Опытный врач, он уловил момент, когда настала пора вмешаться:
— Вы не устали?
Больной как будто только сейчас вспомнил, что главный врач рядом. Он живо повернулся к нему. Повернулся и сам удивился той стремительности, с какой это произошло. Он был еще слаб от долгого лежания и не восстановил силы после тяжелой операции, однако движение показалось ему на диво бойким и молодым.
— Да, немного устал! — признался академик молодым баритоном. На сей раз ему уже не казалось, будто его словами говорит кто-то посторонний.
— Все произошло как я и ожидал, — главный врач нащупал пульс больного, — вы почти безболезненно восприняли свое преображение. Пульс в норме, на лице не заметно волнения. С сегодняшнего дня мы разрешаем вам вставать ежедневно, чтобы вы могли побольше времени проводить перед зеркалом и привыкать к своему телу.
Давид Георгадзе был довольно крепким стариком, болел редко, зато многие годы мучился зубами. Поэтому сейчас, снова повернувшись к зеркалу, тайком от врача он слегка оскалился и оглядел зубы. Здоровые, один к одному, они сияли белизной.
И тут он засмеялся. Смех постепенно перешел в хохот. Георгадзе шагнул к постели, упал на нее ничком, уткнулся лицом в подушку. Он не понимал, что заставляло его смеяться, трагизм немыслимой до сегодняшнего дня, невероятной участи или радость омоложения. А возможно, ни то и ни другое. Он чувствовал, как хохот перерастает в истерику. Не оттого ли хохотал он во все горло, что в этой поистине фантастической ситуации, еще не уяснив до конца, во сне все происходит или наяву, не разобравшись толком, кто он отныне: по-прежнему академик Давид Георгадзе или двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели, он первым делом вспомнил о зубах?
Как громко хохотал он! Громко и жутко!
Да он ли это хохотал?
Может быть, это надрывался со смеху Рамаз Коринтели, потешаясь над поселившимся в его черепе и сидящим там, как наседка на яйцах, Давидом Георгадзе?
Может быть.
Может быть, победивший дьявол хохотал над больным, соблазненным новым телом?
Академик, теряя голову, зарылся лицом в подушку, вжался в нее изо всех сил и разом заглушил свой голос, как деревянная затычка заглушает струю воды, хлещущую из отверстия бочки.
— Что с вами? — в отчаянии закричал врач.
Остолбенев от испуга, он не додумался ни поддержать больного, ни уложить его в постель.
«Не дай бог резкое движение причинит вред новопересаженному мозгу!
Вдруг мы где-то ошиблись, и мозг Георгадзе перестанет мыслить?!»
— Батоно Давид, чему вы смеетесь? — боязливо прикоснулся он к трясущемуся плечу пациента.
«Батоно Давид!» — Разве не он сам недавно предупреждал академика, что с сегодняшнего дня тот становился Рамазом Коринтели и к нему будут обращаться только так?!
«Я, видимо, с перепугу обратился к нему как к академику Давиду Георгадзе, а не как к телу, со старым обладателем которого никогда не разговаривал».
— Что с вами, батоно Давид, прошу вас, возьмите себя в руки!
Отчаянье, сквозившее в голосе Зураба Торадзе, неприятно подействовало на успокоившегося академика. Плечи его изредка вздрагивали, и главный врач понял, что больного перестал бить смех. Давид Георгадзе приподнял голову, прижался щекой к подушке и кротко сказал:
— Не волнуйтесь, доктор. Я чувствую себя достаточно хорошо!
Кровь, свернувшаяся и застывшая в жилах, разжижаясь, медленно заструилась по телу Зураба Торадзе.
Опустилась тишина.
Давид Георгадзе о чем-то думал.
Главный врач, не решаясь заговорить, присел на стул, сгорбился; поступок больного поразил его своей странностью, на какой-то миг он вообразил, что все погибло.
— Оставьте меня, и вы успокоитесь, и я отдохну! — после недолгого молчания попросил окончательно пришедший в себя Давид Георгадзе.
Главный врач потерянно встал. Ему было стыдно, что он впервые за все это время поддался отчаянью, впервые утратил уверенность и позволил страху — вдруг столько мучений пойдет насмарку! — овладеть собой. Он не стал ни проверять пульс пациента, ни прикладывать ладонь к его лбу, и без того было видно, что Давид Георгадзе чувствует себя хорошо.
— Я собирался сказать вам нечто приятное или неприятное, но, мне кажется, лучше отложить это до завтра.
— Говорите сейчас! — глуховато, но твердо потребовал Георгадзе.
— Инга упорно домогается свидания с вами, — в голосе главного врача уже не слышалось недавних торжественных интонаций. — Бедная девочка не находит себе места, и неудивительно, она целый месяц не виделась с вами.
— Что еще за Инга? — удивился Давид Георгадзе.
— Ваша сестра, Инга Коринтели.
— A-а, моя сестра! — улыбнулся больной.
— Если вы не против, дня через три мы можем разрешить ей доступ в палату, а завтра я навещу вас, и мы еще раз пройдемся по вашей биографии. Правда, вы, Рамаз Коринтели, после травмы полностью «потеряли» память, но в жизни человека есть такие явления, такие острейшие впечатления, которые естественно обязаны «восстановиться», как только вы исцелитесь. А теперь, с вашего позволения, я покидаю вас!
