– Да, скоро прибудет, – подтвердил Джала.
Быть может, раньше Телук-Баюр и был тихой коммерческой гаванью; теперь же, как и любой современный порт, он превратился в самостоятельный город, выстроенный не для людей, но для грузов. Сам порт был обнесен оградой, но вокруг нее выросли сопутствующие предприятия, словно бордели вокруг военных баз: мелкие грузовые и экспедиционные конторы, кочевые сборища восстановленных автопоездов, протекающие топливные резервуары. Мы мчались мимо. Джала хотел успеть до заката.
Сам залив Баюр напоминал отпечаток громадной подковы; соленую маслянистую воду лакали бетонные языки причалов и волнорезов, а берег являл собой упорядоченный хаос крупномасштабной коммерции: основные и вспомогательные склады-годауны и штабеля морских контейнеров под открытым небом, гигантские краны-богомолы, пирующие на трюмах пришвартованных сухогрузов. Мы остановились возле металлического забора, напротив КПП. Опустив стекло, Джала передал охраннику то ли пропуск, то ли взятку, а может, и то и другое. Охранник кивнул, Джала дружелюбно помахал рукой, миновал ворота и помчался вдоль ряда цистерн с топливом и СПМ, не особенно заботясь о скоростном ограничении.
– Я обо всем договорился, – сказал он, – сегодня переночуете здесь. В одном из складов дока «Е» у меня офис. Там пусто, сплошь голый бетон, так что вас никто не потревожит. Утром привезу Диану Лоутон.
– И мы отчалим?
– Наберитесь терпения. В рантау отправляетесь не только вы. Зато вы слишком бросаетесь в глаза. Могут возникнуть осложнения.
– Например?
– Самое очевидное – «новые реформази». Полицейские то и дело прочесывают территорию, выискивают в доках нелегалов и контрабандистов, мотающихся на ту сторону Дуги и обратно. Обычно находят парочку. Или даже не парочку. Все зависит от того, кто кому заплатил. В данный момент на них сильно давят из Джакарты, поэтому… как знать? Еще поговаривают о профсоюзных разборках. Профсоюз стивидоров – крайне воинственная организация. Если повезет, мы отбудем до того, как разгорится конфликт. Боюсь, эту ночь вам придется провести на полу, в темноте, а Ина и Ен пока что побудут с остальными деревенскими.
– Нет, – твердо возразила Ина. – Я останусь с Тайлером.
Джала помолчал, затем взглянул на нее и произнес что-то по-минангски.
– Не смешно, – сказала Ина. – И неправда.
– Выходит, ты мне не веришь? Думаешь, не смогу его сберечь?
– В прошлом я тебе верила и что получила взамен?
– Приключения, – усмехнулся Джала (зубы его побурели от табака).
– Вот именно, – кивнула Ина.
Итак, мы с ибу Иной очутились на северной окраине складского комплекса сразу за доками, в угрюмой прямоугольной комнате, где раньше располагался офис сюрвейера. Ина рассказала, что потом здание закрыли на ремонт из-за прохудившейся крыши.
Одна стена являла собой окно из армированного стекла. Я глянул вниз, в пещерообразное складское пространство, припорошенное бледной цементной пылью. Из грязных лужиц на полу ржавыми ребрами вздымались стальные несущие балки.
Единственным источником света были скудно разбросанные по стенам дежурные фонари. Сквозь щели в здание забивались летучие насекомые, роились вокруг обрешеченных лампочек, обжигались, умирали и опускались на пол, на курганчики из себе подобных. Повозившись, Ина включила настольную лампу. В углу я заметил свалку пустых картонных коробок, развернул те, что были посуше, и смастерил два матраса – вернее, два их грубых подобия. Одеял не было. Ночь, однако, выдалась жаркой. Близился сезон муссонов.
– Думаете, удастся уснуть? – спросила Ина.
– Это не «Хилтон», но ничего лучше предложить не могу.
– Ах, я не об этом. Я имела в виду шум. Вы сможете спать при таком шуме?
На ночь порт не закрывался. Погрузочно-разгрузочные работы велись круглые сутки. Мы не видели их, но слышали, слышали урчание тяжелых моторов, металлический скрежет, а время от времени – гром, с которым многотонные металлические контейнеры переезжали с места на место.
– Доводилось мне спать и в худших условиях, – сказал я.
– Сомневаюсь, – покачала головой Ина, – но спасибо на добром слове.
Несколько часов ни я, ни она не могли уснуть. Вместо этого сели рядышком, поближе к сиянию настольной лампы, и завели прерывистый разговор. Ина расспрашивала про Джейсона.
Я дал ей почитать кое-что из написанного мною во время болезни. Ина заметила, что переход в Четвертый возраст дался Джейсону легче, чем мне. Нет, сказал я, просто автор этих строк решил не касаться подробностей вроде подкладного судна.
– А как же воспоминания? Его не затронула потеря памяти?
– Наверняка затронула, но он не особенно распространялся на эту тему.
Вообще-то, вынырнув однажды из приступа лихорадки, он потребовал задокументировать его жизнь. «Запиши все, Тай, запиши ради меня, – сказал он тогда. – Запиши на случай, если я забуду».
