рану Спина: статичной черной Земле. Сосчитали скудные ресурсы. Разработали и изготовили космический корабль. Прислали повестку Вону Нго Вену, лингвисту и ученому, ибо он обладал глубокими познаниями в земной истории (вернее, в тех ее фрагментах, что дошли до наших дней) и неплохо знал земной язык. Не сказать, что Вон Нго Вен этому обрадовался. Напротив, он пришел в состояние тихого ужаса.
Вон смирился с мыслью о том, что он, вероятнее всего, не выживет, еще когда проходил физическую подготовку к изнурительному заключению в тесном ковчеге на время длительного плавания по просторам Вселенной, а также к неизбежным тяготам и лишениям, связанным с безжалостной земной гравитацией. Три лета тому назад Вон потерял почти всех близких родственников во время разлива реки Кирьолох; то была одна из причин, по которой он подал заявку – и выиграл конкурс. Разумеется, все его ровесники боялись смерти, но Вон боялся ее меньше остальных. Однако он не спешил на тот свет и надеялся, что путешествие пройдет благополучно. Тренировался в поте лица. Изучал все премудрости и закоулки своего летательного аппарата. А если гипотетики все же заключат Марс в свою мембрану – только не подумайте, что Вон на это надеялся! – у него будет шанс вернуться: не на планету, ставшую чужой за миллионы лет, а в свой родимый дом, со всеми его напоминаниями об утратах и находках, пережившими эрозию времени.
Хотя на обратный вояж никто, разумеется, не рассчитывал: аппарат Вона умел летать лишь в один конец. Если Вон когда-нибудь вернется на Марс, то лишь по усмотрению благожелательных землян; а чтобы выписать ему билет домой, думал Вон, землянам придется проявить беспрецедентную щедрость.
Итак, Вон Нго Вен, насладившись видами Марса (вероятнее всего, последний раз в жизни) и окинув прощальным взглядом продуваемые всеми ветрами равнины Базальтовой суши (если по-марсиански, Одос он Эпу-эпия), проследовал в приборный отсек примитивной многоступенчатой ракеты из металла и керамики, после чего был герметично замурован и отправлен в космос.
Значительную долю путешествия Вон провел в состоянии медикаментозной метаболической летаргии; несмотря на это, суровое испытание сказалось на его моральных и физических силах самым тяжелейшим образом. Когда он был в пути, Марс скрылся за мембраной Спина, и остаток полета Вон провел в полной изоляции. Темпоральный разрыв отрезал его от обоих человеческих миров – того, что он оставил позади, и того, к которому приближался. Да, смерть – ужасная штука, думал Вон, но вряд ли она сильно отличается от нескончаемого безмолвия и монотонного слежения за работой крошечного механизма, обреченного на вечное падение в ледяном вакууме.
На этих мыслях сознание его дало слабину, и Вон укрылся за пеленой искусственного сна.
Его транспортное средство, во многом примитивное, но оснащенное хитроумными и отчасти саморегулируемыми устройствами управления и навигации, потратило большую часть топливного резерва на торможение при достижении высокой околоземной орбиты. Земля выглядела как пятно черного небытия, вокруг которого вращался огромный диск Луны. Микроскопические зонды доставили на корабль Вона образцы из внешних слоев земной атмосферы (перед тем как исчезнуть за мембраной, эти устройства генерировали поток телеметрических данных, свидетельствующих о росте величины красного смещения); этих данных хватило, чтобы рассчитать угол вхождения при посадке. Космический корабль оснастили множеством управляющих поверхностей, аэродинамических тормозов и развертываемых парашютов; если повезет, эти устройства помогут капсуле пройти через плотную турбулентную атмосферу, и тогда Вон благополучно приземлится. В ином случае он или разобьется, или сгорит заживо. Очень многое (по мнению Вона – слишком многое) зависело от удачи. Вон запустил процедуру финального спуска, погрузился в бак с защитным гелем и приготовился к смерти.
Очнувшись, он обнаружил, что корабль его лишь слегка обуглился и теперь покоится на рапсовом поле на юге Манитобы, а вокруг копошатся подозрительно бледные и гладкокожие люди; некоторые – в хорошо знакомых Вону костюмах биозащиты. Вон Нго Вен выбрался из космического корабля (сердце его тяжело стучало, мышцы болезненно налились свинцом, реагируя на чудовищную гравитацию, а сжавшиеся легкие отказывались наполняться густым влажным воздухом), после чего был немедленно взят под стражу.
Следующий месяц он провел в пластиковом пузыре в одной из комнат Центра по изучению болезней животных на острове Плам неподалеку от нью-йоркского Лонг-Айленда. За это время Вон освоил разговорную речь, письменный вариант которой знал исключительно по древним книгам. Губы и язык его привыкли к богатым модальностям гласных, а словарный запас совершенствовался, пока Вон не без труда объяснялся с хмурыми или испуганными незнакомцами. То было непростое время. Земляне оказались долговязыми расхлябанными созданиями; расшифровывая старинные документы, Вон представлял себе совсем других существ. Многие были бледны как привидения, и Вону вспомнились детские страшилки – из тех, что принято рассказывать в зольне-месяце; иной раз ему казалось, что одно из этих чудищ вот-вот вырастет рядом с его постелью, словно Фрайянский Гульд, потребует выплатить ему дань и отчекрыжит Вону руку или ногу. Спал он беспокойно, сны видел неприятные.
