Впервые за много лет я перестал себя узнавать.
Я почти закончил сборы, когда вниз спустилась слегка пьяная Кэрол. Она пошатывалась, и в руках у нее была коробка из-под обуви.
С надписью «Памятные вещи (учеба)».
– Забери, – сказала Кэрол. – Это вещи твоей матери.
– Если она важна для вас, оставьте себе.
– Спасибо, я уже взяла из нее все, что хотела.
Я открыл коробку и взглянул на содержимое:
– Письма?
Анонимные письма на имя Белинды Саттон, на девичье имя моей матери.
– Да. Выходит, ты их видел. Читал когда-нибудь?
– По сути дела, нет. Знаю лишь, что это любовные послания.
– О господи, как же слащаво это звучит. Я предпочла бы называть их данью уважения. Почитай ты их повнимательнее, увидел бы, что они вполне целомудренны. И не подписаны. Твоя мать получала их, когда мы с ней учились в университете. Тогда она встречалась с твоим отцом и вряд ли решилась бы показать ему корреспонденцию. Ведь и он писал ей. Поэтому она показывала их мне.
– Она так и не узнала, кто отправитель?
– Нет. Так и не узнала.
– Ей, наверное, было любопытно?
– Разумеется. Но к тому времени она уже была помолвлена с Маркусом Дюпре. Начала встречаться с ним, когда Маркус с Эдом строили свой первый бизнес: разрабатывали и производили высотные воздушные шары. В те времена стратостаты были, по словам Маркуса, «технологией полета мысли»: слегка безумной, слегка идеалистической. Белинда называла Маркуса и Эда «братья Цеппелины». А мы, получается, были сестры Цеппелин. Мы с Белиндой. Ведь именно тогда я начала флиртовать с Эдом. В каком-то смысле, Тайлер, весь мой брак был всего лишь попыткой сохранить дружбу с твоей матерью.
– Эти письма…
– Любопытно, что Белинда хранила их столько лет. Ведь любопытно? Наконец я спросила, почему она их не выбросит. «Потому что они искренние», – ответила она. Твоя мать хранила эти письма из уважения к отправителю. Последнее она получила за неделю до свадьбы. После свадьбы писем не было. А годом позже я вышла замуж за Эда. Даже тогда мы оставались неразлучны, она тебе не рассказывала? Вместе ездили в отпуск, вместе ходили в кино. Когда родились близнецы, Белинда приехала в больницу. А когда она впервые привезла тебя домой, я встречала ее у двери. Но все изменилось, когда разбился Маркус. Твой отец был замечательный человек, Тайлер, такой простой, веселый, забавный – никому, кроме него, не удавалось развеселить Эда, – но и чрезвычайно безрассудный. Его смерть сокрушила Белинду, и не только в эмоциональном смысле. Маркус растратил почти все сбережения, а остатки Белинда отдала за обслуживание ипотеки в Пасадене. Поэтому, когда Эд решил перебраться на восток и мы выкупили этот участок, было вполне естественно пригласить ее жить в гостевом доме.
– В обмен на услуги по ведению домашнего хозяйства, – заметил я.
– Это Эд придумал. Я лишь хотела, чтобы Белинда была рядом. Мой брак оказался не таким успешным, как ее. Совсем наоборот. К тому времени Белинда, по сути дела, осталась единственной моей подругой. Почти что наперсницей. – Кэрол улыбнулась. – Почти что.
– Так вы хотите сохранить эти письма как часть вашей с ней истории?
– Нет, Тайлер.
Она снова улыбнулась, словно беседовала с недоразвитым ребенком.
– Разве я не сказала? Это мои письма. – Улыбка ее потускнела. – Ну что ты так оторопел? Твоя мать была совершенно гетеросексуальной женщиной – такой же, как и все остальные, кого я знала. Просто меня угораздило в нее влюбиться. Влюбиться так самоотверженно, что я готова была пойти на что угодно – даже вступить в брак с человеком, который с самого начала был мне немного неприятен, – чтобы удержать ее рядом. И за все это время, Тайлер, за все эти годы я ни разу не обмолвилась о своих чувствах. Ни разу, если не считать этих писем. Приятно было знать, что она их сохранила, хотя мне они всегда казались потенциально опасными – вроде взрывчатки или радиоактивного вещества. Подумать только, свидетельства моей глупости всегда прятались на самом видном месте. Когда твоя мать умерла – то есть в тот самый день, когда она умерла, – я слегка запаниковала; спрятала коробку; подумывала уничтожить письма, но не смогла, не смогла себя заставить; а потом, после развода с Эдом, когда больше некого было обманывать, я просто забрала их. Потому что, ты же понимаешь, они мои.
Я не знал, что сказать. Кэрол взглянула на мое лицо, печально покачала головой, положила хрупкие руки мне на плечи:
– Не расстраивайся. Наш мир полон сюрпризов. Все мы рождаемся чужими и для себя, и для окружающих. И редко удостаиваемся даже формального знакомства.
Итак, четыре недели я выхаживал Диану в одном из мотелей штата Вермонт.
Надо сказать, только физически, ибо психологическая травма, пережитая ею на ранчо Кондона и в дни после нашего побега, до крайности вымотала ее. Диана ушла в себя. Когда она закрыла глаза, наш мир катился в пропасть. Когда открыла снова, поняла, что в мире не осталось никаких ориентиров, и я не властен был это исправить.
