– Не уверен, что наши участвовали в выборах, – улыбнулся Джейс.
– Погоди, а Ломакс? По-моему, для нас он неплохой вариант.
– Может быть. Но не думай, что ему есть дело до «Перигелия» и проекта репликаторов. Для него это лишь удобный повод урезать космический бюджет – с таким видом, словно это огромный скачок вперед, – высвободить федеральные средства и перебросить их военным. Вот почему Эд так и не сумел собрать своих аэрокосмических корешей в антиломаксовскую коалицию. Ни «Боинг», ни «Локхид Мартин» не оголодают. Ломакс лишь хочет, чтобы они переформатировали производство.
– Под оборонку, – заключил я.
Временное постспиновое затишье в глобальном конфликте давно осталось в прошлом. Быть может, переоснащение армии – не самая плохая мысль.
– Если верить словам Ломакса.
– А ты не веришь?
– Увы, не могу себе позволить, – сказал Джейсон.
На этой ноте я удалился в постель.
Утром я сделал первую инъекцию. Джейсон растянулся на диване в громадной гостиной Лоутонов лицом к окну. В джинсах и легкой рубашке он походил на болезненного, но вполне довольного жизнью аристократа. Если он и боялся, то неплохо это скрывал. Он закатал правый рукав и обнажил локтевую ямку.
Я достал из саквояжа шприц, нацепил на него стерильную иглу, наполнил его прозрачной жидкостью из ампулы, которую мы не стали относить в потайное место. Вон отрепетировал со мною этот момент: протокольные правила перехода в Четвертый возраст. На Марсе церемонию проводили в торжественной и умиротворяющей обстановке; здесь же нам пришлось довольствоваться ноябрьским солнцем и тиканьем дорогих часов.
Перед инъекцией я протер Джейсу кожу спиртом и сказал:
– Смотреть необязательно.
– Но мне интересно, – возразил Джейсон. – Покажи, как это делается.
Ему всегда хотелось узнать что-нибудь новое. Понять, как все устроено.
Сразу после инъекции ничего не произошло, но к следующему полудню у Джейсона слегка поднялась температура.
С субъективной точки зрения, сказал он, состояние не отличается от легкой простуды. Ближе к вечеру он уже умолял меня взять термометр с тонометром и… ну, если не вдаваться в подробности, куда-нибудь сгинуть вместе с ними.
Поэтому я поднял воротник в попытке закрыться от дождя (противной назойливой мороси, зарядившей ночью и не унимавшейся весь день), вновь пересек лужайку, вошел в материнский дом, достал из погреба коробку «Памятные вещи (учеба)» и отнес ее в гостиную.
Свет за шторами был тусклый, как обычно бывает в дождливую погоду, и я включил лампу.
Мать умерла в пятьдесят шесть. Восемнадцать лет – чуть больше трети ее жизни – я прожил под одной с ней крышей. Об остальных двух третях мне было известно лишь с ее слов. Время от времени она говорила о родном городе под названием Бингем. Например, я знал, что мать жила там со своим отцом (не просто риелтором, а «Риелтором – с большой буквы») и мачехой (соцработницей) в доме на вершине холма и по обе стороны круто идущей вверх (или вниз?) улицы росли деревья; что у нее была подруга детства по имени Моника Ли; что в городке были крытый мост через реку под названием Литл Вайклиф и пресвитерианская церковь, куда мать перестала ходить, едва ей исполнилось шестнадцать, и куда не возвращалась до похорон родителей. Но она никогда не упоминала Беркли, не говорила, как планировала распорядиться своим дипломом бизнес-управленца, и не рассказывала, почему вышла замуж за моего отца.
Пару раз она снимала с полки коробки и показывала мне их содержимое: думаю, чтобы я хорошенько запомнил, что в ее жизни были все те невероятные годы, когда меня еще не существовало. Смотри, вот доказательства: экспонаты А, Б и В, три коробки с памятными вещами и всякой всячиной. Где-то в этих коробках, сложенные вдвое, хранились фрагменты реальной, верифицируемой истории: пожелтевшие передовицы газет с сообщениями о терактах, войнах, выборах или импичментах. Здесь же лежали безделушки, которые я маленький так любил держать в руках: тусклый полтинник, отчеканенный в год рождения ее отца (1951), четыре розово-коричневые ракушки с пляжа в заливе Коксбук.
Меньше всего я любил коробку с надписью «Памятные вещи (учеба)». В ней хранился предвыборный значок какого-то кандидата от демократов (очевидно, безуспешного), и он нравился мне за яркие цвета, но все остальное место занимали диплом, несколько страниц, вырванных из выпускного альбома, и связка маленьких конвертов, которые мне никогда не хотелось (да и не разрешалось) трогать.
Теперь же я открыл на пробу один конверт и вскоре понял, что это 1) любовное письмо и 2) написанное почерком, вовсе не похожим на убористый почерк отца, который я видел в посланиях из коробки «Памятные вещи (Маркус)».