К счастью, он не утратил своих лингвистических талантов, и вскоре его представили мужчинам и женщинам высокого статуса, облеченным немалой властью. Они оказались гораздо милее и гостеприимнее его тюремщиков. Вон Нго Вен развивал полезные знакомства, с трудом постигал запутанные социальные протоколы древней культуры и терпеливо ждал удобного момента, чтобы озвучить предложение, которое он, не щадя живота своего, доставил из одного человеческого мира в другой.
– Джейсон, погоди, умоляю, – перебил я, когда тот добрался в своем рассказе до этого момента.
Он выдержал паузу.
– Тайлер, у тебя какой-то вопрос?
– Никаких вопросов. Просто… слишком многое нужно переварить.
– Но на слух нормально? Нить не теряется? Мне еще не раз предстоит делиться этой историей. Хочу, чтобы она текла как река. Скажи, все гладко?
– Как по маслу. А с кем еще будешь делиться?
– Со всеми. Через средства массовой информации. Мы раскрываем карты.
– Мне надоело быть тайной, – добавил Вон Нго Вен. – Я прибыл сюда не для того, чтобы прятаться. Мне нужно многое сказать.
Он открутил крышечку с бутылки родниковой воды.
– Не желаете, Тайлер Дюпре? Судя по вашему виду, глоточек вам не помешает.
Я принял бутылку из его пухлых морщинистых пальцев, сделал большой глоток и сказал:
– Выходит, теперь мы с вами братья по воде?
Вон Нго Вен сделал озадаченное лицо. Джейсон оглушительно расхохотался.
Четыре фотографии из дельты реки Кирьолох
Не представляете, как непросто передать животное безумие тех времен. Иной раз оно казалось мне крайней манифестацией свободы. За пределами нашего неба, нашей презренной иллюзии, истинное Солнце все росло, рождались и выгорали звезды, в мертвую планету вдохнули жизнь, и та развилась в цивилизацию, способную соперничать с нашей или даже превосходящую ее; совсем рядом низвергали одно правительство за другим, ставили и сбрасывали все новых и новых президентов; религиозные течения, философии, идеологии преображались, совокуплялись и порождали отпрысков-мутантов. Старый мировой порядок постепенно разрушался, из его руин восставали новые сущности.
Мы сорвали недозревшую любовь и теперь смаковали ее терпкий вкус. Думаю, Молли Сиграм любила меня за мою доступность. Почему бы и нет? Лето неуклонно катилось к осени, и никто не знал, что за урожай нам предстоит собрать.
Давно почившее «Новое Царствие» теперь выглядело пророческим и жутко старомодным движением; его робкий бунт против церковного консенсуса породил новые, куда более несдержанные конвенции. Повсюду на западе расцвели секты дионисийского толка, лишенные благочестия и лицемерия старого доброго НЦ, – откровенное свинство на фоне государственных флагов или символов веры. И никакого презрения к человеческой ревности: наоборот, эти секты приветствовали ее и наслаждались ею, а отвергнутые любовники предпочитали выстрел в упор из пистолета сорок пятого калибра, алую розу на теле жертвы. Великую скорбь преобразовали в драму Елизаветинской эпохи.
Саймон Таунсенд, родись он на десяток лет позже, наверняка забрел бы в одну из подобных организаций – духовных наследниц Квентина Тарантино. Но после краха НЦ он утратил иллюзии и возжелал чего-нибудь попроще. Диана все еще позванивала мне – где-то раз в месяц, когда знамения складывались благоприятным образом, а Саймона не было дома, – и рассказывала, как у нее дела, или просто вспоминала былое, подбрасывала дровишки в топку памяти и грелась у ожившей печи. Видать, дома было зябко, хотя финансовая ситуация слегка улучшилась. Саймон устроился в «Иорданский табернакль» – их независимую церквушку – на полную ставку мастером на все руки; Диана брала канцелярские подработки, которых то хватало, то не хватало; поэтому она частенько суетилась по хозяйству или тайком бегала в местную библиотеку, где читала современные романы о текущих событиях, не получившие одобрения Саймона. «Иорданский табернакль», по ее словам, был церковью «неприятия и отрицания»; прихожанам рекомендовалось выключить телевизор, избегать книг, газет и прочих культурных однодневок, иначе они рисковали встретить Вознесение в недостаточно очищенном виде.
Диана никогда не была ярой сторонницей этих идей (никогда не читала мне проповедей), но считалась с ними и старательно избегала разговоров на эти темы. Иногда это меня подбешивало.
– Диана, – сказал я однажды, – ты и правда во все это веришь?
– Во что «все это», Тайлер?
– Да во все, выбирай, что душеньке угодно. В то, что дома не должно быть книг. В то, что гипотетики – агенты второго пришествия. Во все это дерьмо.
Пожалуй, в тот вечер я перестарался с пивом.