– Доктор Кениг полагает, что все мы слегка тронулись умом. И это, конечно же, чистая правда. Я не говорил, что он устроился врачом на круизный лайнер? Можешь себе представить, как Кениг в гавайской рубахе раздает туристам таблетки от укачивания?
– Просто расскажи, в чем дело, Джейс.
Он устремил взгляд на восток, на темнеющее небо. В нескольких градусах над горизонтом виднелся еле заметный свет. Не звезда; скорее всего, один из стратостатов его отца. Наконец Джейс заговорил чуть громче шепота:
– Вообще-то, я побаиваюсь, что меня оттеснят на второй план. Как раз когда мы начнем получать первые результаты. – Какое-то время он пристально смотрел на меня. – Как бы я хотел тебе довериться, Тай.
– Здесь, кроме нас, никого нет, – сказал я.
И тогда наконец он перечислил симптомы – негромко, педантично, словно читал список технических характеристик, как будто боль и слабость имели не больше эмоционального веса, чем перебои зажигания в неисправном двигателе. Я пообещал, что сделаю кое-какие анализы и не стану вносить результаты в свою документацию. Он кивнул в знак согласия, после чего мы сменили тему и открыли по третьему пиву. Вскоре он поблагодарил меня, пожал мне руку (быть может, чуть более торжественно, чем следовало) и вышел из дома, который сам для меня арендовал; из моего нового непривычного дома. В ту ночь, улегшись в постель, я задумался о Джейсоне, и это были тревожные мысли.
Что у него внутри
Я многое узнал о «Перигелии» от пациентов: ученых (обожавших почесать языком) и сотрудников руководящего звена (как правило, менее разговорчивых), а также от членов их семей (те понемногу отказывались от трещавшей по швам страховой медицины в пользу корпоративной клиники). Сам того не заметив, я сколотил полноценную семейную практику. Моими пациентами по большей части были отважные и решительные люди, способные заглянуть в самую суть реальности Спина и не отвернуться от нее. «Оставь пессимизм, всяк сюда входящий, – сказал мне один программист разведывательных устройств. – Мы прекрасно знаем, сколь важна наша работа». Позиция, достойная восхищения. И к тому же заразительная. Вскоре я считал себя одним из них: стал частью проекта по распространению человеческого влияния на бурлящий поток внеземного времени.
Иногда по выходным я ездил на побережье, к площадке Космического центра Кеннеди, и смотрел, как в небо с ревом взмывают модернизированные «Атласы» и «Дельты», оставляя после себя чащобу недавно возведенных пусковых платформ. Время от времени, поздней осенью и ранней зимой, Джейс откладывал дела и приезжал туда вместе со мной. Ракеты выводили на орбиту простейшие АРУ, запрограммированные аппараты для рекогносцировки, нехитрые наши окошки с видом на звезды. Если миссия проходила успешно, возвратный модуль, плавно опустившись в Атлантический океан или на солончак Западной пустыни, приносил вести из бескрайнего мира за пределами нашего ограниченного мирка.
Меня восхищала грандиозность запусков, но Джейса, по его собственному признанию, зачаровывало воплощенное в них релятивистское расхождение с земной реальностью. Эти скромные модули проводили за пределами барьера недели и даже месяцы, измеряли расстояние до удаляющейся Луны или растущее Солнца, но в нашей системе отсчета падали на Землю тем же вечером, словно зачарованные виалы, хранящие в себе куда больше содержимого, чем можно подумать на первый взгляд.
И когда сосуд откупоривали, по залам «Перигелия», словно винные пары, расползались слухи: гамма-излучение подскочило – верный признак чрезвычайного происшествия в звездных окрестностях; Солнце насытило турбулентную атмосферу Юпитера избыточным жаром, и на его поверхности появились новые полосы; Луна неторопливо отвернула от Земли рябое лицо и демонстрирует нам свою темную сторону с огромным свежим кратером.
Одним декабрьским утром Джейс провел меня через всю зону в инженерный цех, где стоял полноразмерный макет летательного аппарата, разработанного для доставки полезных грузов на Марс. Образец покоился на алюминиевой платформе в углу огромного помещения, разбитого на отсеки, а вокруг трудились мужчины и женщины в белых «тайвеках»: собирали другие прототипы или тестировали уже собранные. Какое же оно маленькое, это устройство, думал я, шишковатый черный ящик размером с собачью конуру с одним-единственным соплом; как неказисто оно смотрится в безжалостном свете ламп под высоким потолком. Но Джейс, похваляясь этим аппаратом, лучился родительской гордостью.
– По существу, в нем три составные части: ионный двигатель с рабочим телом, бортовая навигационная система и полезный груз. Основная масса приходится на двигатель. Связи никакой: аппарат не способен общаться с Землей, да в этом и нет необходимости. Программы навигации в некотором роде даже избыточны, но все оборудование совсем крохотное, не крупнее сотового телефона, питается от солнечных батарей.
На макет панелей не поставили, зато к стене был пришпилен концепт-арт полностью развернутого устройства: собачья конура превращалась в стрекозу в духе работ Пикассо.
– Ему точно хватит мощности, чтобы долететь до Марса?
