Диана задышала еще тяжелее. Она сильно мучилась, и мне показалось, что она меня уже не слушает. Затем она сказала:
– По-моему, я видела солнце.
– Конец света не наступил. По крайней мере, пока.
– Не наступил?
– Нет.
– Саймон, – выговорила она.
– Что Саймон?
– Он будет так разочарован…
– Диана, у тебя ССК. Я почти уверен, что и у семьи Макайзаков тоже. Но им хватило ума обратиться за помощью. Это излечимая болезнь. – Я не стал добавлять фраз вроде «до определенного предела» или «пока она не перешла в терминальную стадию». – Но нужно забрать тебя отсюда.
– Я скучала по тебе.
– Я тоже по тебе скучал. Ты слышала, что я сказал? Ты все поняла?
– Да.
– Готова уехать?
– Когда придет время…
– Оно вот-вот придет. А пока отдыхай. Скорее всего, медлить уже нельзя. Ты понимаешь меня, Диана?
– Саймон, – еле слышно произнесла она и добавила: – Огорчится…
– Ты отдыхай, а я…
Но мне не хватило времени договорить.
В замочной скважине скрежетнул ключ. Я захлопнул телефон и сунул его в карман. Дверь открылась. В дверном проеме стоял Аарон Сорли с ружьем в руке, громадный силуэт на фоне тусклого коридорного освещения. Брат Аарон запыхался – должно быть, бежал по лестнице.
Я пятился, пока плечи мои не уперлись в стену.
– У тебя на тачке врачебная нашлепка, – сказал он. – Ты и правда врач?
Я кивнул.
– Тогда пошли со мной, – велел Сорли.
Сорли проводил меня вниз по лестнице, затем вывел из дома и конвоировал к задней двери амбара.
Над западным горизонтом поднялась рубцеватая луна, вся в янтарных пятнах из-за нависшего над нею, но невидимого для нас солнца. Раньше, подумалось мне, она была больше. Ночной воздух пьянил прохладой, и у меня чуть не закружилась голова. Я глубоко дышал и не мог надышаться, но тут Сорли распахнул амбарную дверь, и из-за нее вырвалась утробная животная вонь – запах крови и экскрементов, запах бойни.
– Заходи давай, – велел Сорли, пихнув меня в спину.
Свет исходил от пузатой галоидной лампы, висевшей на силовом проводе над открытым стойлом. В пристройке за сараем рокотал бензиновый генератор – словно где-то вдали поддавали оборотов мотоциклетному двигателю.
У входа в загончик Дэн Кондон опускал руки в ведро с горячей, судя по поднимавшемуся пару, водой. Кондон поднял на меня взгляд и нахмурился. В свете единственной лампы черты его лица производили суровое впечатление; однако в прошлую нашу встречу Кондон выглядел куда более грозно. Теперь же он словно съежился, исхудал; может, даже заболел. Передо мною был человек в первой стадии ССК.
– Что встали? Дверь закройте, – бросил он.
Аарон толкнул дверь, и та захлопнулась. В нескольких шагах от Кондона маячил Саймон. Он нервно постреливал глазами в мою сторону.
– Иди сюда, – позвал Кондон. – Нам тут нужна твоя помощь. Твои врачебные навыки.
В стойле, лежа на зловонной соломенной подстилке, костлявая телка силилась произвести на свет теленка. Ее тощий зад выдавался из стойла. Хвост, чтобы не мешался, привязали к шее обрезком шпагата. Из вульвы вываливался амниотический мешок. Солому заляпало кровавой слизью.
– Я не ветеринар.
– Знаю, – произнес Кондон.
Во взгляде его читалась сдержанная истерия: так выглядит устроитель вечеринки, понимающий, что праздник вышел из-под контроля, что гости начали безобразничать, соседи – жаловаться, а бутылки из-под спиртного летят из окон, словно минометные снаряды.
– Нам нужны еще одни руки.
Все свои знания про отел коров я почерпнул из рассказов Молли Сиграм о жизни на родительской ферме. Рассказы эти – все как один – были не особенно приятны. Но Кондон хотя бы правильно приготовился: натаскал горячей воды, дезинфектантов, принес цепи для родовспоможения и большую бутыль минерального масла, уже запачканную кровавыми отпечатками ладоней.
– Помесь англерской, датской красной и белорусской красной, – пояснил Кондон, – не говоря уже о более дальних родственниках. При скрещивании появляется риск дистоции, так мне брат Джеллер говорил. Дистоция – это патологические роды. Метисам бывает трудно отелиться. Эта уже почти четыре часа тужится. Нужно вытащить плод.
Кондон говорил монотонно, словно был не участником происходящего, а читал лекцию для умственно отсталой аудитории. Похоже, ему было все равно, кто я и как сюда попал. Главное, что я рядом, что я – еще одни руки.
– Мне нужна вода, – сказал я.
– Вон ведро.
– Мне не помыться надо. Я со вчерашней ночи ничего не пил.
Кондон помолчал, словно переваривая эту информацию. Затем кивнул:
– Саймон, займись.
Судя по всему, в этом трио Саймон был на подхвате. Он понурил голову:
– Да, Тайлер, конечно, я принесу тебе попить.
Сорли открыл дверь амбара, и Саймон вышел, по-прежнему избегая моего взгляда.
