Корабельная машина, готовясь к отходу, взяла басовую ноту.
Я помчался по сходне, и рифленый алюминий запел под ногами. Схватив чемоданы, я бросил последний взгляд на берег и увидел на дальнем конце причала отряд «новых реформази». Человек десять-двенадцать. Все бежали к «Кейптаун Мару».
– Отчаливаем! – кричал Джала, словно был за главного. – Отчаливаем, немедля!
Подмостки отправились в обратный путь. Я зашвырнул чемоданы на борт и вскарабкался следом.
Я успел аккурат к тому моменту, когда корабль пришел в движение.
Тут взорвалась еще одна цистерна с топливом, и всех нас швырнуло на палубу.
Кругом объята снами
Даже в более спокойные времена путешествовать автомобилем было затруднительно из-за ночных баталий между разбойниками и Калифорнийским дорожным патрулем, но с наступлением проблесков стало еще хуже. В такие периоды власти призывали воздержаться от любых необязательных поездок, но это не останавливало людей, возжелавших увидеться с родными или друзьями – или просто сесть в машину и катить куда глаза глядят, пока не кончится бензин. Или жизнь. Я по-быстрому собрал пару чемоданов. Взял все, что хотел сохранить, включая архивные записи, которые передал мне Джейс.
Тем вечером шоссе Альварадо встало из-за скопления машин; на Восьмой межштатной автомагистрали дела обстояли не намного лучше, и у меня была масса времени, чтобы обмозговать всю абсурдность моих ближайших планов.
Я бросился спасать чужую жену. Женщину, былые чувства к которой не принесли мне ничего хорошего. Закрывая глаза, пытаясь представить Диану Лоутон, я не видел связного образа, лишь размытое мелькание жестов и мгновений. Диана отбрасывает рукой волосы, прижимается к шерсти своего пса, Блаженного Августина. Диана тайком проникает в садовый сарай, где на полу лежит разобранная газонокосилка, и приносит брату портативное устройство для выхода в интернет. Диана на лужайке, в тени ивы, читает викторианские стихи, читает и улыбается, а чему улыбается – неясно; наверное, я не понял какой-то шутки, заключенной в строках «Где вечно зреет лето» или «А младенец знать не знал…».
Диану, которая – то неуловимым взглядом, то едва заметным жестом – всегда намекала, что любит меня (по крайней мере, я приходил к такому умозрительному выводу), но находилась в плену непонятных мне сил – своего отца, Джейсона, Спина… Да, думал я, нас связал именно Спин, связал и разделил, заточил в соседних комнатах, вот только в комнатах этих нет дверей.
Когда я проехал Эль-Сентро, по радио объявили о полицейской «спецоперации» к западу от Юмы: по меньшей мере три приграничные мили шоссе оказались закрыты для гражданских транспортных средств. Задержка обещала быть долгой; решив не терять времени, я свернул на местную объездную дорогу (на карте она выглядела вполне прилично) и погнал по пустыне на север, рассчитывая вырулить на Десятую автомагистраль возле границы штата неподалеку от Блайта.
Шоссе оказалось не такое забитое, но движение все равно было напряженным. Из-за проблесков весь мир словно перевернулся, и внизу стало ярче, чем наверху. То и дело небо от северного до южного горизонта рассекали особенно толстые световые артерии, словно трещины в мембране Спина, и сквозь эти трещины проглядывали фрагменты торопливой Вселенной.
Я думал о телефоне, лежащем у меня в кармане, телефоне Дианы с номером, по которому позвонил мне Саймон. Перезвонить я не мог: у меня не было номера Дианы, а номер ранчо (если они еще жили на том ранчо) в справочниках не значился. Я хотел лишь, чтобы телефон зазвонил снова. Хотел и страшился этого.
Возле Пало-Верде, ближе к выезду на внутриштатное шоссе, движение снова застопорилось. Было уже за полночь, и я ехал, пожалуй, не быстрее тридцати миль в час. Подумал, что неплохо бы поспать. Мне нужен был сон. В общем, решил остановиться: потеряю ночь, зато на дороги более-менее расчистятся. Но оставаться в машине не хотелось. Все автомобили на обочинах, брошенные и разграбленные, стояли с изумленно раззявленными багажниками.
К югу от городка под названием Рипли я увидел выцветшую и побитую песком рекламу мотеля, едва заметную в свете фар, и кое-как заасфальтированный двухполосный съезд с шоссе. Я рискнул свернуть и пятью минутами позже оказался у ограды с воротами, за которой стоял мотель (не исключено, что давно уже закрытый): двухэтажная лента номеров в форме подковы, а посередине бассейн; в свете мерцающих небес мне показалось, что в бассейне нет воды. Я опустил стекло и нажал на кнопку интеркома.
Ворота открывались с контрольной панели (та, по всей видимости, находилась в безопасном отдалении); рядом с воротами высился шест с видеокамерой размером с ладонь. Камера покрутилась, исследовала меня, после чего динамик, установленный на уровне автомобильного окошка, затрещал и ожил. Заиграла музыка. Не в стиле «ваш звонок очень важен для нас»: где-то в мотеле (то ли в подвале, то ли в фойе) кто-то слушал нормальную человеческую музыку. Я разобрал несколько тактов, после чего услышал голос: отрывистый, холодный, недружелюбный:
– Сегодня гостей не принимаем.