Стало быть, в колледже у матери была любовь. Такие новости могли бы озадачить Маркуса Дюпре (мать вышла за него через неделю после выпускного), но вряд ли шокировали бы кого-то еще. Я так и не понял, зачем было прятать коробку в погребе – после того, как все эти годы она неизменно стояла на самом видном месте.
Может, ее спрятала вовсе не мать? Я не знал, кто заходил в дом с тех пор, как ее хватил удар, и до моего приезда днем позже. Кэрол обнаружила мать в бессознательном состоянии на диване, а кто-то из прислуги Казенного дома, наверное, помог прибраться. Еще здесь побывали санитары, готовившие мать к транспортировке. Но ни у кого из них не нашлось бы хоть сколько-нибудь убедительной причины уносить коробку «Памятные вещи (учеба)» в погреб и прятать в темный проем между котлом и стенкой фундамента.
Да и стоит ли забивать себе голову? В конце концов, это не преступление – переставить коробку с одного места на другое, хоть и странно. Может, козни местного барабашки? Скорее всего, я никогда не узнаю, что случилось, поэтому нет никакого смысла об этом размышлять. Все в этой комнате, все до единого предметы в доме, включая коробки, рано или поздно будут проданы, уничтожены или разобраны по частям. Я тянул резину, Кэрол тоже не спешила, но это дело давно пора было довести до конца.
Однако пока…
Пока я вернул коробку «Памятные вещи (учеба)» на верхнюю полку этажерки – поставил между «Памятными вещами (Маркус)» и «Всякой всячиной», придав пустой комнате привычный вид.
Самый непростой вопрос, который я поднимал, общаясь с Воном Нго Веном по поводу предстоящей процедуры, касался совместимости препаратов. Я не имел никакой возможности приостановить традиционное лечение (ибо у Джейсона тут же начался бы пагубный рецидив), но в высшей степени опасался комбинировать ежедневную лекарственную пропись с марсианской биохимической реконструкцией.
Вон пообещал, что проблем не будет. Коктейль долгожителя не являлся «лекарством» в общепринятом смысле слова. По сути дела, с моей легкой руки в кровоток Джейса попало нечто вроде компьютерной программы, которую запустит сама биология. Земные лекарства обычно работают с белками и клеточными оболочками, но зелье Вона воздействует на саму ДНК.
Веществу тем не менее предстояло проникнуть в клетки, а по пути договориться с составом крови и иммунной системой Джейсона. Но Вон был категоричен: это не имеет значения. Коктейль достаточно гибок и способен действовать на фоне любого физиологического состояния, кроме разве что смерти.
Однако ген АРС так и не переселился на красную планету, и лекарства, которые принимал Джейс, оставались там неведомы. Вон настаивал, что мои опасения необоснованны, но я заметил, что он улыбался реже обычного. В итоге сошлись вот на чем: я приторможу с лечением АРС на неделю перед первой инъекцией. Не остановлю его, но снижу дозировку.
Похоже, наша тактика сработала. Ко времени прибытия в Казенный дом у Джейсона наблюдалась лишь незначительная симптоматика (притом что дозировка лекарств заметно снизилась), и мы приступили к процедуре с самым оптимистичным настроем.
Через три дня я уже не мог сбить температуру. Днем позже Джейсон впал в беспамятство. На следующий день кожа его покраснела и пошла волдырями. Тем вечером он начал кричать.
И кричал даже после того, как я поставил ему укол морфия.
Нет, он не кричал во все горло, он стонал, совершенно непроизвольно, то громче, то тише; так подвывает больная собака, но никак не человеческое существо. В моменты просветления Джейсон не издавал подобных звуков и не помнил о них, хотя гортань его воспалилась и сильно болела.
Собрав волю в кулак, Кэрол делала вид, что справляется. В некоторых уголках дома – в дальних спальнях, на кухне – стенания Джейсона были почти не слышны; там-то Кэрол и проводила почти все время, читала книги и слушала местное радио. Но напряжение было очевидным, и вскоре она опять начала пить.
«Начала», пожалуй, не самое подходящее слово. Пить она не прекращала, разве что срезала дозу до функционального минимума и балансировала между осязаемым кошмаром абстинентного синдрома и манком беспробудного пьянства. Только не подумайте, что это далось ей без труда. Кэрол ступила на весьма непростой путь и довольно долго не сворачивала с него, движимая любовью к сыну, пусть даже и латентной, продремавшей столько лет. Но криков боли она не выдержала.
На второй неделе процедуры я подключил Джейсона к капельнице и внимательно следил за растущими показателями билирубина. День у Джейса выдался относительно спокойный – несмотря на ужасающий внешний вид, частично изодранную, частично покрытую струпьями кожу, и лицо, распухшее настолько, что глаз стало почти не видно. В остальном же он держался бодрячком и даже спросил, не появился ли в телевизоре Вон Нго Вен. (Пока нет. Первое публичное выступление запланировали на следующую неделю.) Но к сумеркам Джейсон вновь соскользнул в бессознательное состояние. Стихшие на пару дней звуки возобновились: теперь он кричал во все горло, и сердце у нас заходилось – в первую очередь у Кэрол. Она появилась на пороге спальни с дорожками слез на щеках и стеклянными, пылающими яростью глазами.