ся в темноту, но так ничего и не увидел. Дождь не прекращался.
Перед рассветом в кустах кто-то зашевелился. Никитич встряхнул головой, отгоняя непрошенную дрёму, прислушался. Вокруг было тихо.
– Почудилось, – успокоил себя курносый. – Али какая мышь пробежала.
Но шорох повторился. Только уже ближе. Без сомнения, здесь был кто-то ещё – зверь или человек.
– Чуешь? – вдруг прошептал у самого уха попович, – шебуршится… Я давно не сплю…
Добрыня молча кивнул и приложил к губам палец. Олекса бесшумно сел и покрепче сжал суковатый посох.
Из кустов осторожно высунулся шест с крючком и заскользил по мокрой земле прямо к кожаному мешку, брошенному Ильёй у костра. Никитич хотел было подняться и расправиться с вором, но Олекса жестом остановил его, подцепил мешок посохом и подтащил к себе.
Шест немного помедлил. Потом стал перемещаться. Вслед за шестом из кустов высунулась рука. Неожиданно для Добрыни попович ужом прополз между спящими и оказался около кустов, где сидел вор. Чтобы иметь хоть какое-то оружие, Никитич вытащил из огня тлеющую головню.
В кустах кто-то закричал и забарахтался. Голос был женский. Курносый похолодел:
– Поляница?
– Поймал! – громко крикнул Олекса и подтащил к костру упирающуюся и визжащую женщину средних лет.
– Что такое?! – вскочил Муромец. – Кто таков?
– Чего орёте? – раскрыла сонные глаза Катя. – Мне приснилось… Ой!
На землю с деревьев посыпались люди. Они были как на подбор – маленькие и вёрткие. Илья схватился за палицу и занес руку над поповичем.
– Стой! – крикнул ему Добрыня. – Свой это!
И Муромец развернулся со своей палицей в другую сторону. Отбивая удары противника, Катя заметила, что попович неплохо дерется. Он даже выручил Добрыню, на которого сзади насела косоглазая девка. Геракл послала в нокаут другую девку и ринулась к Муромцу прикрывать тылы.
Вдруг Олекса метнулся в сторону и навалился на кривоногого парня, который как раз развязывал мешок с Соловьем-разбойником. Тот обмяк и не сопротивлялся.
Светало. Поляна вокруг костра была усеяна телами.
– Раз, два… шесть, семь, – пересчитал Никитич нападавших. Теперь они рядком лежали на травке со связанными руками и ногами.
– Восемь, – добавила Геракл, пнув пяткой мешок.
– У, соловьиное отродье! – сплюнул Илья Иванович. – Собачье семя!
– А откуда вы знаете, кто они такие? – удивилась Катя. – Вы что, у них спрашивали?
– Чаво спрашивать? – пожал могучими плечами богатырь. – Глянь, все на одну рожу. Все косые. У всех ноги колесом. И мамаша ихняя такая же красавица. Известно дело, дикие люди. Женятся только промеж себя – брат на сестре. Такой у них обычай.
– Нехристи, – подал голос попович. Из рассечённой брови сочилась кровь. – Один глаз на Кавказ, а другой – на Арзамас, – пошутил он и широко улыбнулся.
Геракл сорвала подорожник и приложила лист к его ране.
– Подержи так, – тоном медсестры велела она. – Чем бы завязать?
Олекса вынул из-за пазухи тряпицу, в которую был завернут его вчерашний ужин, и молча протянул девочке. От тряпки сильно пахло хлебом и мясом. Катя сглотнула слюну и наложила повязку.
– Получил боевое крещение? – усмехнулся Илья. – Откель ты взялся-то?
– Ночью к костру прибился, – объяснил курносый. – Из Ростова сам. Олекса Левонтьевич, поповский сын. Тоже в Киев идет.
– Да тут уж добрая дружина! – Муромец оглядел ребят и вдруг спохватился: – А где научный наш?
– Спиноза! – Катя пошарила глазами по поляне.
Подложив ладошку под оранжевый шлем, Витя мирно спал у дуба и причмокивал во сне губами.
– Спиноза! – укоризненно повторила девочка.
Научный руководитель открыл глаза. Было уже совсем светло, дождь прекратился.
– Доброе утро, ребята!
Глава 8. В тесной дружеской обстановке
Было воскресенье. Над Киевом звонили колокола. Пёстрый люд толкался на улицах. В храмах шла праздничная служба.
Князь Владимир Святославич, помолясь, позвал дружину в гридницу, где длинные столы под камчатыми скатертями уже накрыли к приходу гостей. По праву руку от себя князь посадил научного консультанта Виктора свет Иваныча. По леву руку – старого казака Илью Муромца. А дальше по старшинству – Добрыню Маловича и Добрыню Никитича, Олексу Поповича, поляницу Катеринушку и прочих второстепенных богатырей.
– Друже! – обратился к ним князь. – За честным пирком да поговорим ладком. Вы мне расскажете о новых ваших подвигах ратных, а я награжу вас честь по чести. Илья Иванович, – Владимир посмотрел на Муромца, – что с тобою? Что ты невесел? Что буйну голову повесил?
– А чаво мне веселиться? – сдвинул брови богатырь. – Видать, прогневал я тебя чем-то, княже, что ты меня своих милостей лишаешь. Завсегда по праву руку садишь, а нынче – чем тебе не угодил? За что мне такое бесчестие?
– Прощевай, Владимир-князь! Прощевайте, братцы! – Илья встал из-за стола, поклонился во все стороны и медленно пошел к выходу.
