– Для существ с человеческой продолжительностью жизни даже локальные космические путешествия – медленная и неэффективная затея. Быть может, мы оказались исключением из правила. Но гипотетики существуют уже очень давно. Прежде чем разработать мембрану Спина, они видели бесчисленное множество населенных миров, и все эти миры утонули в собственных миазмах.
Он сделал вдох и, похоже, подавился воздухом. Кэрол обернулась. Маска профессиональной невозмутимости соскользнула с ее лица. В то мгновение, когда Джейсон задыхался, лицо Кэрол не выражало ничего, кроме ужаса. Сейчас она была не врачом, а матерью – и ее ребенок умирал.
Джейс не мог этого видеть. Наверное, к лучшему. Он тяжело сглотнул, и дыхание его выровнялось.
– Но при чем тут Спин, Джейс? Он ведь ничего не меняет. Лишь подталкивает нас навстречу будущему.
– Напротив, – ответил он. – Спин меняет все.
Ночь парадоксов: знания Джейса приумножались в геометрической прогрессии, но речь становилась все более затрудненной и прерывистой. Думаю, за те несколько часов он узнал неизмеримо больше, чем мог рассказать; но то, что сумел до меня донести, имело огромное значение. Провокационные, переломные сведения о судьбе человечества. Сведения, исполненные объяснительной силы.
Между приступами боли он в муках выбирал подходящие слова и говорил следующее:
– Попробуй взглянуть на происходящее с их точки зрения.
С их точки зрения. С точки зрения гипотетиков.
Гипотетики (рассматривай их как единый организм или множество организмов) эволюционировали из первых клеточных автоматов фон Неймана, населивших нашу галактику. Происхождение этих первобытных самовоспроизводящихся машин оставалось тайной. У их потомков нет прямых воспоминаний об этом периоде – так же как у нас с вами нет прямых воспоминаний об эволюции человека. Вероятно, они являлись продуктом древней биологической цивилизации, от которой не осталось ни следа, или же мигрировали сюда из другой, более старой галактики. В любом случае современные гипотетики могут похвастать невообразимо богатой родословной.
Бесчисленное множество раз они видели, как на планетах, подобных нашим, эволюционируют и вымирают разумные биологические существа. Не исключено, что гипотетики даже способствовали процессу органической эволюции, переправляя (хоть и крайне медленно) биоматериал от звезды к звезде. Они видели, как биологические цивилизации создают черновые подобия сетей фон Неймана в качестве побочного продукта своего прогрессивного (но в высшей степени нестабильного) усложнения – видели не единожды, но многократно. Для гипотетиков все подобные миры в той или иной степени походили на ясли репликаторов: сложные, плодовитые, уязвимые.
С их точки зрения бесконечное недовызревание простейших сетей фон Неймана, влекущее за собой стремительный экологический коллапс планет-источников, было одновременно и загадкой, и трагедией.
Загадкой, ибо гипотетикам трудно было осознать (и даже воспринять) череду преходящих событий на чисто биологической временной шкале.
Трагедией, ибо в их глазах исходные цивилизации выглядели как неудавшиеся биологические сети – сущности, подобные самим гипотетикам. Они разрастались, выходили на критический уровень сложности и погибали из-за ограниченности планетарных экосистем.
Тогда гипотетики создали Спин, чтобы защитить, законсервировать нас – и десятки сходных цивилизаций, развившихся в других мирах до и после нас – в зените технологического расцвета. Но мы не превратились в музейные экспонаты, выставленные в морозильной камере на всеобщее обозрение; нет, гипотетики перепроектировали наш удел, замедлили ход нашего времени, а сами тем временем собирали воедино слагаемые грандиозного эксперимента длиною в несколько миллиардов лет, и теперь этот эксперимент близится к своей конечной цели: созданию бескрайнего биологического ландшафта для роста и расширения всех этих цивилизаций, в ином случае обреченных на гибель. Места, где эти цивилизации наконец встретятся и станут взаимодействовать друг с другом.
Я не сразу понял значение этих слов.
– Бескрайний биологический ландшафт? Больше, чем наша Земля?
Теперь мы были во власти кромешной тьмы. Джейсон то произносил слова, то бился в конвульсиях, то издавал непроизвольные звуки (их я решил не транскрибировать). Периодически я проверял его пульс, учащенный и слабеющий.
– Гипотетики, – говорил он, – способны манипулировать временем и пространством. Чтобы увидеть это, достаточно посмотреть по сторонам. Но их возможности не ограничиваются созданием темпоральной мембраны. Гипотетики могут сотворить пространственную сеть – в буквальном смысле! – и соединить нашу планету с другими такими же… новыми планетами, некоторые из которых выращены специально для нас. Мы будем перемещаться на эти планеты мгновенно и без усилий, слышишь, мгновенно и без усилий… По мостам, по соединительным конструкциям, созданным гипотетиками, собранным – если это вообще возможно – из материи мертвых звезд, нейтронных звезд… по конструкциям, в буквальном смысле протянутым сквозь космос, терпеливо, кропотливо, за многие миллионы лет…
По одну сторону от него на кровати сидела Кэрол, по другую – я. Когда начинались конвульсии и он не мог говорить, я придерживал Джейса за плечи, а Кэрол гладила по голове. Глаза его сверкали в свете свечи, и он пристально всматривался в абсолютную пустоту.
