– Будет брехать-то, – отмахнулся тот. – Только и знаете, что зубы скалить. Какой я вам Стешка? Не девка, чай…
– Ах ты, гад! – Петуля набросился на него с кулаками. – Такую голову сварить! Людоед! Маньяк!
– Что?! – вскипел мальчишка. – От такового слышу! – и заехал бизнесмену в глаз.
Мужики оживились.
– Ножку, ножку ставь! – подсказывали они Бонифацию.
– Под микитки хватай! – подзадоривали долговязого.
Петуля был сильнее, но пацан ловчее. Двоечник размахивался, а Стешка проскальзывал у него под рукой и больно пинал в ляжку. Но время от времени Петуле всё же удавалось его достать. Один раз Бонифаций так врезал, что Стешка свалился на землю, правда, успел ухватить обидчика за ногу. Пацаны сцепились в клубок и покатились. Зрители вошли в раж. Они кричали, свистели, улюлюкали и топали ногами. Увлечённые схваткой мужики даже не заметили, как сквозь толпу протиснулся вперёд большой чёрный памятник.
– Юноша, – обратился он к живому клубку. – Мы зря теряем время. – И легко оторвал Петулю от отчаянно защищавшегося парнишки.
Стешка шмыгнул носом и размазал по щекам кровь.
– Пусти, – вырывался из бронзовых рук Бонифаций. – Я его уничтожу! Шестёрка птицына! Спинозу сварить – это ж надо! А Геракла за что? Ей жить и жить! Пусти, я ему глотку перегрызу!
– Брехло! – Стешка выплюнул на ладонь выбитый зуб. – Никого я не варил! А жа жуб ты ещё ответишь!
– Каков молодец! – раздался голос из рядов зрителей. – Бойко бьётся! – И в круг выступил рослый мужик в красной рубахе. – Хочешь вором-разбойничком стать? Я б тебя взял!
Петуля всё ещё тяжело дышал.
– А это кто? – широкоплечий постучал по бронзовой крылатке. – Лыцарь?
Пушкин брезгливо отстранился.
Косой шрам на лице мужика побагровел. В глазах вспыхнула злоба.
– Ах ты, тварь немецкая! Не желаешь, значит, мараться об нас? Русским духом брезговаешь? Да знаешь ли, кто я таков? Я, – мужик со всего маху стукнул себя в кумачовую грудь, – сам атаман Ураков! Слыхал небось, немчура? На Волге меня всякий знает! Ни один рулевой не смеет ослушаться, коли выйду да крикну в голос: «Приворачивай!»
Он выхватил из-за пояса пистолет и направил на поэта чёрное дуло:
– Что, наложил в штаны, пёсий сын?
Гладкий ствол упёрся памятнику в грудь. В животе у Петули похолодело. Он решил вызвать огонь на себя:
– Эй!
Атаман обернулся.
– Не стреляйте, – вежливо попросил Бонифаций.
– Тебя, щенок, не спросил, – раздражённо бросил Ураков. – Тут моя власть. С тобой я после поговорю.
– Это не немец, – торопливо объяснил мальчик. – Это памятник. Статуя, значит… из железа…
Атаман опустил пистолет и недоверчиво осмотрел поэта.
– Ишь, – почесал он дулом шрам, – железный, значит… А чего тогда ходит?
– Мне почём знать? – пожал плечами Бонифаций. – Ну такой памятник, живой. Он еще стихи сочиняет.
– Ух ты! – удивился щуплый мужичонка. – Духовные?
– Про хазар, – кивнул Петуля. – Как ныне сбирается вещий Олег…
И он с небольшими запинками прочел первую строфу стихотворения про своего киевского партнёра.
– Как красиво! – ахнул Стешка. – Жа душу хватает!
– Аж в слезу прошибает, – с чувством подтвердил щуплый.
Атаман, видимо, смягчился. Он сунул пистолет за пояс и подобревшим голосом сказал:
– А про нас, лихих людей, песни знаешь?
Пушкин не ответил.
– Дядечка, – Стешка умоляюще посмотрел на памятник. – Рашкажи что-нибудь!
Поэт взлохматил его смоляные кудри:
– Не шуми, мати, зелёная дубравушка!
Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати!
Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти
Перед грозного судью – самого царя!
Над Волгой рассвело. Стала видна противоположная сторона, далёкая, пологая, поросшая редкими деревьями. Река сверкала под лучами солнца. Играли блики на водяной стремнине. Билась о берег волна.
– Ещё первой мой товарищ – тёмная ночь,
А второй мой товарищ – буланый нож,
А как третий-от товарищ – то мой добрый конь,
А четвёртый мой товарищ – то тугой лук.
Раскатывался над водою, над камнями, над лесом бронзовый голос поэта. Разбойники слушали, затаив дыхание.
– Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умей ответ держать.
Я за то тебя, детинушка, пожалую,
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной…
Поэт замолк. И все молчали. Потом тишину прорезал свист.
– Судно! – крикнул дозорный. – Купецкое!
– Готовьсь! – очнулся атаман. – Поживимся добычею!
Разбойники нехотя поднялись.
– Брошьте, братцы! – вдруг остановил их Стешка. – Не надо. Взять нечего.
– А ты откель знаешь? – насторожился атаман.
– Так видно же, – Стешка вглядывался вдаль. – Вышоко на волне штоит.
– Правду говорит кашевар, – подтвердил щуплый. – Глаз-то молодой, зоркий.
– Не врёшь? – заколебался атаман.
– Вот те крешт, – побожился пацан.
