— Лишь бы тебе было хорошо. Я сейчас уйду.
Инга собрала осколки, высыпала их в ведро и вынесла. Вернувшись, подошла к брату.
— Сейчас как? — грустно улыбнулась она.
— Лучше. Еще раз извини. Поверь, я не хотел обидеть тебя. Сам не понимаю, что на меня накатывает.
— Пустяки. Все образуется. Если буду нужна, звони, не стесняйся.
— Обязательно. И вообще, не приходи, пока не позвоню. Договорились?
Инга улыбнулась в ответ, поцеловала его и ушла.
Она ушла, и квартира сразу опустела. Тоска сжимала сердце Рамаза. Мучительное чувство томило его. Тело чего-то требовало. Он не мог понять, чего не хватает ему. Одно было ясно: телу непременно требовалось «что-то» именно в те минуты, когда он находился во взвинченном состоянии. И вот сейчас, после ухода Инги, он как будто сидел на углях, так горело все тело.
Как выжатый свалился он на диван, закрыл глаза и отдался мыслям.
Чего недоставало телу? Может быть, женщины?
Разумеется, и ее тоже. Но то, что терзало его сейчас, не имело к женщине ни малейшего отношения.
Тяга к женщине то радовала, то смущала его.
Вспышку страсти он впервые ощутил на десятый день после операции, когда медсестра делала ему укол. У маленькой, упитанной, как осенняя перепелка, девушки загнулся внутрь отворот белого халата, обнажив крепкую грудь.
Его кинуло в пот, щеки вспыхнули, казалось, что они горят на бледном пламени спиртовки. Им владело одно желание — протянуть руки, уложить ее на постель, стащить этот белоснежный халат и прильнуть к ее груди.
И сейчас же его охватило чувство ужасного стыда, сознание невидимой веревкой связывало его по рукам и ногам, лишая возможности пошевелиться. Страсть морским отливом уползла вспять. Рамаз Коринтели жестоко разругал себя и стал думать о другом.
Сначала ему мнилось, что он легко совладает с собой, но оказалось, что за отливом следует прилив. Море словно поднималось на тысячи ног и медленно, но упорно надвигалось на берег.
Только сейчас, в этот миг он осознал, что в его существе разгорелась упорная борьба между разумом и телом.
Ведь и ему было когда-то двадцать три. Разве тогда у него было меньше темперамента?
Он никогда не жаловался на недостаток страстности, но умел держать себя в руках. Ему не приходилось обуздывать себя.
А сейчас!
Сейчас, когда он переселился в чужое тело, по-старому ли подчиняются ему чувства и одолевающие его страсти?
Может быть, невыдержанность и экспансивность свойственны телу Рамаза Коринтели? Заложены в его генах?
Какие еще особенности обнаружатся в этом теле?
Если в двуедином организме Георгадзе-Коринтели возникает антагонизм, если юношеский организм и остепененный семью с половиной десятками лет ум не сумеют притереться? Если не сбалансируются темперамент и интеллект, тогда?
«Тогда?..
Тогда?..
Тогда?..»
Рамаз Коринтели вскочил и сжал ладонями виски. Ему, уязвленному до глубины души, хотелось раздавить, истребить эти кружащиеся, как стая летучих мышей, мысли.
Как будто медленно рухнули стены. Куда-то исчез весь город, рассыпавшись в безбрежной пустыне. Лежащий на железной больничной койке глядел ввысь. Сверху с бесконечной высоты на всю ширь окоема опрокинута полусфера черного мрака.
Внезапно край полусферы охватила пурпурная полоса. Между чернотой и пурпуром протянулся по всей окружности блекло-синий, вернее, голубоватый пояс.
Пурпурный цвет подтягивался снизу к голубому, постепенно поднимая его все выше и выше, тесня черный. Наконец пурпур изгнал черноту, вознеся голубизну, сгустившуюся на вершине купола, и сам превратился в купол, увенчанный в центре голубым нимбом.
Откуда-то донесся глухой разговор.
«Боже мой, кто это?»
По голосам можно было определить — переговариваются четверо или пятеро.
Они глухо и деловито обменивались словами. Один как будто отдавал распоряжения. Ясно слышалось звяканье каких-то железных инструментов.
На мгновение он ощутил тело, разговор показался более громким. Голова как будто долго лежала на охапке крапивы, и вдруг кто-то принялся по одному выщипывать волосы.
Потом по телу неожиданно разлилось тепло, и оно, утратив вес, привольно воспарило в пространстве. Пурпурный купол вознесся еще выше, медленно принимая вид гигантского конуса, острие которого сдвинулось в центр голубого нимба и пробило черное, лоснящееся пространство. Чья-то невидимая рука, как завесу, сдернула густую черноту, и острие конуса дотянулось до звезд.
У Давида Георгадзе закружилась голова, он понял, что со страшной, безудержной скоростью несется в безбрежном просторе.
Он не знал, сколько времени летал так вверх и вниз.
Кругом царила жуткая тишина. До ушей доносился только еле слышимый шорох. Потом тело, как будто исподволь тяжелея, заскользило в пропасть. Шорох усилился, уши заложило, виски готовы были разорваться. Охваченный страхом, он взглянул на небо. Звездный купол исчез. Все было залито лоснящейся чернотой. Внизу он разобрал огромную скалу, которая медленно поднималась навстречу. Он зажмурился от ужаса и через мгновение со страшной силой рухнул на ее склон. Открыв глаза, он отчетливо увидел, как эхо удара мощным фонтаном взлетело на необозримую высоту.