– Но графомании у него не было?
– Нет. Графомания появляется, когда в мозгу начинается перестройка речевых центров. И это лишь один симптом из множества возможных. Наверное, у Джейсона графоманию заместили звуки, которые он издавал.
– Об этом вы узнали от Вона Нго Вена?
– Да. И отчасти из его медицинских архивов, которые изучил позднее.
Имя Вона Нго Вена оказывало на Ину гипнотическое действие.
– А его предостережение в ООН насчет перенаселения, насчет истощения ресурсной базы… Вон когда-нибудь обсуждал его с вами? То есть еще до…
– Я понял, о чем вы. Да, обсуждал. Вкратце.
– И что он сказал?
Дело было во время одного из наших разговоров о конечной цели гипотетиков. Вон тогда нарисовал диаграмму, которую я воспроизвел для Ины на пыльном деревянном полу: простенький график из двух линий, вертикальной и горизонтальной. Вертикальная – популяция, горизонтальная – время. Третья – зубчатая кривая – шла по графику более или менее горизонтально.
– Население относительно времени, – кивнула Ина. – Это я понимаю, но что конкретно мы отслеживаем?
– Любую животную популяцию в относительно стабильной экосистеме. Популяцию лисиц на Аляске или ревунов в Белизе. Размеры ее меняются в зависимости от внешних факторов, – например, холодной зимы или увеличения поголовья хищников, – но в целом она остается стабильной: по меньшей мере на обозримом временном отрезке.
Но что будет позже, спросил Вон, в долгосрочной перспективе, если рассматривать не животных, а разумных существ, способных пользоваться орудиями труда? Я изобразил для Ины тот же график, но теперь кривая упрямо стремилась к вертикали.
– Здесь происходит следующее, – объяснил я. – Популяция – хотя правильнее говорить «люди»; итак, люди учатся объединять свои навыки. Не просто высекать огонь, но показывать другим, как пользоваться кремнем, как экономно распределять трудовые ресурсы. Сотрудничая, можно добыть больше еды. Популяция растет, все больше людей эффективно взаимодействуют друг с другом и генерируют новые навыки. Сельское хозяйство. Животноводство. Чтение и письмо, то есть навыки все более рационально распределяются среди живущих. К тому же теперь их также черпают из наследия давно умерших поколений.
– И линия загибается все круче, – сказала Ина, – пока популяция не захлебнется сама в себе.
– Но такого не происходит, ибо в дело вступают другие силы, влияющие на эту кривую. Растущее благосостояние, технологические прорывы – все это играет нам на руку. Сытые и спокойные люди склонны ограничивать собственное воспроизводство; средства для этого предоставит технология, а оправдание – подвижный культурный фон. В конце концов, если верить Вону, кривая вновь устремится к горизонтальной прямой.
– То есть проблемы не существует? – спросила Ина, запутавшись. – Ни голода, ни перенаселения?
– К несчастью, линии земной популяции еще далеко до горизонтали. И у нас имеются предельные условия.
– Предельные условия?
Новый график. На нем кривая напоминала букву S с плоской макушкой, написанную курсивом. Еще я изобразил две параллельные горизонтальные прямые: одну (с пометкой «А») значительно выше загогулины, вторую (с пометкой «Б») – проходящей через изгиб верхней ее части.
– Что это за линии? – спросила Ина.
– Обе демонстрируют планетарную устойчивость. Объем пахотных земель, пригодных для сельского хозяйства, количество сырья и топлива для нужд цивилизации, запасы чистой воды и воздуха. На графике вы видите разницу между двумя видами разумных существ: успешным и провальным. Вид, выходящий на пик ниже предельной линии, имеет потенциал для долгосрочного выживания. Успешный вид добивается всего, о чем мечтали футуристы: колонизирует Солнечную систему или даже целую галактику, манипулирует временем и пространством.
– Великолепно! – воскликнула Ина.
– Не спешите с выводами. Есть альтернатива, и она похуже. Вид, достигающий предела устойчивости до стабилизации размеров своей популяции, скорее всего, обречен. Массовый голод, отказ технологий; планета настолько истощена первичным расцветом цивилизации, что у нее не остается сил на восстановление.
– Понятно. – Она вздрогнула. – Прямые А и Б. Ну а где находимся мы? Вон этого не говорил?
– Уверен он был лишь в одном: обе планеты, что Земля, что Марс, приближались к собственным пределам. И достигли бы их, но тут вмешались гипотетики.
– Вмешались? Но зачем? Чего они от нас ожидают?
У марсиан не было ответа на этот вопрос. И у нас тоже.
Хотя нет, вру. Джейсон Лоутон нашел некое подобие ответа.
Но я пока не был готов говорить на эту тему.
Ина зевнула, и я стер рисунки с пыльного пола. Она выключила настольную лампу. Редкие технические фонари светили тускло, как будто из последних сил. Казалось, за стеной склада раз в пять секунд (или около того) лупят в громадный колокол, проложенный ватой.
– Тик-так. – Ина поерзала на картонном матрасе, пораженном мучнистой росой. – Помню время, когда часы еще тикали. А вы? Вы застали механические часы?