– Зря ты обижаешься, – ответствовал князь. – Разве пировать у меня – бесчестие? Разве хоть раз обнесли тебя кушаньем, не налили чашу полную? Все знают, что ты у нас старший богатырь. И в чистом поле, и в битве, и в застолье… Но всем ведомо, что моя правая рука в государственных делах, в думе боярской, – показал он на Спинозу, который чувствовал себя крайне неловко, – Виктор, Иванов сын. И обиды в том нет никому.
– Правду молвишь! Правду молвит князь! – зашумели богатыри.
Спиноза, красный, как рак, вскочил с места.
– Владимир Святославович, Илья Иванович! – он переводил умоляющий взгляд с одного на другого. – Ну стоит ли ссориться из-за такой мелочи? Я пересяду! – с готовностью предложил мальчик.
– Правду молвишь! Правду молвит боярин! – одобрили богатыри.
Илье стало стыдно. Действительно, если б по праву руку князя сидел кто другой, можно было бы обидеться. Но на Спинозу…
– Прости, боярин, – обернулся богатырь к Вите. – Что-то я слаб стал глазами. Гляжу – сидит кто-то в рыжем шлему, а кто – не распознал. Нет разговору – сиди, где сидишь. Твои заслуги всем известные…
– Правду молвит! Правду молвишь, старый казак! – загудели богатыри.
– Да что вы… – засмущался Спиноза, опускаясь на свое место. – Право же…
Наконец, Владимир-князь всех рассадил без обид.
– Налейте полные чары, – распорядился он. – Не жалейте зелена вина. Каждую чару – в полтора ведра!
Спинозе, Гераклу и себе – как непьющим – Илья подлил кваску.
Богатыри выпили и крякнули.
Олекса Попович демонстративно поставил на скатерть нетронутую чарку.
– Что ещё? – устало спросил князь. – Чем ты, Алёшенька, недоволен?
– Всем я доволен, княже, – елейным голосом откликнулся Олекса. – Не обижаешь ты нас, не оставлены мы твоими милостями. И угощенье твое щедрое. Но как прикажешь закусывать, Красно Солнышко?
Он поднял вверх обкусанную деревянную ложку и хлопнул ею об стол.
– Правду молвит! Правду молвишь, попович! – заголосили богатыри, стуча ложками о стол. – Негоже нам деревянными ложками кушать, коли у князя серебряная!
Владимир обхватил голову руками.
– Когда же это кончится? – простонал он. – Эти бесконечные попойки, эти беспрерывные разборки? Шесть дней в неделю я сплю спокойно, пока они в дозорах стоят, пока в чистом поле удалью молодецкою тешатся. А как воскресенье – так скандал. То Залешанин Буслаеву глаз подобьёт, то наоборот, Сухан Дементьевич Елизаныча щёголем обзовёт, то ещё что… А я обязан рассуживать. Нынче на тебе – ложки! Где я возьму столько приборов?
– Правду молвит! Правду молвишь, княже! – согласились богатыри. – Но ложки нам подавай!
– Смените приборы, ваше сиятельство, – тихо подсказал князю Спиноза. – Армию кормить надо, чтоб не взбунтовалась.
– А по мне и деревянная сойдет… – Катя грустно смотрела на жареного лебедя, который источал аромат перед самым её носом. Но по этикету нельзя было отщипнуть ни кусочка, пока не закусит князь.
К счастью, Владимир последовал совету своей правой руки. Он распорядился собрать все серебряные ложки, какие есть во дворце, и раздать их богатырям. Слава Богу, никого при этом не обнесли, иначе не миновать бы новых ссор и раздоров.
Девочка, наконец, заморила червячка. Богатырский режим требовал хорошего и регулярного питания. Одного Катя не могла понять: как дружинники могут столько пить? У них даже соревнование такое было – кто кого перепьёт. По количеству и по времени. В своем подразделении она давно ввела сухой закон.
– Хмельной богатырь меча не удержит, – учила своих молодцов Геракл. – А из лука стрельнёт – обязательно промажет.
На пирах полянице приходилось следить за своими подчиненными. Она не разрешала наливать им ни пива, ни зелена вина, только квас или холодный взвар.
Когда гости немного перекусили, Спиноза, который по совместительству выполнял обязанности художественного руководителя, объявил о начале концерта.
– Выступает, – провозгласил Витя голосом конферансье, – семейный ансамбль художественного свиста «Соловушка». Солист – Соловей Одихмантьевич.
Чисто вымытый, с волосами, смазанными репейным маслом, в шёлковой рубахе вышел к пирующим бывший разбойник. За ним гуськом потянулось остальное семейство. Все нарядные, умытые и даже немножко симпатичные.
Соловей прокашлялся, сунул в рот два пальца и негромко засвистел что-то лирическое. Дети с женой подсвистывали на все лады. Богатыри слушали и притоптывали в такт. Вдруг Одихмантьев сын взял фальшивую ноту и раскашлялся. Волосы у него на голове поднялись сами собой.
– Соловей Одихмантьевич! – бросился к солисту научный консультант и художественный руководитель. – Вы сорвали голос?
Соловей молча показал на дверь. Там, в окружении стражи, стояли связанные Петуля и Пушкин.
Глава 9. Сор из избы
Владимир нервно расхаживал по приёмной.
– Идолище нужно изничтожить, – непререкаемым тоном заявил он. – Я не могу допустить, чтобы в такой момент, когда мы толком не закончили процесс крещения всея Руси, по улицам бродил оживший истукан и смущал умы новообращённых. Уже и так пошли кривотолки. Кто говорит, что я тайно поклоняюсь старым кумирам, другие и вовсе засомневались в существовании Христа и вернулись к старой вере. Мало мне восстаний волхвов, так я ещё должен доказывать народу, что это никакой не Перун, не Даждьбог, а самый что ни на есть, как вы утверждаете, русский сказитель.