Пляж был так себе. Длинная намывная коса (пока что незастроенная) защищала его от эрозии и делала непригодным для серфинга. В жарких лучах послеобеденного солнца старые мотели таращились на песок стеклянными глазами, а редкие туристы рассеянно мочили ножки в прибое.
Я спустился к воде, уселся на обжигающе горячие доски променада, нависавшие над сорной травой, уставился на тучи, которые собирались над восточным горизонтом, и задумался о словах Молли. О том, что я притворяюсь, будто меня не волнуют ни Спин, ни Лоутоны; изображаю самообладание, которого у меня нет и быть не может.
Отдадим Молли должное за емкость формулировки. Допускаю, что именно так я и выглядел в ее глазах.
«Спин» – идиотское, но неизбежное название всему, что творилось с Землей. Дрянное с точки зрения физики (ибо термин «спин» подразумевает вращение, а если говорить по существу, ничто не вращалось быстрее прежнего), но в качестве метафоры вполне подходящее. Земля впервые за всю свою историю находилась в почти полном стазисе, но ощущение… ощущение было такое, что планета вышла из-под контроля и вертится все стремительнее – во всех смыслах этого слова. И чтобы не соскользнуть в небытие, нужно было за что-нибудь ухватиться.
Я, к примеру, цеплялся за Лоутонов – не только за Джейсона и Диану, но за весь их мир, за Казенный дом, за Хижину дяди Тайлера, за нашу детскую преданность друг другу. Это была единственная лошадка на карусели Спина, которую мне удалось оседлать. И совсем не факт, что мне досталась худшая лошадка из всех. Если Молл права, каждому необходимо за что-то держаться, иначе пропадем. Диана ухватилась за веру, Джейсон ухватился за науку.
А я ухватился за Джейсона с Дианой.
Я ушел с пляжа, когда небо затянуло тучами. Налетел шквал, типичный для второй половины дня позднего августа. Небо на востоке засверкало молниями, дождь захлестал по унылым пастельным балкончикам прибрежных мотелей. Домой я пришел промокший до нитки. Воздух был такой влажный, что одежда сушилась несколько часов. К сумеркам буря улеглась, оставив после себя зловонную распаренную тишь.
После ужина явилась Молли, и мы скачали какое-то новое кино, одну из викторианских салонных драм, к которым Молл была неравнодушна. После фильма она ушла на кухню, чтобы приготовить нам по коктейлю; я же удалился в гостевую комнату и позвонил Давиду Мальмштейну. Тот сказал, что хочет видеть Джейсона, «как только представится возможность», но считает, что дозировку лекарств можно слегка повысить – при условии, что мы с Джейсоном будем внимательны и не проглядим нежелательных реакций.
Я повесил трубку, вышел из комнаты и увидел, что в коридоре стоит Молли: в руках по стакану, на лице написано «Ну и где тебя носит?»
– Надо было позвонить.
– Что-то срочное?
– Нет.
– Проверяешь, как там пациент?
– Вроде того, – сказал я.
Через несколько дней Джейс устроил мне встречу с Воном Нго Веном в его перигелийском обиталище.
Марсианский посол обставил комнату по собственному вкусу. Всю мебель – легкую, плетеную, низенькую – закупили по каталогам. На линолеуме лежал тряпичный коврик, на простеньком столе из необработанной сосны стоял компьютер. По всей видимости, марсиане предпочитали интерьер а-ля «новобрачные студенты».
Я принес Вону все специальные материалы, с которыми он пожелал ознакомиться: пару книг по этиологии и лечению РС, плюс подборку статей из «Журнала Американской медицинской ассоциации», посвященных атипичному рассеянному склерозу. По современным представлениям, АРС не имел никакого отношения к РС; это была совершенно другая болезнь, генетическое нарушение с симптоматикой, похожей на симптоматику рассеянного склероза, и сходной деградацией миелиновых оболочек, защищающих нервную ткань. Атипичный рассеянный склероз отличался от РС тяжестью состояния, скоротечностью развития симптомов и устойчивостью к стандартной терапии. Вон сказал, что такая болезнь ему неизвестна, и обещал покопаться в своих архивах.
Я поблагодарил его, но поднял очевидный вопрос: Вон не врач, а марсианская физиология заметно отличается от физиологии землян. Даже если получится найти подходящий метод лечения, не опасно ли испытывать его на Джейсоне?
– На первый взгляд мы с вами очень разные, но это вовсе не так. Прежде всего ваши специалисты проанализировали мою совокупность хромосомных наследственных факторов. Оказалось, мой геном неотличим от вашего.
– Простите, не хотел вас обидеть.
– Я не обиделся. Сто тысяч лет – это зияющая пропасть. Говоря языком биологии, ста тысяч лет вполне достаточно для видообразования. Но оказалось, наши с вами народы вполне способны к взаимному скрещиванию, а очевидные различия между нами – всего лишь элементы поверхностной адаптации к окружающей среде, более сухой и холодной.
Вон говорил уверенным авторитетным тоном, разительно контрастирующим с его размерами. Голос его звучал выше, чем усредненный голос взрослого землянина, но в нем не было ни малейшего намека на незрелость; мелодичный, почти что женский, однако весомый, словно голос государственного деятеля. Всегда, без исключений.
