Никто мне не помешал, никто не помчался за мною вдогонку: моя персона не вызывала у прессы никакого интереса. Да, я считался личным врачом Вона Нго Вена (не исключаю, что кто-то из журналистов-завсегдатаев «Перигелия» даже узнал меня), но сам по себе был недостоин строчки в печати. Даже близко недостоин. Весьма приятное ощущение. Я включил кондиционер, и вскоре в салоне автомобиля наступила канадская осень. Наверное, на меня нахлынула та самая «эйфория безысходности», воспетая средствами массовой информации («все мы обречены, но может случиться что угодно»; чувство, повсеместно нараставшее с тех пор, как Вон появился на публике). Конец света, да еще и марсиане: есть ли при таком раскладе хоть что-то невозможное? Или даже маловероятное? И где теперь место стандартным аргументам о терпении, достоинстве, моральных нормах и о том, что не надо раскачивать лодку?
И Ди обвинил мое поколение в безволии: дескать, вас парализовал Спин. Не исключено, что он был прав. Мы застыли на тридцать с лишним лет. Застыли, как застывает кролик в свете фар на шоссе. Никто из нас так и не сумел стряхнуть с себя чувство абсолютной уязвимости, избавиться от глубоко личного ощущения, что к горлу приставили кинжал; ощущения, портившего любое удовольствие; ощущения, из-за которого самые великодушные, самые прекрасные жесты казались робкими и вымученными.
Но ничто не вечно. Даже паралич. Тревога сменяется опрометчивостью. Обездвиженность – действием. И вовсе не факт, что действием разумным или полезным.
Я миновал три знака, предупреждавших о дорожном разбое. Транспортный обозреватель местной радиостанции перечислил шоссе, закрытые «в полицейских целях», так бесстрастно, словно речь шла о ремонтных работах.
Но я без происшествий добрался до парковки за «Иорданским табернаклем».
Нынешним пастором церкви был коротко стриженный молодой человек по имени Боб Кобел; я говорил с ним по телефону, и он согласился меня встретить. Когда я запирал машину, он подошел ко мне, проводил в ректорию, угостил кофе с пончиками и завел непростой разговор. Кобел походил на школьного спортсмена, который уже обзавелся брюшком, но еще не забыл, что такое командный дух.
– Я обдумал вашу просьбу, – сказал он. – Насколько понимаю, вы желаете связаться с Дианой Лоутон. Вы же знаете, что для нашей церкви это весьма щекотливый вопрос?
– Нет, вообще-то, не знаю.
– Благодарю за честность. В таком случае позвольте объяснить. Я стал пастором нашего прихода после так называемого кризиса юницы, а до этого много лет был простым прихожанином. Я знаком с интересующими вас людьми, с Дианой и Саймоном. Когда-то я называл их своими друзьями.
– Но больше не называете?
– Хотелось бы верить, что мы по-прежнему дружим, но об этом вам лучше спросить у них. Видите ли, доктор Дюпре, у «Иорданского табернакля» сравнительно немного прихожан, но история наша довольно-таки спорная. В первую очередь потому, что с самого начала церковь была гибридной: старомодные диспенсационалисты сошлись с разочарованными хиппи из «Нового Царствия». Нас роднила пылкая вера в неизбежность конца всех времен, и еще нас роднило желание создать христианское братство. Сами понимаете, это был непростой альянс. Не обошлось без разногласий. И ереси. Некоторые забрели в самые дремучие уголки христианства; начались богословские диспуты – честно говоря, малопонятные большинству прихожан. Что касается Саймона и Дианы… они встали на сторону упертых посттрибуляционистов, а те решили подмять под себя весь «Иорданский табернакль». Настало время непростых политических решений. Допускаю, что в миру такое назвали бы борьбой за власть.
– Которую они потеряли?
– О нет. Напротив, обрели. Даже вцепились в нее – по крайней мере, на какое-то время. Радикализировали «Иорданский табернакль» настолько, что почти всем нам стало здесь неуютно. С ними был Дэн Кондон. Именно он вовлек нас в ту сумасбродную сеть, все пытался приблизить второе пришествие с помощью рыжей коровы… До сих пор поражаюсь этому абсурду. Как будто Господь воинств небесных сперва дождется успеха в скотоводстве, а уж потом станет собирать верующих под свое крыло.
Тут пастор Кобел умолк и стал потягивать кофе. Я же сказал, что понятия не имею, во что веруют Саймон с Дианой.
– По телефону вы говорили, что Диана перестала поддерживать связь с семьей.
– Да, верно.
– Скорее всего, по собственному желанию. Раньше в телевизоре часто мелькал ее отец. Судя по виду, грозный человек. Такому запугать дочь – раз плюнуть.
– Я не планирую похищать Диану. Просто хочу убедиться, что у нее все хорошо.
Очередной глоток кофе. Очередной задумчивый взгляд.
– Хотел бы я вас успокоить. Скорее всего, у Дианы все отлично. Но после всех скандалов их группа перебралась в самую глушь. Кое-кто из них до сих пор не явился на беседу к федеральному следователю. Так что гостям они не рады.
– А как к ним пробраться? Это вообще возможно?
– Да, возможно. Если они вас знают. Но не уверен, что они примут вас за своего, доктор Дюпре. Могу объяснить, как доехать, но сомневаюсь, что вас впустят.