– Проблема не в мощности. Ионные двигатели работают медленно, но верно. Именно то, что нам требуется: простая надежная технология без изысков. Проблема в навигации: система должна быть автономной и смекалистой. Преодолевая барьер Спина, объект набирает скорость; некоторые называют это явление темпоральным ускорением. Ярлык дурацкий, но мысль ясна: ракета-носитель ускоряется и разогревается – относительно нас, а не самой себя, – и этот дифференциал необычайно велик. Даже малейшее изменение скорости или траектории при запуске – допустим, дунул ветерок или в стартовый двигатель поступило чуть меньше топлива, чем нужно, – и мы не сможем предсказать, когда (не как, а когда!) аппарат окажется во внешнем пространстве.
– А это так важно?
– Да, важно, потому что у Марса и Земли эллиптические орбиты. Обе планеты вращаются вокруг Солнца с разной скоростью, и надежного способа рассчитать их соотносительное местоположение не существует; то есть, когда аппарат выйдет за пределы барьера, этой информации у него не будет. По сути, устройство должно просканировать густонаселенное небо, найти Марс и рассчитать траекторию полета. Для этого нужно умное и гибкое программное обеспечение, а в довесок к нему – простой и надежный приводной механизм. К счастью, у нас есть и то и другое. Это дивный агрегат, Тайлер. На вид ничего особенного, но глянь, что у него внутри – настоящее произведение искусства. Если обойдется без катастрофы, то наша машинка рано или поздно сделает то, для чего создана: благодаря собственным приборам окажется на околомарсовой орбите.
– А потом?
– А потом самая суть, – улыбнулся Джейс. – Вот, смотри.
Он извлек из муляжа макеты болтов и открыл переднюю панель. За ней находилась экранированная камера, разделенная на шестиугольные отсеки, похожие на медовые соты; в каждой ячейке хранился тупоконечный овал. Гнездо черных как смоль яиц. Джейсон вынул один контейнер из его вместилища. Предмет был столь невелик, что помещался в ладони.
– Похож на беременный газонный дротик, – заметил я.
– И ненамного сложнее устроен. Рассыплем их в марсианской атмосфере. На определенной высоте раскроются стабилизаторы, и остаток пути контейнеры будут вращаться вокруг своей оси, замедляясь и остывая. Где именно – над полюсом или экватором? Это зависит от конкретного груза. Под поверхностью планеты что-то должно попасть во влажную глину, а что-то – в толщу льда, но базовая технология одна и та же. Представь, что эти штуковины – иглы для подкожных инъекций и они поставят планете прививку жизни.
Словом «жизнь», насколько я понял, Джейс называл специально разработанные микроорганизмы, чей генетический материал сплеснили из бактерий, найденных в скалах сухих долин Антарктиды, анаэробов, способных выжить в сливном трубопроводе ядерного реактора, и одноклеточных с ледяного дна Баренцева моря, покрытого илистым песком. Основная задача этих организмов – плодиться и размножаться, кондиционировать марсианскую почву, согретую лучами стареющего Солнца, высвобождать из нее водяной пар и прочие газы. Следом на Марс отправятся высокомодифицированные штаммы сине-зеленых водорослей, простейших бактерий, способных к оксигенному фотосинтезу, а за ними – более сложные формы жизни, пригодные для среды, созданной в результате первоначальных запусков. Даже в самом лучшем случае Марс навсегда останется пустыней; вся высвобожденная вода соберется в несколько мелких соленых, нестабильных озер… но этого, пожалуй, будет достаточно. Достаточно, чтобы создать место за пределами зашитой в саван Земли, более или менее пригодное для обитания; место, где сможет закрепиться человек, проживая миллион веков за один земной год. Место, где у наших марсианских братьев (хотелось бы надеяться!) достанет времени на решение загадок, которые мы, подобно слепцам, сумели лишь нащупать.
Место, где мы создадим расу спасителей. Вернее, ее создаст эволюция, но от нашего имени.
– Трудно поверить, что мы и в самом деле способны на такое.
– Способны ли? Не советую спешить с выводами.
– И даже если взглянуть на твой проект как на попытку решения проблемы…
– Это акт телеологического отчаяния. Ты совершенно прав. Главное, не кричи об этом во все горло. Но на нашей стороне все же имеется один могучий фактор.
– Время, – предположил я.
– Нет. Время – это эффективный рычаг. Но действующее вещество – сама жизнь. То есть жизнь в целом: размножение, усложнение, эволюция. Жизнь, которая расползается по всем щелям и ведет себя совершенно непредсказуемо, лишь бы только зацепиться. Я верю в этот процесс: он надежный, он неумолимый. Спасет ли это нас? Не знаю. Но такая вероятность есть. – Он улыбнулся. – Будь ты председателем бюджетной комиссии, я говорил бы более убедительно.
Он дал мне подержать дротик, на удивление легкий, не тяжелее бейсбольного мяча Высшей лиги. Я попытался представить, как сотни таких дротиков дождем сыплются с безоблачного марсианского неба и оплодотворяют стерильную почву тем, что определит удел всего человечества. Интересно, каков он – наш удел?