Потом и склон исчез, вокруг простиралась пустота. Это не было пространством. Это была сплошная, абсолютная пустота, лишенная тех атрибутов, начиная с гравитации, которые сегодняшняя астрономия понимала под временем и пространством. Вселенная превратилась в ничто.
«Может быть, это смерть?
Операция, видимо, не удалась. Двадцать процентов, кажется, взяли верх над спасительными восьмьюдесятью.
Если я умер, то как же мыслю?
Душа? Может быть, действительно существует она, устремленная за грань времени и пространства?
Сколько прошло времени? Но движется ли оно там, где его не существует?
Что за голоса? Как будто кто-то разговаривает в этой невообразимой на земле тишине?»
Операция почти завершилась, когда он открыл глаза. Они, как объективы фотоаппарата, бесчувственно впитывали все. Мозг еще не включился.
Прошло несколько часов, и тело ощутило чуть уловимую боль, которая постепенно усиливалась. Глаза уже фиксировали предметы, фиксировали их смутными, одноцветными, сливающимися друг с другом. Телу, перенесшему операцию, медленно возвращался естественный цвет. Сначала ожили щеки, затем губы, нос, наконец, и веки обрели признаки жизни.
Чья-то невидимая рука неуловимо медленно, но все-таки настраивала фокусы глаз.
Больной лежал неподвижно, не моргая глядя перед собой, и видел только те предметы, которые оказывались в границах зрительного конуса, исходящего из его зрачков.
На переднем плане он разобрал пять белых фигур.
«Что такое! Где я?
Почему я не могу пошевелиться? Зачем меня связали?
Будь я связан, я бы все равно смог шевельнуться.
Может быть, меня приклеили к доске каким-то дьявольским клеем?
Кто или что эти белые фигуры? Неужели люди?
Отчего так мерзнет голова?»
У него было такое ощущение, будто его голову обложили толстыми плитами льда.
Лед медленно таял. Тепло коснулось кожи, затем просочилось в мозг.
Кто-то еще подправил фокус.
Сомнения отпали, над ним склонились пятеро в белых халатах.
Весь лед растаял, мозг согрелся. Больной ощутил некоторое облегчение, но оно было временным. Если до сих пор голову сжимали ледяные клещи, то теперь она наполнилась горячим паром, обжигающим затылок и виски.
От головной боли померкло в глазах. Шипящий пар словно стремился вырваться через уши и виски.
Давление росло с каждым мигом. В ушах стреляло. Височные жилы уподобились древесным корням, бугрящим асфальт.
Вдруг кто-то, как электродрелью, просверлил в голове иголочное отверстие, в которое устремился горячий пар.
Больной ощутил неописуемое облегчение. Поверхность ошпаренного и разбухшего мозга медленно ужалась. Он с удивлением уловил похожий на шепот, но отчетливый, деловой разговор. Напрягаясь, прислушался к отрывистым фразам. Сомнений не было: распоряжения отдавал Зураб Торадзе.
«Что же теперь делать?»
Это, видимо, был миллионный по счету и в то же время первый вопрос, который он задал себе после операции.
— Что же теперь делать? — повторил он его пришедшему с очередным визитом Зурабу Торадзе.
— Как что делать? — удивился главный врач и достал из кармана сигареты. — Такой-то вопрос задает двадцатитрехлетний юноша и в то же время академик?
— Дело, уважаемый доктор, оказалось сложнее, чем представлялось нам.
Торадзе затянулся, выпустил из ноздрей две струи дыма и принял такой вид, будто подталкивал подопечного — говорите, слушаю вас.
Рамаза Коринтели снова охватило знакомое неприятное чувство, острый утробный голод, накатывающий в те моменты, когда он особенно нервничал. Организму чего-то недоставало, а Рамаз не мог понять, что требовалось телу, чем заглушить тягостное ощущение, отравлявшее настроение и лишавшее по ночам сна.
Но стоило ему уловить запах никотина, как сознание сразу просветлело, и он понял, чего недоставало телу.
— Дайте мне сигарету!
Зураб Торадзе вытащил из кармана пачку и протянул ему. Рамаз так мастерски выдернул сигарету, так картинно закурил, что несказанно поразился своим движениям.
Какая благодать — первая затяжка! С каким блаженством он выдохнул дым!
— Как, вы курите? — очнулся вдруг врач.
— Кто «вы»?
— Вы… — осекся Зураб Торадзе, неприятно пораженный злым выражением лица Рамаза Коринтели.
— Вот видите, даже вы не в силах разобраться, кто же я такой в конце концов? Академик Давид Георгадзе не курит, а тело Рамаза Коринтели не может жить без живительного воздействия никотина. В течение всего этого времени меня что-то мучило, что-то угнетало. Я никак не мог разгадать, что гложет меня. Я не догадывался, поскольку не знал, что именно тоска по никотину переворачивает меня всего, дурманит голову, отравляет настроение. И вот сейчас, после третьей затяжки, я чувствую поразительное облегчение. Если бы сейчас вы не закурили при мне, чего не делали раньше, я бы, вероятно, до выхода на улицу так и не понял, что меня терзает. Вот что волнует и бесит меня!