– Тем не менее, – возразил я, – у нас могут возникнуть юридические проблемы. Ведь речь идет о терапевтическом вмешательстве, не прошедшем процедуру одобрения в Управлении по санитарному надзору.
– Не сомневаюсь, что Джейсон охотно дождался бы официального одобрения, но вряд ли его болезнь согласится проявить подобное терпение. – И Вон поднял руку, чтобы пресечь дальнейшие споры. – Позвольте прочесть все, что вы мне принесли, и тогда мы вернемся к этому вопросу.
Покончив с делами первостепенной важности, Вон польстил мне просьбой задержаться для неформальной беседы. Он был своеобразный человек, но рядом с ним на меня нисходило благостное ощущение коммуникативного комфорта. Он сидел, откинувшись на спинку непропорционально большого плетеного кресла, болтал ногами и зачарованно слушал мое краткое жизнеописание. Задал пару вопросов о Диане («Джейсон почти ничего не рассказывает о своей семье»), живо интересовался подробностями учебы в медицинской школе (концепция вскрытия трупов оказалась нова для него; когда я описывал эту процедуру, его передернуло от отвращения… как большинство людей).
Затем, когда я попросил Вона рассказать о собственной жизни, он потянулся к серому портфельчику, с которым никогда не расставался, и достал несколько распечатанных фотокарточек – снимков, которые он привез на Землю в оцифрованном виде. Четыре фотографии Марса.
– Всего четыре?
– И тысячи фотографий не заменят человеческой памяти, – пожал он плечами. – Разумеется, в официальных архивах предостаточно визуального материала. Эти снимки – мои собственные. Личные. Желаете взглянуть?
– Да, конечно.
Он передал мне карточки.
Фото номер один: «Дом». Сразу видно, человеческое жилище, хотя архитектура непривычная: причудливая смесь техно и ретро, приземистое скругленное строение, похожее на фарфоровый макет исландской дерновой хижины. На заднем плане ярко-бирюзовое небо (по крайней мере, принтер передал этот цвет именно так). Непривычно близкий и геометрически плоский горизонт, уходящие вдаль прямоугольники, покрытые зелеными растениями (опознать их я не сумел: для злаков слишком мясистые, а для латука или листовой капусты – слишком высокие). Перед домом двое взрослых марсиан, мужчина и женщина. До смешного мрачные лица. Марсианская готика. Сюда бы еще вилы и подпись Гранта Вуда.
– Мои мать с отцом, – только и сказал Вон.
Фото номер два: «Я в детстве». Потрясающий снимок. Причудливые морщины на марсианской коже, объяснил Вон, образуются по достижении половой зрелости. Семилетний (по земному летоисчислению) Вон, улыбчивый мальчишка с гладкой кожей, выглядел как любой земной ребенок, хотя без выраженной этнической принадлежности: светлые волосы, кофейная кожа, узкий нос и выделяющиеся губы. Сперва я решил, что снимок сделан в экстравагантном парке развлечений, но Вон объяснил, что это марсианский город. Рынок. Продуктовые прилавки и магазины; здания, выстроенные из того же фарфороподобного материала, что и фермерский дом; повсюду броские примитивные цвета. Вон стоял на оживленной улице. За спиной у него я разглядел множество пешеходов и легких транспортных средств. Меж высоченных зданий виднелся лишь кусочек неба, и там даже пролетал некий механизм: круговерть его винтов слилась в блеклый овал.
– У вас очень довольный вид, – заметил я.
– Город называется Вой-Воюд. В тот день мы приехали из деревни за покупками. Была весна, и поэтому мать с отцом позволили мне купить муркудов – это такие мелкие существа вроде лягушек. Их держат как питомцев. Они в мешке, видите?
В руках юный Вон сжимал белый полотняный мешок. Тот загадочно бугрился. Муркуды.
– Живут они лишь несколько недель, – добавил Вон. – Но у них вкуснейшие яйца.
Фото номер три: «Панорамный вид». На переднем плане еще один марсианский дом, женщина в пестром кафтане («Моя жена», – пояснил Вон) и две совсем маленькие гладкокожие девочки в мешковатых желтых платьях (его дочери). Снимок сделали с возвышения. За домом виднелась частично окультуренная местность. Под небом – тоже бирюзовым, но иного оттенка – простирались зеленые болотистые поля. Пахотную землю разрезали насыпные дорожные дамбы; на дорогах я увидел несколько коробообразных транспортных средств, на полях – сельскохозяйственные механизмы, изящные уборочные машины черного цвета. На горизонте дороги стекались к высоченным башням с замысловатыми террасами (возвести такие на Земле невозможно, не позволит высокая гравитация) – к тому самому городу, пояснил Вон, где в детстве он покупал муркудов, к городу под названием Вой-Воюд, столице провинции Кирьолох.
– На этом снимке – почти вся дельта реки Кирьолох.
Голубая кайма реки вливалась в озеро небесного цвета. Город Вой-Воюд построили на возвышенности, на эродированном краю древнего кратера, который появился после столкновения с метеоритом, объяснял Вон, хотя я видел лишь рядок самых обыкновенных невысоких холмов. Далекое озеро испещряли черные точки: должно быть, лодки или баркасы.