В июне 1665 года состоялось знаменитое Лоустофтское сражение, в ходе которого голландцы потерпели тяжелое поражение от англичан. Военные историки до сих пор спорят о том, кто несет за это ответственность.
Одни возлагают ее на командующего голландским флотом Якоба ван Вассенара, барона Обдама, который не был профессиональным моряком. По их мнению, его нерешительность и абсолютная бездарность как полководца привели к тому, что голландцы не атаковали англичан 12 июня, когда располагались с наветренной стороны. На следующий день ветер сменился, и ван Вассенару пришлось принять бой с оборонительной, подветренной стороны. В результате голландские корабли попали в ловушку и, неся потери, отступили в Тексел.
Суммарно голландцы потеряли в этом сражении 17 лучших кораблей, трех адмиралов и четыре тысячи человек. Англичане — два корабля, двух адмиралов и две тысячи человек. Таким образом, это было одно из самых тяжелых поражений голландского флота за всю его историю.
Адмирал ван Вассенар в этом сражении погиб. Капитан Тьерк Хиддес де Врис, вскоре произведенный в лейтенант-адмиралы Фрисландии, сказал о причинах поражения просто, но емко: «В первую очередь Господь всемогущий лишил нашего главнокомандующего разума — или никогда не давал ему его изначально».
Однако находится и немало историков, считающих, что немалую часть вины за поражение несет великий пенсионарий Ян де Витт, который слишком торопил ван Вассенара и не желал слушать объяснений о том, почему он отказывается вступать в сражение. По их мнению, Лоустофтское сражение — это еще один пример того, что бывает, когда политики пытаются диктовать профессиональным военным, что именно те должны делать.
Как бы то ни было, народ Голландии тяжело переживал поражение, и само это событие в немалой степени, пусть и не сразу, но повлияло и на жизнь Спинозы. Пока же летом 1665 года его занимала, видимо, в неменьшей степени другая война, которая нежданно-негаданно разразилась в Ворбурге.
Началось все с того, что местный пастор Якоб ван Остерик то ли умер, то ли решил отойти от дел по старости (что именно с ним произошло, история умалчивает). Хозяин дома, в котором жил Спиноза, художник Даниэль Тидеман стал членом комитета, которому было поручено избрать для Ворбурга нового пастора, и в согласии с епископом Делфта Гендриком ван Галеном он предложил на этот пост пастора из Зеландии ван де Вилле, известного своей близостью с коллегиантами и, соответственно, весьма либеральными взглядами. Однако это никак не устроило более консервативно настроенных прихожан, и они направили в Делфт делегацию, члены которой сообщили городским и церковным властям, что они предпочитают видеть на посту пастора придерживающегося ортодоксальных позиций отца Вестернейна.
В ответ Тидеман и его сторонники послали в Делфт петицию, в которой детально обосновывали, почему кандидатура отца де Вилле предпочтительнее кандидатуры отца Вестернейна. Петиция эта была написана настолько убедительно, что произвела должное впечатление. У консерваторов-кальвинистов не было сомнений, что это письмо Тидеману помог написать или даже от начала до конца написал не кто иной, как Спиноза — что, видимо, было недалеко от истины.
Удивляться их догадливости не приходится: Спиноза был самым образованным человеком в Ворбурге, автором опубликованной философской книги и, безусловно, умел формулировать мысли лучше, чем кто-либо другой. Тогда-то в магистрат деревни и была направлена ответная петиция, о которой мы уже говорили: «Богопротивное прошение это составил жилец Тидемана, некий Спиноза, родителями которого были евреи, а сам он атеист и хулитель любой религии по образу мыслей и вредный для общества субъект…»
Любопытно, что больше всего Спинозу в этом послании задело обвинение в атеизме — кем-кем, а атеистом он себя никогда не считал, хотя именно это обвинение ему не раз бросали в лицо его прижизненные и посмертные противники. И именно за это его, кстати, славословили адепты советской философской школы, прибегавшие для доказательства «атеизма» Спинозы к необычайно изощренным казуистическим вывертам. Сам Спиноза дал отповедь тем, кто пытался представить его атеистом в датированном 1671 годом письме Якобу Остенсу.
«Спрашивается, — писал он, — неужели человек отбрасывает всякую религию, если он утверждает, что Бог должен быть признан за высшее благо и должен быть любим, как таковой, свободной любовью, что в этом одном состоят наше высшее счастье и высшая свобода, что награда добродетели есть сама добродетель, а кара глупости и бессилия — сама глупость и, наконец, что всякий должен любить своего ближнего и повиноваться предписаниям высшей власти? Я не только ясно высказал это, но и обосновал прочнейшими доказательствами»[161].