Прошло несколько секунд. Я снова нажал на кнопку интеркома.
– Что непонятного? – осведомился прежний голос.
– Могу заплатить наличными, если это изменит ваше мнение, – сказал я. – И не стану торговаться.
– Нет, не пойдет. Прости, приятель.
– Стойте, погодите… Я и в машине посплю. Может, впустите на территорию, чтобы мне хоть как-то поспокойнее было? Я припаркуюсь за мотелем, там с дороги не увидят.
Пауза подольше. Я слушал, как труба играет в догонялки с рабочим барабаном. Композиция показалась до боли знакомой.
– Извини, не сегодня. Проезжай.
И снова тишина. Прошло еще несколько минут. В предмотельном оазисе (пальмы и мелкий гравий) разорялся кузнечик. Я снова нажал на кнопку.
– Так, слушай сюда, – тут же отозвался владелец мотеля. – Мы тут вооружены и уже начинаем сердиться. Так что послушай доброго совета, проваливай.
– «Гарлемский воздуховод», – сказал я.
– Прошу прощения?
– Музыка, что у вас играет. Это ведь Эллингтон, «Гарлемский воздуховод». Судя по звучанию, запись годов пятидесятых.
Еще одна долгая пауза, хотя динамик теперь не отключался. Я был почти уверен, что не ошибся, хотя не слушал эту мелодию Дюка уже много лет.
Затем музыка умолкла, словно ниточка оборвалась, на середине такта.
– Есть еще кто в машине?
Я опустил стекло и включил верхний свет. Камера взяла панорамный кадр и снова повернулась к моему лицу.
– Ну ладно, – произнес голос. – Давай так. Скажешь, кто в этом треке играет на трубе, и я откачу ворота.
На трубе? Так, состав ансамбля Дюка Эллингтона в середине пятидесятых. Пол Гонсалвес? Нет, он играл на саксе. Трубачей было несколько. Кэт Андерсон? Вилли Кук? Ох, как же давно это было!
– Рэй Нэнс, – сказал я.
– Не-а. Кларк Терри. Но я, пожалуй, все равно тебя впущу.
Я остановился у входа в фойе. Владелец вышел мне навстречу: высокий мужчина лет сорока в джинсах и свободной клетчатой рубашке. Он смерил меня подозрительным взглядом:
– Без обид, но такого раньше не было.
Он указал на небо – на проблески, от которых его кожа светилась желтым, а оштукатуренные стены казались тошнотворно-охристыми.
– Когда закрыли въезд в Блайт, люди тут дрались за комнаты. В буквальном смысле дрались. Двое ребят достали пистолеты – стояли прямо там, где вы сейчас стоите. Да, в ту ночь я подзаработал, но вдвое больше потратил на ремонт. Постояльцы перепились, заблевали мне все номера, занавески в клочья подрали. На Десятом было еще хуже. В гостинице «Дейз» зарезали ночного администратора. Тогда-то я и поставил ограду с воротами, сразу после того и поставил. Теперь, как только начинаются проблески, я выключаю знак «Свободные номера», запираюсь и жду, когда все закончится.
– И слушаете Дюка, – добавил я.
Он улыбнулся, и мы отправились в фойе, к регистрационной стойке.
– Дюка, – кивнул он, – или Попса, или Диза. Или Майлза, под настроение.
Он называет мертвецов по именам, отметил я, настоящий фанат.
– Строго до шестьдесят пятого года.
Фойе оказалось блекло освещенной комнатой – ковровое покрытие от стены до стены и отделка в стиле Дикого Запада, – но из-за двери, ведущей в святая святых владельца (похоже, он жил в своем рабочем кабинете), по-прежнему лилась музыка. Я дал ему кредитку. Он внимательно прочел мое имя и протянул руку:
– Доктор Дюпре, я Аллен Фултон. В Аризону едете?
Я сказал, что неподалеку от границы вынужден был свернуть с федеральной трассы.
– Не уверен, что по Десятому ехать удобнее. В ночи вроде этой складывается ощущение, что весь Лос-Анджелес переезжает на восток. Словно это не проблески, а землетрясение или цунами.
– Скоро я отправлюсь дальше.
– Вы сперва поспите. – Он протянул мне ключ. – Сон никогда не повредит.
– Карта вас устроит? Если нужна наличность…
– Карта или наличность – без разницы, пока небо не упало на землю. А если упадет, вряд ли я успею пожалеть, что вы рассчитались кредиткой.
Он рассмеялся. Я натянуто улыбнулся.
Десятью минутами позже я прямо в одежде лежал на кровати. Номер провонял всевозможными антисептиками и отсыревшим кондиционером. Я подумал, не стоило ли мне продолжить свое путешествие. Выложил телефон на тумбочку, сомкнул веки и тут же уснул.
Я проснулся менее чем через час, не соображая, что меня растревожило.
Сел, обвел глазами комнату, воскрешая в тусклой памяти серые образы меблировки. Наконец внимание мое привлек мертвенно-бледный прямоугольник окна. Когда я въезжал, за желтыми занавесками пульсировал свет.
Теперь же проблески прекратились.
В спокойной темноте спать, несомненно, приятнее, но я знал (человек всегда чувствует такие вещи), что снова уже не усну. Какое-то время мне удавалось удерживать сон в корале; наконец он, словно ретивый жеребенок, перепрыгнул через оградку, и не было смысла надеяться его изловить.