Из иностранцев с деньгами мы стремительно преображались в иностранцев, у которых когда-то водились деньги.
– И все равно, – сказал я, – жаль…
– О чем ты жалеешь?
Она апатично водила пальцем по моему лбу – то вверх, то вниз.
– О том, что приходится спать одному.
Издав короткий смешок, она положила ладонь мне на грудь. На чахлые ребра, уродливую, как шкура аллигатора, кожу. Вряд ли такое зрелище способно послужить приглашением к интимной близости.
– Жарковато для обнимашек, – заметила Диана.
– Жарковато?
Совсем недавно меня бил озноб.
– Бедный Тайлер.
Я хотел напомнить, чтобы она была осторожна. Но закрыл глаза, а когда открыл, она снова исчезла.
Близилось неизбежное ухудшение, но последние несколько дней я в общем и целом чувствовал себя значительно лучше: по словам Дианы, это был эпицентр урагана. Марсианский препарат заключил с моим организмом временное перемирие, и обе стороны набирались сил перед финальной битвой. Я старался использовать эту передышку себе во благо.
Съедал все, что предлагала Ина; время от времени прогуливался по комнате, чтобы к костлявым ногам вернулись хоть какие-то силы. Будь я покрепче, эта бетонная коробка (где Ина держала запасы лекарств, пока к больнице не пристроили более надежное хранилище с крепким замком и сигнализацией) казалась бы мне тюремной камерой, но в нынешних обстоятельствах здесь было даже уютно. В углу я сложил наши пластмассовые чемоданы и пользовался ими вместо стола: усаживался перед ними на тростниковую циновку и делал записи под клинышком солнечного света из окна под потолком.
Кроме света, в этом окне время от времени появлялась физиономия местного школьника: пару раз я замечал, что он внимательно меня разглядывает. Рассказал о нем ибу Ине, та кивнула, исчезла на несколько минут и вернулась. Парнишка следовал за ней.
– Это Ен.
Ина в буквальном смысле втащила его в комнату и поставила передо мной.
– Ему десять лет. Он очень смышленый мальчик. Хочет стать врачом, когда вырастет. И еще он сын моего племянника. К несчастью, на нем лежит жестокое проклятье безмерного любопытства. Он забрался на мусорный бак, чтобы посмотреть, кто скрывается у меня в подсобке. Это непростительно. Извинись перед моим гостем, Ен.
Ен повесил голову столь резко, что я испугался за его огромные очки: еще чуть-чуть, и они свалились бы с кончика носа. Парнишка что-то пробормотал.
– По-английски, – велела Ина.
– Извините!
– Неуклюже, но вполне уместно. Быть может, Ен сделает что-нибудь для вас, пак Тайлер, чтобы загладить свой проступок?
Ен, по всей видимости, оказался в полной власти Ины. Я попытался ему помочь:
– Нет, ничего не нужно. Разве что буду признателен, если Ен станет уважать мою приватность.
– Он определенно станет уважать вашу приватность, отныне и впредь – так ведь, Ен?
Тот съежился и кивнул.
– Однако у меня есть для него работа. Почти ежедневно он заходит в больницу. Если выдается свободное время, я кое-что ему показываю. Атласы анатомии человека. Лакмусовые бумажки, меняющие цвет в уксусе. Ен утверждает, что признателен мне за потворство его капризам.
Ен закивал так энергично, словно у него случились судороги.
– Поэтому в знак благодарности – и чтобы компенсировать грубую небрежность, допущенную в результате его «буди», его скудоумия, с этой минуты Ен станет соглядатаем нашей больницы. Ен, ты понимаешь, что это значит?
Ен перестал кивать и насторожился.
– Это значит, – гремела ибу Ина, – что с нынешнего дня ты найдешь доброе применение своему любопытству и своей бдительности. Если кто-то явится в деревню и начнет наводить справки о больнице – я имею в виду, кто-то из города, – особенно если этот человек будет выглядеть или вести себя как полицейский, ты немедленно (повторяю, немедленно!) прибежишь сюда и обо всем мне расскажешь.
– Даже с уроков?
– Сомневаюсь, что «новые реформази» побеспокоят тебя в школе. В классной комнате сосредоточься на учебе. В любом другом месте – на улице, в варунге, где угодно, – если увидишь или подслушаешь что-то, имеющее отношение ко мне, к больнице или паку Тайлеру (о ком тебе ни в коем случае нельзя никому рассказывать), немедленно беги сюда. Понял?
– Да.
Ен пробурчал что-то еще, но я не расслышал.
– Нет, – отрезала Ина, – никакой оплаты не предусмотрено. Что за возмутительный вопрос?! Хотя, если я останусь довольна, можешь рассчитывать на мою благосклонность. Но пока я совершенно недовольна.
Ен дал деру, едва не запутавшись в своей безразмерной белой футболке.
Потом наступили сумерки и начался дождь; тропический ливень, длившийся несколько дней, во время которых я делал записи, спал, ел, расхаживал по комнате и терпел лишения.
Однажды темным дождливым вечером ибу Ина отирала меня губкой, чтобы снять слой отмершей кожи.
– Расскажите что-нибудь из ваших воспоминаний, – попросила она. – Каково это было, взрослеть рядом с Лоутонами, рядом с Дианой и Джейсоном?
