армаду, но уже с аэробными организмами, и они начнут преобразовывать углекислый газ в свободный кислород. Еще через год – или как только нас устроят результаты спектрального анализа планеты – мы отправим туда травы, растения, другие сложные организмы, и когда экология Марса войдет в некое подобие гомеостаза, отправим людей. Понимаешь, что это значит?
– Давай рассказывай, – угрюмо буркнула Диана.
– Это значит, что не пройдет и пяти лет, как на Марсе расцветет человеческая цивилизация. Фермы, заводы, дороги, города…
– Все это можно описать одним греческим словом, Джейс.
– Экопоэз.
– Мне на ум пришло слово «хюбрис». Гордыня.
– Да, меня многое беспокоит, – улыбнулся он, – но меня не тревожит перспектива прогневить богов.
– А как насчет гипотетиков? Их ты тоже не боишься прогневить?
Услышав эти слова, он умолк. Откинулся на спинку кресла, отхлебнул из гостиничного бокала (шампанское уже слегка выдохлось).
– Я не боюсь их прогневить, – наконец ответил он. – Напротив. Боюсь, мы делаем именно то, чего они от нас хотят.
Но объяснять ничего не стал, и Диана охотно сменила тему разговора.
На следующий день я отвез ее в Орландо, чтобы посадить на самолет до Финикса. За последние несколько суток стало очевидно, что мы не будем обсуждать, упоминать или каким-то образом ссылаться на нашу физическую близость той ночью в Беркширах – накануне свадьбы Дианы и Саймона. Мы признавали существование этой темы, но лишь неуклюжими попытками ее обойти. Когда мы обнялись (самым целомудренным образом) на площадке перед коридором службы безопасности аэропорта, она сказала «я позвоню», и я знал, что она позвонит, – Диана редко давала обещания, но скрупулезно держала слово, – но и прекрасно понимал, сколько времени прошло с нашей последней встречи и сколько времени пройдет до следующей: нет, не времени Спина, но времени столь же бесплодного и разрушительного. В уголках рта и глаз у Дианы появились морщинки – примерно такие же, что я видел по утрам в зеркале.
Удивительно, думал я, с каким тщанием мы превратили себя в людей, плоховато знающих друг друга.
Весной и летом того года были и другие запуски: разведывательные аппараты проводили месяцы на высокой околоземной орбите и возвращались с визуальными и спектрографическими данными: калейдоскопом снимков марсианского экопоэза.
Первые результаты оказались неопределенными: скромное увеличение концентрации CO2 в атмосфере (не исключено, что в результате солярного потепления). По любым разумным меркам Марс оставался холодным негостеприимным миром. Джейсон признал, что даже ГММО (генетически модифицированные марсианские организмы, составлявшие основной объем первоначального посева) могли оказаться недостаточно приспособлены к дневным уровням нефильтрованного ультрафиолета и бедному на оксиданты реголиту.
Но к середине лета мы увидели неопровержимые спектрографические доказательства биологической активности. Атмосфера сгустилась, в ней прибавилось водяного пара, метана, этана, озона; заметно (хоть и незначительно) выросла концентрация свободного азота.
К Рождеству эти перемены, пусть даже едва различимые, настолько опередили потенциальные результаты солярного потепления, что сомнений не осталось: Марс превратился в живую планету.
Пусковые платформы вновь подготовили к делу, а очередные грузы, состоявшие из специально выведенных микробиологических культур, упаковали для доставки. В том году целых два процента ВВП США пришлось на околоспиновые авиакосмические проекты – по большей части на марсианскую программу. Примерно такого же соотношения придерживались и в других развитых странах.
В феврале наступил рецидив. Однажды Джейсон проснулся и не сумел сфокусировать взгляд. Невролог скорректировал назначения, а в качестве временного решения порекомендовал пользоваться повязкой на один глаз. Джейсон быстро поправился, но почти неделю не мог работать.
Диана сдержала слово. Начала звонить мне минимум раз в месяц, а то и чаще, почти всегда поздно вечером, когда Саймон спал в другом углу их скромной квартиры. Они снимали несколько комнат над букинистическим магазином в Темпе – лучшее, что могли позволить себе на доход Дианы и случайные заработки Саймона в «Иорданском табернакле». В теплую погоду я слышал, как на заднем плане гудит испарительный охладитель; зимой, чтобы заглушить свой голос, Диана негромко включала радио.
Я пригласил ее приехать во Флориду к следующей серии запусков, но у Дианы, конечно же, не оказалось такой возможности: занята на работе, в выходные намечается ужин с друзьями из церкви, да и Саймон не поймет.
– У него духовный кризис. Не сказать, что серьезный, но тем не менее… Саймон пытается уложить в голове проблему Мессии.
– А что, есть такая – проблема Мессии?
– Зря ты не читаешь газет.
Пожалуй, Диана переоценивала освещенность религиозных дебатов в светской прессе. По крайней мере, во Флориде; на западе, должно быть, дела обстояли иначе.
– Сторонники движения НЦ верили во второе пришествие без Христа. Этим мы отличались от остальных.
Этим, подумал я, и склонностью к публичному обнажению.
