– Просто нервничаю. А ты разве не нервничаешь?
Проблемы у нас уже имелись. По всей планете для сегодняшнего синхронного запуска собрали и подготовили восемьдесят таких ракет-носителей, но модель была новая и не до конца отлаженная. Четыре ракеты дисквалифицировали перед стартом из-за технических неполадок. Для трех задержали отсчет (хотя предполагалось, что во всем мире запуски пройдут одновременно) по самым банальным причинам: проблемы с топливопроводами, глюки программного обеспечения. Все эти неизбежные трудности учли еще на этапе планирования, но они все равно казались нам зловещими.
Слишком многое должно случиться за весьма короткий отрезок времени. Сегодня мы трансплантировали не биологию, а историю человечества – ту, что (по словам Джейса) полыхала жарким огнем в сравнении с едва тлеющей эволюцией. (Когда мы были гораздо моложе, уже после старта Спина, но еще до того, как в Казенном доме остались только старшие Лоутоны, Джейс, бывало, объяснял эту мысль на наглядном примере. «Растопырь руки, – говорил он, – правую вправо, левую влево», и когда собеседник принимал крестообразный вид, Джейсон продолжал: «Линия от указательного пальца левой руки до указательного пальца правой руки – та, что проходит через сердце, – это история Земли. А знаешь, где история человечества? История человечества – это ноготь на правом указательном пальце. Даже не весь ноготь. Только его белый краешек. Тот, что ты срезаешь, когда он отрастает. Это укрощение огня, изобретение письменности, Галилей, Ньютон, высадка на Луну, теракт одиннадцатого сентября, прошлая неделя и сегодняшнее утро. По сравнению с эволюцией мы младенцы. По сравнению с геологией нас, считай, и вовсе нет».)
Голос диктора НАСА объявил «Зажигание!», и Джейсон с шипением втянул воздух сквозь стиснутые зубы, отвернулся от экрана, но продолжал искоса смотреть, как девять из десяти ракет – труб, полных взрывоопасным горючим, труб выше Эмпайр-стейт-билдинг – подорвались к небу вопреки всем законам логики, инерции и гравитации, сжигая тонны топлива, чтобы преодолеть первые несколько дюймов своего пути, и испаряя морскую воду, чтобы нейтрализовать звуковую волну, способную расколоть их на куски. Затем, словно выстроив лестницы из дыма и пара, ракеты принялись взбираться по ним, скорость их сделалась наглядной, а созданные ими буйные облака украшал пламенеющий плюмаж. Вверх – и до свидания, как при любом успешном запуске, стремительном и ярком, будто сон: вверх – и до свидания.
Последняя ракета, задержавшись из-за неисправного сенсора, стартовала десятью минутами позже. Она прибудет на Марс с опозданием в тысячу лет, но на этапе планирования такую задержку учли – и даже решили, что она может пойти на пользу. Такая задержка станет новой инъекцией земных технологий и ноу-хау, когда бумажные книги и цифровые устройства для чтения, привезенные первыми колонистами, давно уже обратятся в пыль.
Через несколько секунд на экране появилась картинка из Французской Гвианы, где близ Куру находился старинный, но весьма разросшийся «Сантр насьональ д’этюд спасьяль», Национальный центр космических исследований. Одна из ракет-носителей, собранная на заводе фирмы «Аэроспасьяль», воспарила на сотню футов, утратила тягу, рухнула на пусковую платформу и растворилась в огненном грибе взрыва.
Погибли двенадцать человек (десять на борту ковчега ЯЭДУ и двое на земле), но это была единственная явная трагедия во всей серии запусков. Пожалуй, можно было считать, что в общем и целом нам сопутствовала удача.
На этом торжественный день не закончился. К полуночи – и это, по моему мнению, был самый явный индикатор гротескной несоразмерности земного времени и времени Спина – человеческая цивилизация на Марсе или потерпела полный провал, или развивалась уже почти сто тысяч лет.
Грубо говоря, это период между появлением homo sapiens и вчерашним вечером.
Он миновал, пока я возвращался из «Перигелия» в свой съемный домик. Более чем вероятно, что, пока я стоял на светофоре, Марс видел взлеты и падения целых династий. Я задумался обо всех этих жизнях, реальнейших человеческих жизнях, каждая из которых заканчивалась быстрее, чем проходила минута на моих часах, и мне стало дурно. Спин-вертиго, как на карусели. Или что-то посерьезнее.
Той ночью запустили шесть разведывательных спутников, запрограммированных высматривать на Марсе признаки жизни. Еще до рассвета данные вернулись на Землю и попали в руки специалистов.
Я увидел результаты до того, как они стали достоянием общественности.
После запуска «Прометеев» прошло семь дней. Джейсон позвонил в лазарет и записался на половину одиннадцатого – при условии, что к тому времени Лаборатория реактивных двигателей поделится с ним новостями. Запись он не отменил, но явился с опозданием на час; в руке у него был вощеный конверт, и Джейсону явно не терпелось обсудить что-то помимо схемы лечения. Я поспешно проводил его в смотровую.