Кондон повернулся к стойлу, где, тяжело дыша, лежала измученная телка. Бока ее украшали деловитые мухи. Две-три ползали по плечу Кондона, но тот их не замечал. Кондон смазал руки минеральным маслом, присел на корточки и стал раздвигать родовые пути. Лицо его исказила гримаса отвращения и сосредоточенности. Едва он приступил к делу, как в очередном потоке крови и околоплодных вод показался теленок – вернее, его голова, да и та была едва заметна, несмотря на сильнейшие схватки. Теленок был слишком крупный. Молли рассказывала о крупных телятах. Тазовое предлежание или бедренный зацеп еще хуже, но крупный теленок – тоже мало хорошего.
Вдобавок к тому телка, по всей видимости, была больна, исходила зеленоватой мокротой и дышала с трудом – даже во время перерывов в схватках. Я подумал, не сообщить ли об этом Кондону. По всей очевидности, его божественный теленок тоже уже заражен.
Но пастор Дэн этого не знал, или ему было плевать. От диспенсационалистского крыла «Иорданского табернакля» остался один Кондон, человек-церковь с двумя прихожанами (Сорли и Саймоном), и я мог лишь гадать, насколько крепка оказалась его вера, что он продержался до самого конца света.
– Аарон, глянь на юницу, – сказал Кондон все тем же сдержанно-истерическим тоном. – Юница-то красная.
Аарон Сорли, до тех пор дежуривший у двери с ружьем, подошел ближе и заглянул в стойло. Да, теленок был красный. Весь в крови. И еще вялый, обмякший, безвольный.
– Она вообще дышит? – спросил Сорли.
– Задышит, – рассеянно ответил Кондон.
Похоже, он смаковал этот момент. Истинно верил, что благодаря ему весь мир обретет вечную жизнь.
– Давайте-ка цепи ей на бабки, и поживее.
Сорли бросил на меня предупреждающий взгляд – «ни слова, мать твою!» – и мы сделали, как было велено. Нелегкий труд, руки наши были в крови по локоть, ибо рождение крупного теленка – акт омерзительный и нелепый, несуразное сочетание биологии и грубой силы. По меньшей мере двое вполне крепких мужчин вытягивают теленка из коровы акушерскими цепями. Усилия необходимо прилагать во время схваток, иначе есть риск выпотрошить животное.
Но эта корова и так до смерти ослабела, а теленок (голова его безжизненно болталась), очевидно, умер еще до рождения.
Мы с Сорли молча переглянулись.
– Первым делом вытащим юницу, – заявил Кондон. – А потом приведем ее в чувство.
От амбарной двери потянуло прохладой – пришел Саймон с бутылкой ключевой воды. Он остановился, уставился на нас, на недорожденного мертвого теленка и побледнел так сильно, что я даже удивился.
– Принес тебе попить, – выдавил он.
У телки закончились очередные слабые непродуктивные схватки. Я бросил цепь.
– Пойди попей, сынок, – сказал Кондон. – А потом продолжим.
– Мне нужно умыться. Хотя бы руки помыть.
– Там, за скирдами, чистая горячая вода в ведрах. Давай поживее.
Кондон крепко зажмурился. Вера его вступила в смертный бой со здравым смыслом.
Я сполоснул и продезинфицировал ладони. Сорли глаз с меня не спускал. Руки его были заняты акушерской цепью, но ружье стояло у оградки стойла, в пределах досягаемости.
Когда Саймон передал мне бутылку, я прильнул к его плечу:
– Я не смогу помочь Диане, если не заберу ее отсюда, понял? А чтобы забрать ее, мне нужна твоя помощь, больше просить некого. Найди надежную машину с полным баком, усади в нее Диану – и побыстрее, пока Кондон не понял, что его юница издохла.
– Правда издохла? – охнул Саймон (слишком громко, но ни Сорли, ни Кондон его не услышали или не подали виду).
– Не дышит, – сказал я. – Да и телка еле жива.
– Но юница красная? Совсем без пятен – ни черных, ни белых? Вся красная?
– Саймон, даже если она красная, как, блин, пожарная машина, Диану это не спасет!
Он смотрел на меня так, будто я сообщил, что его щенка задавил грузовик. Интересно, когда его бескрайняя жизнерадостность сменилась тупым оцепенением? Это произошло в одночасье? Или счастье высыпалось из него по крупице, как пересыпается песок в часах?
– Поговори с ней, если придется, – сказал я. – Спроси, хочет ли она уехать.
Если она еще в состоянии ответить. Если помнит, что звонила мне.
– Я люблю ее больше жизни, – прошелестел Саймон.
– Эй, мы тебя ждем! – окликнул Кондон.
Я осушил полбутылки, в то время как Саймон пялился на меня, и в глазах его собирались слезы. Вода оказалась чистая, прохладная. Вкуснейшая вода.
Затем я вернулся к Сорли, подхватил акушерскую цепь и стал тянуть в унисон с затихающими схватками рожающей телки.
К полуночи мы наконец извлекли юницу, и она лежала на соломе, запутавшись в собственных конечностях: передние ноги под обмякшим тельцем, безжизненные глаза подернуты кровавой пленкой.
Какое-то время Кондон стоял над трупиком, потом повернулся ко мне:
– Можешь что-нибудь сделать?
– Могу ли ее воскресить? Нет, это не в моих силах.
Сорли бросил на меня предостерегающий взгляд: «Не мучь его, ему и так несладко».
Я придвинулся к выходу из амбара. Саймон исчез часом раньше, когда мы тонули в крови, пропитавшей и без того мокрую солому, нашу одежду, перемазавшей наши руки до самых плеч. Через приоткрытую дверь я засек движение возле машины (моей); мелькнула клетчатая ткань – вероятно, Саймонова рубаха.