Я заварил кофе в любезно предоставленном мне перколяторе. Выпил чашку. Через полчаса снова взглянул на часы: без пятнадцати два. Глубокая ночь. Зона потери объективности. Самое время принять душ и ехать дальше.
Я оделся, вышел на бетонный тротуар и в беззвучии прошагал к фойе, собираясь бросить ключ в щель для писем и газет; но владелец мотеля все еще не спал. В кабинете у него пульсировал свет телеэкрана. Я скрипнул входной дверью, и Фултон высунулся из комнаты.
Вид у него был своеобразный – то ли слегка пьяный, то ли слегка подкуренный. Фултон проморгался и наконец узнал меня:
– Доктор Дюпре!
– Простите, что снова беспокою. Мне пора ехать дальше. Спасибо за гостеприимство.
– Не нужно ничего объяснять, – сказал он. – Желаю вам всего наилучшего. Надеюсь, успеете доехать до рассвета.
– Я тоже надеюсь.
– Ну а я увижу все по телевизору.
– Хм?
Я вдруг перестал понимать, о чем он говорит.
– Только выключу звук, чтобы Джоди не тревожить. Я рассказывал про Джоди? Это дочка моя. Ей десять. Мама сбежала в Ла-Джоллу с одним парнем, он мебель чинит. А Джоди летом приезжает ко мне. Так что сейчас она здесь, в пустыне. Такая вот у ней судьба получается…
– Ага, но…
– Но будить ее не хочу. – Он вдруг помрачнел. – Может, это и неправильно, но пусть она все проспит. Или хотя бы поспит подольше. Или, наоборот, лучше ее разбудить? Если так подумать, она их никогда не видела. А ей десять лет. Никогда не видела. А сейчас, наверное, последний шанс.
– Простите, я не совсем понимаю…
– Но они теперь другие. Не такие, какими я их помню. Я, конечно, не специалист, но… в старые времена, если частенько ночуешь на природе, вроде как их запоминаешь. Вроде как знакомишься с ними.
– С кем знакомишься?
– Со звездами, – удивленно пояснил он.
Мы вышли к пустому бассейну и стали смотреть на небо.
Бассейн не набирали уже давно. На дне образовались дюны из песка и пыли, а какой-то любитель граффити изрисовал баллончиком все стенки. Ветер гремел жестяным знаком «Нет дежурного спасателя» о сетку ограды. Теплый восточный ветер.
Звезды.
– Теперь понимаете? – спросил Фултон. – Совсем другие. Не видать старых созвездий. Все такое… разбросанное.
Неудивительно, за миллиарды лет-то. Все стареет, и небо не исключение; все стремится к хаосу, беспорядку, максимальной энтропии. Галактику, в которой мы живем, за последние миллиарды лет крепко потрепали невидимые силы; она слилась с галактикой-спутником (в старых справочниках эту малышку называли «М41»), и звезды раскидало по небу самым произвольным образом. Смотреть на небо было все равно что смотреть на мозолистые руки времени.
– Вы там в норме, доктор Дюпре? – спросил Фултон. – Может, вам лучше присесть?
Верно, в таком ошеломлении лучше присесть. И я, не отрывая взгляда от неба, опустился на обрезиненный бетон и свесил ноги в покатую пустоту бассейна. Никогда не видел столь жуткого зрелища. И столь прекрасного.
– Через пару часов встанет солнце, – сообщил Фултон траурным тоном.
У нас. Дальше к востоку, где-нибудь над Атлантическим океаном, солнце уже пробило лучом горизонт. Я хотел заговорить об этом, но из теней у двери мотеля донесся тихий голос:
– Пап? Ты с кем болтаешь?
Должно быть, Джоди, дочь Фултона. Она нерешительно шагнула вперед. На ней была белая пижама и незашнурованные кроссовки. Заспанные глаза и круглая мордашка, простая и симпатичная.
– Иди сюда, милая, – позвал Фултон. – Забирайся ко мне на закорки, посмотри на небо.
Она, по-прежнему ничего не понимая, вскарабкалась ему на плечи. Фултон встал, придерживая ее за лодыжки, чтобы поднять чуть ближе к мерцающей тьме.
– Гляди, – сказал он и улыбнулся сквозь слезы, бежавшие по щекам. – Гляди, Джоди, как далеко сегодня видно! Сегодня видно все насквозь, до самого конца!
Я вернулся в номер, чтобы посмотреть новости (Фултон сказал, что почти все кабельные каналы работают). Проблески закончились час назад. Просто исчезли вместе с мембраной. Карусель Спина остановилась без лишнего пафоса – так же как и завертелась. Никаких фанфар, никакого шума, если не считать невразумительного статического потрескивания с солнечной стороны планеты.
Солнце.
С тех пор как Спин спрятал его от нас, оно состарилось на три миллиарда лет (с хвостиком). Я попытался вспомнить рассказы Джейса о нынешнем состоянии Солнца. Оно смертоносное, без вопросов; мы вышли из обитаемой зоны; об этом знают все на свете. В прессе не раз мусолили образ вскипающих океанов; интересно, мы уже дошли до этой точки? Погибнем к полудню или пробарахтаемся до конца недели?
Хотя какая разница?
Я включил висевшую в номере маленькую видеопанель, пощелкал пультом и нашел прямую трансляцию из Нью-Йорка. Полномасштабная паника еще не началась: почти все спали – кроме тех, кто проснулся, увидел звезды, сделал соответствующие выводы и решил опередить утренние события. Команда новостного отдела в лихорадочном приступе профессионального героизма отправилась на Статен-Айленд и установила направленную на восток камеру на крыше одного из зданий на вершине Тодт-Хилл. Освещение было тусклое, небо понемногу светлело, но солнце не показывалось. Двое ведущих (оба на грани нервного срыва) зачитывали друг другу свежеприсланные по факсу бюллетени.