– Мембрана по-прежнему на месте, действует, мыслит, но ее темпоральная функция завершена, она уже закончила свою работу… Проблески – побочный продукт ее расстройки, ее детонации. Теперь мембрана проницаема и готова пропустить что-то в нашу атмосферу, что-то большое, что-то огромное!
Позже стало очевидно, о чем он говорил, но в тот момент я совершенно ничего не понял и заподозрил, что Джейсон сползает в деменцию, в некую метафорическую перегрузку, зацикленную на термине «сеть».
Я был, конечно же, неправ.
Ars moriendi ars vivendi est – искусство умирать есть искусство жить. Я вычитал эту фразу в какой-то книге, когда учился в магистратуре, и вспомнил ее, сидя рядом с Джейсоном. Он умирал точно так же, как жил, – в героической погоне за осмыслением происходящего, и плоды сего осмысления, не хранимые в тайне, но свободно распространенные, станут подношением Джейсона родной планете.
В памяти вспыхнул еще один образ. Я смотрел, как гипотетики трансформируют самую суть нервной системы Джейсона, как разрушают ее, не понимая, что тем самым убивают человека, и вспоминал тот давний день, когда Джейсон, взгромоздившись на мой дряхлый, купленный в магазине подержанных товаров велосипед, помчался вниз по Бентам-Хилл-роуд. Вспоминал, как искусно, с почти что балетной грацией, Джейсон управлял рассыпающимся механизмом, пока от велосипеда не осталось ничего, кроме скорости и инерции, пока не случился неизбежный коллапс, пока порядок не обратился в хаос.
Но его тело (не забывайте, что он был Четвертым) являло собой механизм не дряхлый, но превосходно отлаженный, и смерть далась ему нелегко. Незадолго до полуночи Джейсон утратил способность говорить, и в тот момент изменился: он был напуган и уже казался не совсем человеком. Кэрол держала его за руку и говорила, что все хорошо, что он дома. Не уверен, что ее утешения проникали в причудливые чертоги его нового сознания. Надеюсь, что проникали.
Вскоре после этого глаза его закатились, мышцы расслабились, но тело все еще сопротивлялось – судорожно дышало почти до самого утра.
Затем я ушел, и с ним осталась только Кэрол; она с бесконечной нежностью гладила его по волосам и что-то шептала, словно он мог ее слышать, и я не заметил, как встало солнце и что оно уже не набухшее, не кровавое, но идеальное яркое солнце – такое же, как перед самым концом Спина.
4 × 109 нашей эры / Если упал, где-нибудь да приземлишься
Когда «Кейптаун Мару» снялся с якоря и направился в открытое море, я стоял на палубе.
На берегу полыхал нефтяной пожар. Не менее десятка контейнеровозов, покидая порт Телук-Баюр, толкались на выходе из гавани. Скорее всего, почти все они – небольшие торговые корабли с сомнительными документами – направлялись к Порт-Магеллану, вопреки официальным маршрутам. Владельцам и капитанам было что терять, и они стремились избежать пристального внимания властей, которое неминуемо к ним обратится, как только начнется расследование.
Рядом со мной стоял Джала. Мы оба, вцепившись в ограждение, смотрели, как из-за дымовой завесы в опасной близости от «Кейптаун Мару» вырулило усыпанное ржавыми веснушками каботажное грузовое судно. Оба корабля дали гудки. Матросы на нашей палубе перепуганно обернулись к корме, но каким-то чудом каботажное судно избежало столкновения.
Затем мы вышли из тихой бухты в открытое море, навстречу перекатывающимся волнам, и я спустился в кают-компанию к Ине, Диане и остальным эмигрантам. Ен устроился за деревянным столом на крестообразных подпорках в обществе ибу Ины и своих родителей. Судя по виду, всем четверым нездоровилось. Из-за ранения Диане почтительно уступили единственное мягкое кресло. Рана перестала кровоточить, и Диана уже успела переодеться в сухое.
Часом позже в кают-компанию явился Джала. Потребовав всеобщего внимания, он произнес речь.
– Если опустить цветистую похвальбу, Джала говорит, что побывал на мостике и побеседовал с капитаном, – пояснила Ина. – Пожары на палубе потушены, и мы без опасений отправляемся в путь. Капитан просит прощения за неспокойное море. Судя по прогнозам, погода наладится к поздней ночи или к раннему утру. Следующие несколько часов, однако…
В этот момент сидевший рядом Ен повернулся и поставил в ее фразе эффектную точку: его вырвало прямо Ине на колени.
Две ночи спустя мы с Дианой поднялись полюбоваться звездами.
В этот час на главной палубе было тише, чем в любое время суток. Мы нашли безопасное место между сорокафутовыми контейнерами, стоявшими под открытым небом, и кормовой надстройкой, где можно было не опасаться, что нас подслушают. Море спокойное, воздух приятно теплый, небо над трубами и радарами «Кейптаун Мару» усыпано звездами так густо, что мне показалось, еще чуть-чуть, и они запутаются в корабельной оснастке.