– В это верит Саймон.
– Я не про Саймона спрашиваю.
– Саймон набожнее меня. Понимаю, как это звучит: «таким книжкам место в мусорном ведре» – это слова невежественного монстра. Но Саймон не такой. Все это – акт смирения. Даже акт подчинения. Саймон целиком отдался Господу; я же на такое не способна, поэтому мне остается лишь завидовать.
– Везет же Саймону!
– Да, ему везет. Знал бы ты, как спокойно у него на душе. В «Табернакле» он обрел умиротворение. Может смотреть на Спин и улыбаться, потому что знает: он спасен.
– А ты? Ты что, не спасена?
На телефонной линии между нами повисла долгая оглушительная тишина.
– Не представляешь, насколько это сложный вопрос. Просто не представляешь. Я все думаю… Может, дело не в моей вере. Может, веры Саймона хватит на двоих. Он и сам прокатится, и меня подвезет. Вообще-то, он очень ко мне терпелив. Ссоримся только по поводу детей. Стоит ли их заводить. Саймон хочет детей, церковь только за. И я все понимаю, но с нашими деньгами и… сам знаешь… в нашем мире…
– Такие решения не принимаются под давлением.
– Я не хочу сказать, что он на меня давит. Говорит, все в руках Господа. Пусть Господь и разбирается, как правильнее.
– Но тебе хватает ума не верить?
– Хватает? Ох, Тайлер. Надеюсь, что нет. Надеюсь, что это не так.
Молли, напротив, прекрасно обходилась без всей этой, как это называла, «божьей хрени». Каждая женщина сама за себя, такая была у нее философия. Особенно, говорила Молл, если учесть, что мир расклеился и все мы доживем максимум до пятидесяти. «Не собираюсь простоять остаток жизни на коленях».
У нее был крутой нрав. Ее предки держали молочных коров. Десять лет бодались с соседней буровой вышкой, потихоньку отравлявшей их участок. В конце концов сменяли ранчо на возможность утрясти дело в досудебном порядке. Получили приличную компенсацию: сами ушли на покой, а дочке обеспечили достойное образование. Но от такого жизненного опыта, сказала однажды Молли, мозоли отрастут даже на ангельской заднице.
Ее крайне редко удивляли перемены социального ландшафта. Однажды вечером мы сидели перед телевизором. Передавали стокгольмские бунты. Толпа ловцов трески и религиозных радикалов била кирпичами окна и жгла автомобили; с полицейских вертолетов это сборище заливали липким гелем; наконец Гамла-Стан стал похож на харчок туберкулезного Годзиллы. Я сделал глупое замечание – мол, люди совсем сдурели от страха, – и Молли ответила:
– Тайлер, перестань. Ты правда сочувствуешь этим засранцам?
– Молл, я этого не говорил.
– Думаешь, Спин дает им право расколошматить здание собственного парламента? Потому что они сдурели от страха?
– Это не оправдание, это мотив. У них нет будущего. Они считают, что обречены.
– Обречены на смерть? Что ж, добро пожаловать в мир людей. Они умрут, ты умрешь, я умру – может быть иначе?
– Все мы смертны. Но раньше мы находили утешение в том, что человечество будет жить и после нас.
– Человечество? Оно тоже смертно, как и все остальные виды. Изменилось лишь одно: будущее перестало быть туманным. Возможно, через несколько лет все мы погибнем каким-нибудь эффектным образом, но даже это всего лишь вероятность. Не исключено, что гипотетики продлят нам жизнь. По некой непостижимой причине.
– Это тебя не пугает?
– Ну конечно же пугает! Меня пугает все без исключения, но это не повод выходить из дома и убивать людей. – Она кивнула на телевизор; кто-то швырнул в риксдаг гранату. – Это же форменная тупость. Чего они добьются? Ровным счетом ничего. Гормональный всплеск. Обезьяны.
– Только не делай вид, что тебе это безразлично, – сказал я и удивился, услышав ее смех.
– Нет уж… Это не в моем стиле. Ты у нас умелец делать равнодушный вид.
– Да ну?
Она отвела было взгляд, но тут же снова посмотрела мне в глаза, дерзко и с вызовом.
– Это ты всегда притворяешься, что Спин тебя не волнует. И что тебя не волнуют Лоутоны. Они пользуются тобой, игнорируют тебя, а ты знай себе улыбаешься, словно таков естественный порядок вещей. – Она ждала моей реакции, но я парень упрямый: не дождется. – Просто я считаю, если уж собрался дожить до конца света, живи как надо.
Вот только она не сказала, как надо жить.
Все служащие «Перигелия» перед оформлением подписывали соглашение о неразглашении и проходили спецпроверку. Министерство национальной безопасности самым пристальным образом изучало нашу благонадежность. Мы умели хранить секреты и прекрасно понимали, что разговоры высшего руководства не предназначены для чужих ушей. Спугнуть ту или иную комиссию конгресса, обеспокоить влиятельных друзей, перекрыть финансовый вентиль? Запросто. Для этого хватит любой информационной пробоины.
Теперь же в нашей зоне завелся марсианин (почти все северное крыло отдали во временное пользование Вону Нго Вену и его обслуживающему персоналу). Хранить такой секрет весьма непросто.