В них говорилось, что после окончания проблесков сколь-нибудь вразумительную связь с Европой установить не удалось. Трудности могли быть вызваны электростатическими помехами (например, если прямой солнечный свет вымывал из эфира сигналы аэростатной сети), поэтому просьба не спешить с печальными выводами.
– Как обычно, – сказал один из дикторов, – хотя власти еще не озвучили свою позицию, правильнее всего будет оставаться на месте и не переключаться на другой канал, пока мы не разберемся в происходящем. Думаю, весьма уместно попросить наших зрителей не выходить из домов без веской на то причины.
– Ведь сегодня, – подхватил его напарник, – людям как никогда захочется побыть рядом с родными и близкими.
Я сел на краешек мотельного матраса и смотрел в экран, пока не начался рассвет.
Поначалу камера на крыше засекла кармазинный облачный налет, ползущий вверх по маслянистому атлантическому горизонту. Затем вскипающий серповидный край солнца (чтобы приглушить сияние, оператору пришлось прикрыть объектив светофильтром).
Масштабы этого восхода не поддавались анализу, но солнце вставало (не красное, а скорее румяно-оранжевое, если только камера верно передавала цвет), вставало по чуть-чуть, понемногу, пока не зависло над океаном, над Куинсом, над Манхэттеном, такое огромное, что уже не походило на небесное тело, а походило на гигантский воздушный шар, наполненный янтарным светом.
Я ждал новых комментариев, но за кадром было тихо, пока картинку не переключили на Средний Запад, на резервную штаб-квартиру кабельной сети. Еще один репортер (наверное, не профессиональный диктор, слишком уж неухоженный) забормотал очередные предупреждения, неофициальные и бессмысленные. Я выключил телевизор.
Взял докторский саквояж, подхватил чемодан и отправился к машине.
Фултон и Джоди вышли из мотеля, чтобы проводить меня; они вдруг превратились в моих старинных друзей и жалели, что я уезжаю. Лицо у Джоди было испуганное.
– Джоди говорила с мамой, – объяснил Фултон. – Похоже, ее мама еще не слыхала про звезды.
Я гнал от себя этот образ: ранний звонок, звонок из пустыни, Джоди будит маму звонком, что-то говорит в трубку, и до той доходит, что речь идет о грядущем конце света; мать прощается с дочерью, прощается в самый последний раз, стараясь не испугать девочку до смерти, стараясь оградить ее от несущейся навстречу истины.
Теперь же Джоди прижималась к отцовскому боку, а Фултон обнимал ее за плечи, и между ними не было ничего, кроме нежности.
– Вам точно надо ехать? – спросила Джоди.
Я сказал: да, точно.
– Но вы можете остаться, если хотите. Папа не против.
– Мистер Дюпре врач, – мягко объяснил Фултон. – Наверное, его вызвали на дом.
– Так и есть, – кивнул я. – На дом вызвали.
На магистрали, ведущей на восток, тем утром случилось что-то вроде чуда. Многие пустились во все тяжкие, ибо сочли, что жить им осталось лишь несколько часов. Такое чувство, что первые проблески стали репетицией нынешней реакции на неотвратимый и беспощадный фатум. Все мы были знакомы с предсказаниями: пылающие леса, жгучий жар, испаряющиеся океаны, и все это – в режиме реального времени. Вопрос лишь в том, когда это произойдет: через день, неделю или месяц.
Так что, не откладывая в долгий ящик, мы стали бить витрины и брать все, что нам нравилось, присваивать безделушки, в которых нам отказала жизнь; мужчины насиловали женщин, время от времени выясняя, что тормоза отказали у всех сразу и намеченные жертвы, разгоряченные теми же событиями, вдруг обрели навыки выдавливания глаз и разбивания тестикул; старые разногласия улаживали при помощи револьверов; огнестрельным оружием пользовались по малейшему поводу. Самоубийств было не счесть. (Я подумал о Молли: если она пережила проблески, то теперь наверняка уже умерла; умерла, пожалуй, с улыбкой на лице, довольная логичной развязкой своего логичного плана. Впервые в жизни, когда я думал о ней, на глаза мне наворачивались слезы.)
Но встречались и островки вежливости, героической доброты – например, на границе с Аризоной, на федеральной магистрали номер десять.
Днем раньше у моста через реку Колорадо разместили отряд Национальной гвардии. Солдаты исчезли вскоре после окончания проблесков – то ли их отозвали, то ли они ушли в самоволку и отправились по домам. Без них мост вполне мог превратиться в весьма конфликтное место, непроходимое бутылочное горлышко.
Но этого не случилось. В обоих направлениях потихоньку двигались машины. Человек десять гражданских – самопровозглашенных волонтеров, – вооружившись мощными фонариками и прожекторами из наборов для оказания первой помощи, принялись регулировать движение; даже самые норовистые водители – те, кто хотел или был вынужден затемно проделать долгий путь и добраться до Нью-Мексико, Техаса или даже Луизианы (при условии, что не расплавятся двигатели), – похоже, поняли, что без регулировки не обойтись, что любая попытка пролезть без очереди обречена на неудачу, что двигаться вперед можно лишь по правилам, набравшись терпения. Не знаю, как долго продержались эти настроения, понятия не имею, что за сочетание обстоятельств и доброй воли послужило им причиной. Возможно, обычная человеческая доброта. Или погода: словно противясь судьбе, несшейся на нас с востока, ночь оказалась на диво приятная.Прохладный воздух, по ясному небу рассыпаны звезды; ветерок усиливается, унося за собою вонь выхлопных газов, задувает в окна машины и касается лица ласково, словно мать.