Поэтому лишь осторожно предлагал свою помощь. Объяснял то, что следовало объяснить. Ничего не требовал и ясно давал понять, что не жду никакой награды.
Постепенно в ней пробуждался интерес к постспиновому миру. Она спрашивала про Солнце, снова благосклонное к Земле, и я пересказал ей слова Джейсона: мембрана все еще на месте, хотя нас выпустили из темпорального заточения; мембрана защищает Землю – так же как всегда защищала, преображая летальную радиацию в симулякр солнечного света, приемлемый для планетарной экосистемы.
– Но почему ее вырубили на целых семь дней?
– Не вырубили, а увеличили проницаемость. Чтобы кое-что могло сквозь нее пройти.
– Ты о той штуковине в Индийском океане?
– Да.
Она попросила включить запись последних часов жизни Джейсона. Слушала и рыдала. Спросила, что стало с прахом: забрал его И Ди или же он остался у Кэрол. (Нет и нет. Кэрол силком вручила мне урну и велела распорядиться прахом по собственному усмотрению. «Самый ужас в том, Тайлер, что ты знал его лучше, чем я. Для меня Джейсон всегда оставался загадкой, тайнописью, сыном своего отца. Но ты был его другом».)
Мы смотрели, как мир заново открывает себя. Мертвецов похоронили в братских могилах; выжившие (перепуганные, убитые горем, осиротевшие) начинали понимать, что планета вновь обрела будущее, каким бы чудны́м оно ни оказалось. Мое поколение ожидало чего угодно, но не такого поворота. С наших плеч упала гора угрозы глобального вымирания: и что нам, спрашивается, без нее делать? Как быть, когда из приговоренных к казни мы превратились в простых смертных?
На записи из Индийского океана мы видели исполинскую конструкцию, вросшую в шкуру нашей планеты; видели, как до сих пор вскипает и обращается в пар океан, соприкасаясь с громадными опорами. Ее уже начали называть Дугой или Порталом – не только из-за формы, но еще и потому, что бывшие в плавании корабли возвращались в порты с рассказами о потере путеводных радиосигналов, отказе компасов, девственной береговой линии там, где не должно быть никакой суши. В те места немедленно отправились военные флотилии. В своем аудиозавещании Джейсон намекал на объяснение сего феномена, но услышать его довелось лишь немногим: мне, Диане и тем десяти-двенадцати людям, которые получили по почте конверты.
Становилось прохладнее, и Диана потихоньку стала двигаться: бегала трусцой по грунтовой дорожке за мотелем, а когда возвращалась, от волос ее пахло листопадом и дымом из каминных труб. У нее опять появился аппетит, а в ближайшем кафе как раз наладилось меню. Доставку продуктов возобновили, да и вся национальная экономика со скрипом приходила в движение.
Мы получили известие, что марсианский Спин также остановился: наконец-то удалось вернуть межпланетную связь; в одной из своих ура-патриотических речей, призванных сплотить нацию, президент Ломакс даже намекнул, что планирует воскресить программу пилотируемых космических полетов: сделать первый шаг к установлению тесного контакта с «нашей братской планетой», как он (подозрительно восторженно) выражался.
Мы говорили о прошлом. Говорили о будущем.
Занимались чем угодно, но не бросались друг другу в объятия.
Мы слишком (или недостаточно?) хорошо знали друг друга. У нас было прошлое, но не было будущего. К тому же Диану тревожило исчезновение Саймона в окрестностях Манассаса.
– Из-за него ты чуть не умерла, – напомнил я.
– Но он не желал мне зла. Ты прекрасно знаешь, что он не злодей.
– В таком случае его простота хуже злодейства.
Диана закрыла глаза, задумалась. Затем сказала:
– В «Иорданском табернакле» пастор Боб Кобел частенько говорил: «Его сердце взывает к Господу». Если эта фраза и описывает кого-нибудь, то в первую очередь Саймона. Но давай проанализируем. «Сердце взывает» – это универсальное утверждение, оно относится ко всем нам: к тебе, к Саймону, ко мне, к Джейсону. Даже к Кэрол. Даже к Эду. Когда до человека доходит, насколько необъятна Вселенная и насколько ничтожна человеческая жизнь, сердце его испускает вопль. Иногда это вопль радости, как в случае с Джейсоном. Этого я в нем никогда не понимала. У него был дар восхищения: Джейсон благоговел перед масштабами Вселенной. Но для большинства это вопль ужаса. Ужаса перед вымиранием, ужаса перед бессмысленностью всего сущего. И наши сердца взывают – быть может, к Господу – или просто вопят, чтобы разбить тишину. – Она откинула волосы со лба, и я заметил, что рука ее, совсем недавно истощенная до крайности, округлилась и налилась силой. – Думаю, вопль, исходивший из Саймонова сердца, был самым что ни на есть праведным, был чистейшим проявлением гуманизма. Но да, Саймон плохо разбирается в людях; да, Саймон наивен. Потому-то его и бросало то к одним, то к другим: «Новое Царствие», «Иорданский табернакль», ранчо Кондона – все что угодно, лишь бы услышать простые слова о важности отдельно взятого человека.