– Даже не знаю, что сказать прессе, – заговорил Джейс. – Только что был на видеосвязи с директором Европейского космического агентства и шайкой китайских бюрократов. Мы пытались набросать черновик совместного заявления для глав государств, но если русских все устраивает, китайцы тут же накладывают вето, и наоборот.
– Заявления о чем, Джейс?
– О данных со спутника.
– Результаты уже у тебя?
На самом деле давно пора. ЛРД обычно передавала нам фотографии раньше, чем остальным. Но по фразе Джейсона я понял: кто-то не хотел делиться информацией. Это значило, что спутники принесли неожиданный улов. Возможно, дурные вести.
– Смотри, – сказал Джейсон.
Он открыл вощеный конверт и достал два снимка, сделанных с телескопа: вверху одно фото, под ним другое. На обоих кадрах был Марс, сфотографированный с околоземной орбиты после запуска «Прометеев».
Я взглянул на верхний снимок, и сердце екнуло. Кадр был менее четкий, чем тот, что висел у меня в приемной, поскольку на этом фото планета находилась значительно дальше от Земли; тем не менее терпимая резкость картинки свидетельствовала об искушенности современных средств фотосъемки. Поначалу я не заметил большой разницы со снимком в приемной, разве что различил довольно много зеленых пятен – то есть трансплантированная экология была по-прежнему цела и активно развивалась.
– Присмотрись.
Джейсон провел пальцем по синусоиде речной низины. Здесь у зеленых пятен имелись четкие ровные границы. Чем старательнее я присматривался, тем сильнее это бросалось в глаза.
– Сельское хозяйство, – пояснил Джейс.
Я задумался о значении этих слов, и у меня перехватило дыхание. Я думал: «Теперь в Солнечной системе две обитаемые планеты». Не гипотетически, а на самом деле. В этих низинах, в этих марсианских низинах живут люди.
Мне хотелось вечно смотреть на снимок, но Джейс убрал первую распечатку в конверт. И я увидел вторую.
– Другое фото, – объявил Джейс. – Спутник сделал его через двадцать четыре часа.
– Не понимаю…
– Тот же спутник, та же камера. У нас есть параллельные снимки, и мы готовы подтвердить результат. Сперва решили, что система формирования изображения вышла из строя, но потом подкрутили контрастность и сумели различить кое-какой звездный свет.
Что было на снимке? Ровным счетом ничего. Несколько звезд, а в центре – жирная пустота в форме диска. Отсутствие чего бы то ни было.
– Что это?
– Мембрана, – ответил Джейсон. – Вид снаружи. Теперь у Марса свой Спин.
4 × 109 нашей эры
Мы двигались прочь от Паданга, вглубь страны (я радовался хотя бы тому, что сумел вычислить направление), то в гору, то по гладким, как шелк, дорогам, то по ухабам и колдобинам. Наконец такси остановилось у какого-то сооружения. В темноте здание походило на бетонный бункер, но – судя по красному полумесяцу, намалеванному под сияющей вольфрамовой лампочкой, – было чем-то вроде больницы. Увидев, куда мы заехали, водитель совсем огорчился (еще одно свидетельство, что я не пьян, а болен), но Диана снова сунула ему денег и отправила восвояси если не счастливого, то хотя бы умиротворенного.
Я еле держался на ногах, поэтому оперся на Диану, храбро принявшую мой вес. Мы встали во влажной ночи на пустой дороге, под луной, которая пробивалась из-за разлохмаченных облаков. Впереди была больница, через дорогу – бензоколонка, и больше ничего, кроме леса и ровных пространств, похожих на окультуренные поля. Поначалу местность выглядела совершенно безлюдной, но тут дверь со скрежетом распахнулась, и к нам выбежала невысокая полная женщина в длинной юбке и белой шапочке.
– Ибу Диана! – сказала она взволнованно, но негромко, словно опасалась, что ее услышат в столь неурочный час. – Добро пожаловать!
– Ибу Ина, – уважительно кивнула Диана.
– А это, должно быть…
– Пак Тайлер Дюпре. Я вам о нем рассказывала.
– Так болен, что не может говорить?
– Так болен, что не может сказать ничего вразумительного.
– Тогда скорее ведите его внутрь.
Диана поддерживала меня слева, а женщина по имени ибу Ина подхватила под правую руку. Она была немолода, но на удивление сильна. Жидкие волосы под белой шапочкой подернулись сединой. От женщины пахло корицей. Судя по ее наморщенному носу, от меня пахло значительно хуже.
Мы шагнули внутрь, миновали пустую приемную, обставленную ротанговой мебелью и дешевыми металлическими стульями, и оказались в относительно приличной смотровой, где Диана помогла мне улечься на кушетку с мягкой обивкой, а Ина сказала: «Ну что ж, поглядим, чем ему можно помочь». Тут я понял, что оказался в безопасности, и позволил себе лишиться чувств.
Меня разбудил призыв к молитве с далекого минарета. И запах свежесваренного кофе.
Обнаженный, я лежал на соломенном тюфяке в бетонной коробке с единственным окном, пропускавшим в комнатенку бледные предрассветные сумерки. Других источников света здесь не было. Я увидел дверной проем, прикрытый бамбуковой занавеской. В соседнем помещении энергично звенели посудой.