Я задумался. Вернее сказать, нырнул во все сильнее мутневшие воды памяти, чтобы выудить для Ины что-нибудь стоящее, одновременно правдивое и символическое. Ничего подобного нащупать я не сумел, но кое-что все же выплыло на поверхность: звездное небо, дерево – серебристый тополь, – загадочное и едва различимое.
– Однажды мы отправились в поход, – сказал я. – Еще до Спина, но незадолго.
Приятно было избавляться от мертвых кожных чешуек (по крайней мере, поначалу), но оголенная дерма становилась чувствительной, воспаленной. Первое прикосновение губки успокаивало, второе ощущалось как йод на порезе от бумаги. Ина об этом знала.
– Втроем? Не рановато ли вы отправились в самостоятельный поход – по меркам тех мест, откуда вы родом? Или вы путешествовали с родителями?
– С родителями, но не с нашими. Эд и Кэрол ездили в отпуск раз в год, на курорты или в круиз, по возможности без детей.
– А ваша мать?
– Предпочитала оставаться дома. По соседству жила семья – мать, отец и двое сыновей-подростков; они взяли нас с собой в Адирондакские горы, хотя те мальчишки не желали с нами общаться.
– В таком случае почему… Ах да, наверное, их отец хотел втереться в доверие к И Ди Лоутону? Быть может, попросить его об услуге?
– Что-то вроде того. Я не спрашивал. И Джейсон не спрашивал. Не исключено, что об этом знала Диана. Она всегда обращала внимание на подобные вещи.
– Едва ли это имеет значение. Итак, вы разбили лагерь в горах? Повернитесь, пожалуйста, на бок.
– Площадка для палаток, рядом парковка. Не сказать, что девственная природа. Но то был сентябрьский уик-энд, и, кроме нас, там почти никого не оказалось. Мы поставили палатки, развели костер. Взрослые, – тут я вспомнил фамилию, – Фитчи горланили песни и заставляли нас подпевать на припевах. Думаю, у них оставались приятные воспоминания о летних лагерях. Вообще-то, атмосфера была гнетущая. Дети Фитчей терпеть не могли подобных мероприятий. Нацепили наушники и скрылись в своей палатке. Их родители в конце концов сдались и отправились спать.
– А вы трое остались у затухающего костра. Ночь была ясная? Или дождливая, как сегодня?
– Ясная. Самое начало осени.
Совсем не похожая на сегодняшнюю, с ее лягушачьим хором и барабанной дробью дождя по тонкой крыше.
– Безлунная, но со множеством звезд. Было прохладно, но не холодно, несмотря на то что мы заехали довольно высоко в горы. Дул ветер. Так сильно, что мы слышали, как переговариваются деревья.
– Как переговариваются деревья! – Ина улыбнулась шире прежнего. – Да, мне знаком этот звук. Теперь повернитесь, пожалуйста, на левый бок.
– Поездка оказалась нудной, но когда мы остались втроем, дела пошли на лад. Джейс притащил фонарик, мы отошли на несколько ярдов от костра, на полянку в тополиной роще, подальше от машин, палаток и людей – туда, где начинался западный склон. Джейсон показал на небе зодиакальный свет.
– Что такое зодиакальный свет?
– Это солнечный свет, отраженный от крупиц льда в поясе астероидов. Иногда его видно, если ночь очень темная, а небо ясное.
Вернее, было видно. До Спина. Интересно, сохранился в небе зодиакальный свет или солнечное давление уничтожило весь лед?
– Он воспрял над горизонтом, словно дыхание зимы, далекий и едва заметный.
Диана как зачарованная слушала объяснения Джейсона – в те времена лекции брата еще завораживали ее, она их еще не переросла. Она обожала его ум – вернее, обожала Джейсона за то, что он такой умный…
– Быть может, и отец обожал его за это? Теперь, пожалуйста, на живот.
– Да, но по-другому. Отец считал Джейсона ценнейшим активом, но Диана, повторю, была зачарована. Слушала его, выпучив глаза.
– «Выпучив»? Прошу прощения?
– Широко раскрыв глаза. Затем поднялся ветер; Джейсон включил фонарик и направил его на тополя, чтобы Диане было видно, как танцуют ветви.
Рассказывая об этом, я отчетливо вспомнил юную Диану в свитере, который был велик ей минимум на размер, руки ее затерялись в шерстяной пряже, она обнимала себя, не отводя глаз от светового конуса, и свет отражался в ее глазах, и глаза ее походили на две величавые луны.
– Джейсон показывал ей, что крупные ветви движутся в собственном ритме, гораздо медленнее мелких веточек – потому, объяснял он, что у каждой ветви, у каждой веточки своя резонансная частота, и эти резонансные частоты можно представить в виде музыкальных нот. Танец деревьев на ветру – на самом деле музыка, но такая низкочастотная, что человеческое ухо ее не улавливает: ствол дерева гудит басовой нотой, ветви выводят мелодию тенором, веточки подсвистывают на флейтах-пикколо. Или же, говорил он, представь все это в виде неименованных чисел, и всякий резонанс – начиная с ветра и заканчивая трепетом листка – это переменная в уравнении, и уравнений этих множество, и все они заключены друг в друге.
– Вы так красиво рассказываете, – сказала Ина.