Именно обвинения в атеизме, по мнению Стивена Надлера, побудили Спинозу в сентябре 1665 года надолго отставить в сторону «Этику» и целиком сосредоточиться на написании «Богословско-политического трактата», о чем он и сообщал в вышецитируемых письмах Ольденбургу.
С осени 1665 года их переписка опять приобретает все более философский характер, и в своих письмах Спиноза высказывает необычайно глубокие мысли, позволяющие понять его мировоззрение порой даже лучше, чем его сочинения.
Чрезвычайно показательно в этом смысле письмо Спинозы, датированное 20 ноября 1665 года. В нем он отвечает Ольденбургу на его вопрос, что думает Спиноза относительно согласованности отдельных частей природы и ее законов.
Философ справедливо замечает, что у него (как, впрочем, и у всей науки того времени) нет для детального ответа «знания всей природы и ее частей», но высказывает совершенно верное предположение, что гармония между всей живой и неживой природой и законами, по которым она существует, безусловно, должна иметь место; и законы эти (исходя из идеи единства и единственности Бога) должны носить всеобщий, универсальный характер. Тут же Спиноза подчеркивает:
«Однако прежде всего я должен предупредить, что я не приписываю природе ни красоты, ни безобразия, ни порядка, ни беспорядочности. Ибо вещи могут называться прекрасными или безобразными, упорядоченными или беспорядочными только по отношению к нашему воображению (imaginatio)»[162].
И затем идет самое интересное:
«Далее, в отношении к субстанции я считаю, что каждая отдельная часть [ее] находится в [еще] более тесном единении (unio) со своим целым [то есть с субстанцией]. Ибо так как природе субстанции (как я пытался доказать это раньше, еще когда я жил в Рейнсбурге) принадлежит быть бесконечной, то отсюда следует, что каждая отдельная часть целой телесной субстанции необходимо принадлежит к целой субстанции и без остальной субстанции [то есть без всех остальных частей этой телесной субстанции] не может ни существовать, ни быть мыслимой.
Вот по какой причине я считаю человеческое тело частью вселенной. Что касается человеческой души (mens), то и ее я тоже считаю частью вселенной. Ибо я признаю, что в природе существует также и бесконечная способность (potentia) мышления (cogitandi), которая, поскольку она бесконечна, содержит в себе объективно (объектно — objective) всю природу и отдельные мысли (cogitationes) которой развертываются таким же образом, как и сама природа, являющаяся ее идеалом.
Далее я полагаю, что человеческая душа (mens) является той же самой способностью (potentia) мышления, но не поскольку она бесконечна и постигает всю природу, а поскольку она конечна, а именно поскольку она постигает (перципирует) только человеческое тело. И на этом основании я считаю, что человеческая душа есть часть некоторого бесконечного интеллекта (ума, разума)»[163].
Внимание непосвященного читателя здесь следует обратить на то, что, когда Спиноза говорит о душе, он использует латинское слово mens, а не spiritus или anima, то есть имеет в виду именно человеческий разум. Но в любом случае его мысли о том, что человек является частью Вселенной и что «человеческая душа есть часть некоторого бесконечного интеллекта» — это, безусловно, поистине великие мысли, к верности которых наука и философия начали подходить лишь относительно недавно.
Данное умозаключение на протяжении последних столетий захватывало своей грандиозностью многих великих философов, ученых и художников, каждый из которых развивал ее по-своему. Оно даровало человеку новое понимание бессмертия — бессмертия не в неком потустороннем мире, который то ли есть, то ли нет, а как части мироздания, вечного и бесконечного Вселенского океана жизни и разума, и тем, кто принимал ее на веру, был уже неведом страх смерти. Вспомним, к примеру, как это отражено в гениальном стихотворении Николая Заболоцкого:
Вчера, о смерти размышляя,
Ожесточилась вдруг душа моя,
Печальный день! Природа вековая
Из тьмы лесов смотрела на меня.
И нестерпимая тоска разъединенья
Пронзила сердце мне, и в этот миг
Все, все услышал я — и трав вечерних пенье,
И речь воды, и камня мертвый крик.
И я, живой, склонялся над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды.
И встретил камень я. Был камень неподвижен,
И проступал в нем лик Сковороды.
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытие,
И сам я был не детище природы,
Но мысль ее! Но зыбкий ум ее![164]