Так или иначе, в скором будущем тайное обречено было стать явным. К тому времени, как Вон перебрался во Флориду, о нем прознала почти вся вашингтонская элита (и даже главы некоторых иностранных государств). Госдепартамент выписал Вону особый юридический статус и ждал подходящего момента, чтобы представить марсианского посла международной общественности. Правительственные хендлеры уже вовсю готовили Вона к грядущей выставке и неизбежному ажиотажу в СМИ.
Прибытие марсианина можно (и даже нужно) было обыграть иным образом: во-первых, передать его под покровительство ООН, а во-вторых, незамедлительно обнародовать факт его присутствия на планете. Однако администрация Гарланда решила припрятать гостя, тем самым нарываясь на неприятности. Христианская консервативная партия сыпала прозрачными намеками («администрация что-то недоговаривает о результатах терраформирования») в надежде пошатнуть позиции действующего президента и его наиболее вероятного преемника Ломакса. Ясное дело, ситуация была щекотливая, но Вон заявил, что не желает иметь отношения к предвыборным кампаниям. Да, он планировал появиться на публике, но не раньше ноября.
Лето в «Перигелии» выдалось на редкость необычное. Тайн, окутывающих прибытие Вона Нго Вена на Землю, насчитывалось великое множество; сам Вон был лишь одной из этих тайн, пусть даже и самой заметной.
В августе Джейсон вызвал меня в северное крыло. Мы встретились у него в кабинете. В его настоящем кабинете (бетонном кубе без окон, но с диваном и рабочим столом), а не в той роскошно обставленной комнате, где он принимал официальных лиц и представителей прессы. Джейсон ютился на стуле среди кип научных журналов; на нем были «левисы» и засаленная толстовка; он походил на гидропонический овощ, вызревший среди этого хаоса. И еще он вспотел, а если Джейсон вспотел, добра не жди.
– Опять ноги отказывают, – сказал он.
Я расчистил местечко на диване и уселся в ожидании конкретики.
– Уже пару недель как появились незначительные симптомы. Обычное дело: покалывание по утрам. Ничего особенного, справляюсь. Но симптомы не уходят. Наоборот, усиливаются. Надо бы подкорректировать назначения.
Может быть. Честно говоря, мне не нравилось, как на него действовали эти лекарства. Джейс уже довольно долго ежедневно принимал пригоршню таблеток: модификаторы миелиновых оболочек, чтобы замедлить отмирание нервной ткани; неврологические бустеры, чтобы восстановить поврежденные области мозга; вспомогательные препараты для нейтрализации побочных эффектов основного лечения. Можем ли мы увеличить дозу? Вполне. Но у лечения имелся порог токсичности, и я волновался, как бы не подобраться к нему вплотную. Джейсон потерял и вес, и кое-что более важное – а именно эмоциональный баланс. Говорил быстрее прежнего, улыбался реже обычного. Раньше ему было комфортно в собственном теле, теперь же он двигался как марионетка: например, когда тянулся за чашкой, сперва промахивался, отдергивал руку и попадал лишь со второго раза.
– В любом случае, – сказал я, – нужно узнать мнение доктора Мальмштейна.
– Мне некогда съездить к нему на прием. Полный цейтнот, ни минуты покоя. Если ты вдруг не заметил, здесь многое изменилось. Сможем устроить консультацию по телефону?
– Не знаю. Спрошу.
– И кроме того… окажешь мне еще одну услугу?
– Какую, Джейс?
– Расскажи о моей проблеме Вону. Объясни как следует. Дай ему почитать пару книжек про эту болезнь.
– Ты о медицинских трудах? Он что, врач?
– Не совсем. Но он привез с собой массу информации. Марсианская биология значительно опережает нашу.
Он произнес эти слова с кривой ухмылкой, которую я не сумел интерпретировать.
– Вон считает, что мне можно помочь.
– Ты серьезно?
– Совершенно серьезно. И хватит на меня таращиться. Ну что, поговоришь с ним?
С человеком с другой планеты. С человеком, за плечами которого сто тысяч лет марсианской истории.
– Ну да, – ответил я. – Почту за честь. Но…
– Тогда устрою вам встречу.
– Но если Вон в курсе, как эффективно лечить АРС, ему надо говорить не со мной, а с более маститыми докторами.
– Он привез с собой целые энциклопедии. Наши люди уже прорабатывают марсианские архивы. По крайней мере, частично. Ищут полезную информацию – и медицинскую, и другую. Твоя с ним встреча – дело десятое. Интермедия.
– У него есть время на интермедии? Не верю!
– Ты не представляешь, как ему скучно. И еще ему не хватает друзей. Вот я и подумал: пусть проведет какое-то время с человеком, который не считает его ни спасителем, ни грозой всего человечества. Хотя мне все равно хотелось бы, чтобы ты поговорил с Мальмштейном – в самом ближайшем будущем.
– Ну конечно.
– И позвони-ка ему из дома. Здешним линиям я уже не доверяю.
И он улыбнулся, словно сказал что-то забавное.
Тем летом я время от времени выгуливал себя на общественном пляже через дорогу от моего домика.