– Ранние авторы, Ратель и Грингейдж, считали Спин прямым исполнением библейского пророчества. То есть само пророчество перестроилось, поменяло конфигурацию под влиянием исторических событий. В Великой скорби и даже в воплощенной Парусии больше не было необходимости. Все, что сказано в Послании к Фессалоникийцам, в Послании к Коринфянам, в Апокалипсисе, можно интерпретировать по-новому или вовсе сбросить со счетов, ибо Спин – истинное вмешательство Господа в дела человеческие, материальное чудо превыше священных текстов. Благодаря ему мы стали вольны создать рай на земле, и ответственность за хилиазм, за второе пришествие, вдруг возлегла на наши плечи.
– Не уверен, что понимаю.
Честно говоря, я перестал улавливать суть где-то в районе «воплощенной Парусии».
– Сейчас объясню. Короче, весь смысл в том, что наша скромная церковь – «Иорданский табернакль» – официально отказалась от догматов «Нового Царствия», хотя половину прихода составляют ветераны НЦ вроде нас с Саймоном. Начались споры о Великой скорби и о том, каким образом Спин соотносится с библейским пророчеством. Люди разделились на несколько лагерей: береанцы против прогрессивистов, ковенантеры против претеристов. Существует ли Антихрист, и если да, то где он? Когда случится Вознесение – перед Великой скорбью, во время или после нее? Такие вот проблемы. Ты скажешь, что это ерунда, но духовные ставки очень высоки. Люди, которые об этом спорят, – наши друзья, и мы за них очень переживаем.
– А ты на чьей стороне?
– Лично я?
Она выдержала паузу, и я снова услышал бормотание радио: голосом человека, недавно принявшего дозу валиума, диктор доносил полночные новости до страдающих от бессонницы. «Последняя информация о стрельбе в городе Меса», с Парусией или без.
– Я бы сказала, у меня противоречивые чувства. Сама не знаю, во что верю. Иногда скучаю по былому, когда мы уверенно шагали по жизни и строили рай на земле. Такое ощущение…
Она снова помолчала. За монотонным бубнежом радиоприемника послышался другой голос: «Диана? Ты не спишь?»
Саймон заступил в дозор. Пора закругляться – и с нашим телефонным свиданием, и с ее запретным безбожием.
– Прости, – шепнула Диана. – Скоро снова позвоню.
И повесила трубку, прежде чем я успел попрощаться.
Вторая серия посевных запусков прошла столь же безупречно, как и первая. Репортеры вновь нахлынули на мыс Канаверал; я же наблюдал за происходящим в актовом зале «Перигелия», где цифровой проектор выводил на экран внушительных размеров картинку: залп ракет при свете дня; цапли, взмывшие в небо над Меррит-Айлендом, словно яркие конфетти.
Затем новое лето ожиданий. Европейское космическое агентство отправило на орбиту сотни телескопов и интерферометров нового поколения. Полученные с них данные оказались еще более многообещающими, чем в прошлом году. К сентябрю на стенах всех кабинетов «Перигелия» появилось множество детализированных фотографий – свидетельств нашего успеха. Один цветокомпозитный коллаж (марсианский вулкан Олимп, покрытый то ли инеем, то ли льдом, изрывают свежие дренажные каналы; по долинам Маринера растекается туманная река, по Солис Лакус змеятся зеленые капилляры) я вставил в рамочку и повесил в приемной лазарета. Южные нагорья региона Терра Сиренум по-прежнему оставались пустынны, но метеоритные кратеры почти полностью разрушились под влиянием более влажного и ветреного климата.
В зависимости от колебаний популяции аэробных организмов доля кислорода в атмосфере то возрастала, то уменьшалась, но к декабрю вышла на стабильные двадцать миллибар. В хаотической смеси парниковых газов, в нестабильном круговороте воды и нестандартных биогеохимических петлях обратной связи Марс искал и находил свой собственный гомеостаз.
Череда успехов принесла Джейсону немалую пользу; болезнь его ушла в стойкую ремиссию, он увлеченно работал, и плотный график стал для него лучшим лекарством. Если что-то и омрачало его жизнь, так это переход в статус культового гения «Фонда перигелия» или по меньшей мере звезды нашей научной группы и олицетворения трансформации Марса. За этим, разумеется, стоял не Джейсон, а И Ди: он понимал, что публике необходимо видеть человеческое лицо, предпочтительно молодое, умное, но не заумное, и поэтому ставил Джейсона перед камерами еще с тех пор, когда «Перигелий» был лоббистской группой авиакосмической промышленности. Джейсон смирился с отцовской волей (весьма фотогеничный, он к тому же обладал даром терпеливо раскладывать по полочкам суть любого дела), но терпеть не мог сниматься и предпочитал выйти из комнаты, когда его показывали по телевизору.
То был год первых беспилотных запусков ЯЭДУ. За ними Джейс следил с особенным вниманием. Именно этим аппаратам предстояло доставить людей на Марс. В отличие от сравнительно простых посевных устройств, ковчеги ЯЭДУ представляли собой технологическую новинку. Аббревиатура расшифровывалась как «ядерная электродвигательная установка»: миниатюрные ядерные реакторы для питания ионных двигателей – гораздо мощнее тех, что стояли в посевных устройствах. Достаточно мощные, чтобы доставить на место крупные грузы. Но чтобы вывести этих левиафанов на орбиту, требовались носители огромных размеров; таких ракет НАСА еще не запускало. Джейс называл их «впечатляющими творениями инженерного искусства», и не в последнюю очередь они впечатляли своей стоимостью. От такого ценника даже в покладистом конгрессе зазвучали решительные протесты. Благодаря череде крупных успехов этот вопрос замяли, хотя Джейсон волновался, что одна-единственная заметная неудача может склонить чашу весов не в нашу пользу.