Зураб Торадзе подошел к зеркалу, повернул его лицом к стене и вышел.
— Три часа никого не впускайте! — крикнул вдогонку Георгадзе.
— Как вам угодно!
Тяжелая железная дверь закрылась. Давид Георгадзе облегченно вздохнул.
Он удивлялся собственному спокойствию. И был рад, что остался один — никто не мешал ему думать, разбираться в сегодняшнем своем состоянии и оценивать его.
«Неужели все обошлось так легко? — недоумевал академик. — Неужели я настолько выжат и опустошен, что играючи освоился со своей диковинной, неслыханной участью? Может быть, все эти предварительные обсуждения, споры с главным врачом, мысленные прикидки еще до операции примирили меня с необычайностью ожидаемой жизни?
А может быть, все дело в эмоциональных границах? В ограниченной способности восприятия трагического и радостного?»
И вдруг… Лоб оросило холодным потом. Он присел на кровати, тревожно глядя на дверь.
— Нет, нет! — пробормотал он, тряся головой, и снова уткнулся в подушку. — Невозможно, невозможно!
Он подавил рвущийся из груди крик, зная, что аппаратура включена и врач все видит.
Зажмурился, стараясь забыться и ни о чем не думать. Напрасно. Неторопливо встал, зажег большую лампочку, подошел к зеркалу, повернул его, отступил на несколько шагов, упорно разглядывая свое отражение.
«Господи, где я видел этого молодого человека?
Может быть, я ошибаюсь?
Нет, не ошибаюсь. У меня такое чувство, будто я когда-то даже разговаривал с ним».
Академик приблизился к зеркалу, уперся в него одной рукой и пытливо заглянул в глаза своему двойнику.
Слабость охватила тело. Не поворачивая зеркало, только выключив по пути свет, доплелся до кровати, осторожно прилег; закрыл глаза, напряг память, пытаясь вспомнить, где доводилось встречать этого высокого, красивого, но нагловатого с виду шатена, в чьем теле, как подводная лодка в верхних слоях воды, находилась сейчас его душа.
«Откуда я помню колючий взгляд этого молодого человека?
Откуда мне запомнилась его дерзкая улыбка?
Откуда? Откуда? Откуда?..»
Он не мог вспомнить.
«Допустим, вспомню. Что из этого следует? Тбилиси невелик, может быть, где-то сталкивался с ним?
Но тогда я не мог знать… не мог вообразить, что пройдет время, и…
Может, мне кажется. Я настолько возбужден и раздражен, что могло почудиться черт-те что!» — наконец решил он и моментально, словно отключился, заснул глубоким сном.
Давида Георгадзе, сегодняшнего Рамаза Коринтели, одолевало незнакомое чувство.
Что же произошло с ним?
Отчего встреча с сестрой привела в смятение его душу и разум?
Он не мог разобраться, обрадовался или испугался, увидев Ингу.
Разве Инга Коринтели на самом деле была его сестрой?
Хотя с того дня, точнее, с того мгновения, как он стал Рамазом Коринтели, он сделался братом Инги.
Не было ничего неестественного, что во время первой встречи им овладело волнение. Он старался обуздать себя, взять в руки. Ничего не вышло.
Предугадывая заранее, какие трепет и смятение принесет свидание с сестрой, он за два дня как будто подготовился к нему.
Видимо, не подготовился.
«Может быть, никакая психологическая подготовка не в силах унять волнение при встрече с сестрой?
Свидание с нею взбудоражило душу и рассудок или?..»
Испуганный этим открытием, он зажмурился. Старался перевести мысли на другое, но перед глазами стояла Инга, белокурая, среднего роста девушка. С поразительной ясностью видел он ее голубые, наивные, прекрасные глаза. Слегка удлиненный, как у брата, подбородок придавал ее нежному лицу некоторую непропорциональность, но именно эта диспропорция нравилась Рамазу Коринтели. Инга больше походила на шведку или норвежку, чем на грузинку. Облик чужестранки, грациозные движения тонких длинных рук странно тревожили и будоражили его.
Рамаз Коринтели боролся с нахлынувшими чувствами. Ему хотелось обвинить во всем необычность своей судьбы. Пустое. Снова и снова вспоминались ему нежная грудь сестры, легкое тело, воздушные движения, и он понял, что в голове молодого человека одно колесико завертелось не в ту сторону.
Когда ему сказали, что главный врач позволил Инге навестить его, он решил встретить ее сидя на постели. Он даже сел, но затем почему-то передумал и вытянулся на спине. Закрыл глаза. Откуда-то издали доносился до него стук собственного сердца. Он старался преодолеть волнение, переключить мысли на что-то другое, думать об институте и приближающемся международном симпозиуме. Ему как будто удалось совладать с собой, но тут до него донеслось знакомое жужжание двери.
Он моментально открыл глаза.
Дверь закрылась так же тяжело и основательно, как и открылась.
На фоне темного металла отчетливо выделялась белокурая, тоненькая, воздушная девушка, держащая в руках цветы и сетку с фруктами.