– Здесь криминал, – шепнул Бонифаций Пушкину. – Пошли отсюда.
– Куда? – заступил дорогу щуплый. – Пускай духовное поёт.
– Спой! – подхватили голоса.
– Вот пристали! – с досадой сказал Петуля. – Ладно, прочтите им, только покороче.
Стешка не сводил с поэта восторженных глаз. Пушкин вздохнул и начал:
– Сижу за решёткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орёл молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюёт под окном…
– Катька, Витька! – простонал Бонифаций. – Орел там их клюёт, а мы здесь…
Снова свистнул дозорный.
– Готовьсь! – скомандовал атаман.
– Брось, не штоит, не взять ничего, – Стешка даже не обернулся на реку. – Дальше, дяденька!
– Ну, – поддержали кашевара разбойники, не поднимаясь с мест. – Дальше, дальше!
Пушкин усмехнулся:
– Благодарная аудитория. Что ж, слушайте.
Как по Волге-реке широкой
Выплывала востроносая лодка,
Как на лодке гребцы удалые,
Казаки, ребята молодые.
На корме сидит сам хозяин,
Сам хозяин, грозен Стенька Разин…
Атаман Ураков так и подскочил.
– Ах ты, змеёныш! – бросился он к кашевару. – На груди тебя пригрел, а ты измену замыслил? Чуяло мое сердце, чуяло!.. Один струг пропустили, другой, а теперь ты на моё место метишь?! В Волге-матушке твоё место, на донышке!
Он выхватил пистолет и, никому не дав опомниться, выстрелил в Стешку. Петуля пригнулся и закрыл лицо руками.
– Ох! – дружно вырвалось из разбойничьих глоток. – Убил!
Бонифаций покосился на кашевара. Но тот стоял и не падал.
– Бах! – Ураков выстрелил прямо в Стешкину грудь из другого пистолета. Кашевар только захлопал глазами.
– Заговорённый! – закрестились разбойники. – Пуля не берёт!
Атаман в ужасе бросил пистолеты и первым рванулся вниз. Шайка кинулась врассыпную.
В распадке между холмов остались только трое. Два пацана и памятник.
– Не понял, – сказал Петуля, – чего это они свалили?
Пушкин расхохотался:
– Заговорённый, заговорённый! – он протянул Стешке руку и разжал кулак. – Держи на память. Это как мух ловить.
На бронзовой ладони лежали две сплющенные пульки.
Глава 2. Шаганэ из Шемахи
– Не могу больше, – пожаловался Петуля. – Ноги гудят.
Он присел на камень.
– Да, пожалуй, мы так ничего не добьёмся, – кивнул Пушкин. – Вон сколько холмов облазили. Ни Дивы-птицы, ни Катрин, ни Спинозы…
С самого утра, распрощавшись со Стешкой, рыскали они по окрестным утёсам, но ничего, даже отдалённо напоминающего гигантское гнездо, не видели. А над Волгой уже сгустились сумерки.
– Чё делать будем? – Петуля прислушался к своему животу. – И жрать охота.
– Отложим поиски до утра, – решил поэт. – В темноте одолевать кручи бессмысленно. Продолжим экспедицию завтра. Как знать, возможно, они ещё живы…
От разогретого за день леса подымался пар. Вода в реке была спокойной, тихой и прозрачной. Иногда над поверхностью скользила серебристая дуга рыбьего тела, во все стороны от неё разбегались круги.
– Рыбки бы, – Бонифаций завистливо проводил взглядом плеснувший по воде хвост.
– Можно и наудить, – согласился памятник.
– Чем? – безнадёжно спросил бизнесмен. – Хоть бы крючок какой был.
– Боливаром моим, – и, войдя по колено в воду, Александр Сергеевич ловко подцепил рыбину шляпой.
Бонифаций разжигал костер. Горький опыт с печкой не прошёл для Петули даром. Теперь он действовал по всем правилам. Сложил крест-накрест толстые поленья, накидал на них сухого мха, а сверху соорудил домик из тонких веточек. Оставалось только поджечь.
– Эй! – крикнул двоечник великому русскому писателю. – Вы, случайно, не курите?
– Курил, – отозвался Александр Сергеевич, выбрасывая на берег крупного осетра. – Но, к сожалению, спичек у меня нет. Впрочем, можно обойтись и без них. Поищи кремешек.
Под ногами перекатывались голыши. С Бонифация сошло семь потов, прежде чем он высек искру. И вскоре на берегу запылал маленький костёр.
– Завидую тебе, брат Петуля, – растянувшись на песке, поэт подпёр голову рукой и с удовольствием наблюдал, как мальчик уписывает за обе щёки печёную рыбу. – Волжская осетринка, скажу тебе, знатная штука. Жаль только, мне теперь не оценить её сладости…
– А вы попробуйте, – посоветовал Рюрикович, протягивая поэту кусок. – Вдруг пойдёт.
– Попробовать-то можно, да что толку? – отказался от угощения классик. – Я давеча в Коростене пиво пил. Но, представь себе, не ощутил ни вкуса, ни аромата. Не много радости быть бронзовым.
– Ага, – кивнул Петуля. – И я пиво пробовал…
– А я предпочитаю вино, – признался Александр Сергеевич. – Мадера, рейнвейн, клико… Поверишь ли, даже простое деревенское винцо может быть очень и очень тонким.
Статуя мечтательно посмотрела в тёмное небо.
– Бывало, в Бессарабии Никита наливает мне полную кружку с розовою пенкою… Выпьешь, закусишь брынзою и помидором – ах!