– Даже если вы поручитесь за меня?
Пастор Кобел озадаченно задумался, затем улыбнулся. Он повернулся к столу, взял клочок бумаги, записал адрес и пару строчек с указаниями.
– Хорошая мысль, доктор Дюпре. Скажете, что вы от пастора Боба. Но все равно не расслабляйтесь.
Ранчо Дэна Кондона, куда отправил меня пастор Боб Кобел, оказалось опрятным фермерским домиком в два этажа, стоявшим в неухоженной долине в долгих часах пути от города. Так себе ранчо. По крайней мере, на мой неискушенный взгляд. Рядом располагался здоровенный амбар, явно нуждавшийся в ремонте, а на поросших сорняком островках грамовой травы паслись несколько коров.
Едва я остановил машину, как с крыльца спрыгнул человек в комбинезоне: двести пятьдесят фунтов живого веса, борода лопатой, недовольная физиономия. Я опустил стекло.
– Частная собственность, шеф, – сказал человек.
– Я приехал повидать Саймона и Диану.
Человек молча смотрел на меня.
– Они знают меня, но не ждут.
– Они тебя звали? А то мы тут гостей не сильно жалуем.
– Пастор Боб Кобел сказал, что не прогоните.
– Сказал, значит? Вон оно как.
– И просил передать, что я совершенно безобиден.
– Пастор Боб, значит? Ну а документы у тебя есть?
Я достал удостоверение. Человек стиснул его в ладони и удалился в дом.
Я ждал. Опустил все стекла, и в салоне зашептал сухой ветер. Солнце клонилось к закату, опоры крыльца отбрасывали тени, словно гномоны на солнечных часах, и тени эти уже заметно удлинились, когда человек вернулся, отдал мне удостоверение и сказал:
– Саймон с Дианой примут тебя. Ты уж прости за прохладную встречу. Меня звать Сорли.
Я выбрался из машины и пожал ему руку. Хватка у него оказалась крепкая.
– Аарон Сорли. Почти для всех я брат Аарон.
Заскрипела сетчатая дверь. Брат Аарон впустил меня в дом и вошел следом. Внутри было по-летнему жарко, но живенько. Мимо – где-то на уровне моего колена – с хохотом промчался малыш в хлопчатобумажной футболке. Мы прошли мимо кухни, где две женщины готовили ужин – судя по всему, на приличное количество едоков, ибо на плите булькали галлоновые кастрюли, а на разделочной доске громоздился капустный холм.
– У Саймона с Дианой своя спальня: вверх по лестнице, последняя дверь направо. Можешь подняться.
Но в услугах гида я больше не нуждался, ибо на верхней ступеньке меня поджидал Саймон собственной персоной.
Ершиковый наследник выглядел слегка помятым жизнью. Неудивительно, ведь я не видел его уже двадцать лет – с той самой ночи, когда китайцы обстреляли полярные артефакты. Он смотрел на меня и думал, наверное, о том же самом. Улыбка его была по-прежнему примечательной, широкой и щедрой: великодушная улыбка, такой не преминул бы воспользоваться Голливуд, люби Саймон мамону больше, чем Иисуса. Руки он мне не подал, зато обнял и воскликнул:
– Милости просим, Тайлер! Тайлер Дюпре! Прости, если брат Аарон был с тобою резок. Посетители нечасто сюда забредают, но раз уж ты вошел в нашу дверь, то увидишь, что здесь не скупятся на хлеб и доброе слово. Мы бы и раньше тебя пригласили, вот только ни капли не верилось, что ты рискнешь отправиться в такое путешествие.
– Я здесь по счастливой случайности, – сказал я. – Приехал в Аризону, потому что…
– О да, я в курсе, кое-какие новости до нас все же доходят. Ты приехал сюда с морщинистым человеком. Ты его врач.
Он проводил меня по коридору к двери кремового цвета – их двери, двери Саймона и Дианы.
За дверью оказалась комната, уютная, но застрявшая в безвременье: в углу двуспальная кровать с комковатым матрасом, прикрытая стеганым ватным одеялом, на окне льняная занавеска в желтую полосочку, на дощатом полу тканая дорожка. У окна кресло. В кресле Диана.
– Рада тебя видеть, – сказала она. – Спасибо, что нашел время заехать. Надеюсь, мы не отвлекли тебя от работы.
– Мне самому захотелось отвлечься. Как у тебя дела?
Саймон подошел к окну, встал рядом с Дианой, положил руку ей на плечо и застыл.
– Дела у нас хорошо, – ответила Диана. – Не богатеем, но справляемся. В такие времена лучшего ожидать не приходится. Ты извини, Тайлер, что мы перестали выходить на связь. После неприятностей в «Иорданском табернакле» не так-то просто доверять миру за пределами церкви. Ты, наверное, об этом слышал?
– А неприятности грандиозные, – вставил Саймон. – Сотрудники Нацбезопасности конфисковали церковный компьютер. И копир. Забрали и не отдали. Само собой, мы не имеем никакого отношения ко всей этой чепухе с рыжей телицей. Мы лишь раздавали прихожанам какие-то брошюрки – ну, ты понимаешь, чтобы люди сами решили, надо им это или не надо. А потом федералы вызывают нас на допрос – нет, ты представляешь? Выходит, в Америке Престона Ломакса раздавать какие-то брошюрки – это страшное преступление.