«Господи, сколько же я выпил!» — подумал он вдруг.
Встал, прошел в ванную и пустил холодную воду. Как приятно! Замерев, стоял он под душем. Сначала холодная вода заставляла вздрагивать, затем оживила, вернула телу энергию.
Перед глазами встали вчерашние сцены. Он почувствовал, что его опять тянет к загорелому, упругому телу, и опять горько пожалел, что отпустил Лали.
Вдруг он вспомнил о деньгах, врученных черноусым незнакомцем.
Наскоро вытерся, подбежал к шкафу, проверил тот карман брюк, где, по его предположению, находились деньги.
«Интересно, в самом деле две тысячи?»
Пересчитал. Ровно две.
«Игрок должен уметь проигрывать и платить», — вспомнил он слова незнакомца, и на душе стало пасмурно.
«Кем же был Рамаз? В какую драку ввязался? И где мой („мой!“) пистолет? Почему Лали сказала, что в Тбилиси многие знают немецкий, но никто не ожидал, что его знаю я? Кто такой, в конце концов, Рамаз Коринтели? И сколько еще должен мне („мне!“) черноусый?»
На сером фоне затуманенного похмельем сознания снова замельтешили вопросительные знаки, похожие на высыпавших из траншеи солдат, которые пригнувшись упорно бегут вперед.
Внезапно все сгинуло, и спину Рамаза снова прожгли два лазерных луча, бьющие из безжизненных, как линзы, глаз молодого человека, стоявшего перед зданием «Зари Востока».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Рамаз Коринтели проснулся в пять часов утра. Вернее, не проснулся, а, странно вскрикнув, вскочил на ноги. Некоторое время он бессмысленно озирался вокруг, затем понял, что все было сном, диковинным, жутким сном. Он видел себя на мельнице, на старой водяной мельнице. Смутный свет луны, брезживший через открытую дверь, призрачно озарял щелястое дощатое помещение. Он сидел один и старался подобрать музыкальное сопровождение неровному ритму коника[3]. Больше всего к милым с детства постукиванию коника и прерывистому скрипу жерновов подходила «Хабанера» Бизе.
И вдруг все стихло. Оборвался звук коника. Захрипев, как умирающий человек, остановились огромные круглые жернова.
«Что стряслось?» — удивился Рамаз и, выскочив наружу, подбежал к покатому деревянному желобу. На мгновение он оторопел, страх коснулся его холодной рукой. В мельничном желобе вода остановилась. Река спала глубоким сном. Ему показалось, что вместе с водой у него остановилось и сердце. Кровь выцеживалась из мозга и свертывалась в жилах. Кто-то неведомый, будто компрессором, нагнетал в голову холодный влажный воздух. Коринтели в отчаянии схватил свое тело и потряс его, как остановившиеся часы. Припал ухом к безжизненной груди. Ни звука. Охваченный ужасом, он изо всей силы затряс тело, затряс так неистово, что сам испугался, как бы оно не распалось на части и не рассыпалось по земле. Снова прижал к уху бездыханную грудь, до предела напрягая слух. Сердце застучало, застучало медленно, тяжело, но все-таки застучало. Именно тогда он закричал, то ли от радости, то ли от безысходности, и вскочил. Придя в себя и убедившись, что все пережитое было только сном, снова лег в кровать.
Однако заснуть не удалось. До семи проворочался в постели. Потом, убедившись, что сон не придет, встал, побрился, умылся и сварил кофе.
Сел за стол. Дипломный проект был уже написан. Точнее, он наскоро восстановил одно из исследований, ныне находящееся в директорском сейфе на одной полке с «Пятым типом радиоактивности». Сейф стоял в кабинете директора института. Рамаз понимал, что по своей научной ценности его исследование в сто раз превосходит необходимое для диплома. С таким исследованием можно шутя защитить докторскую диссертацию. Поэтому он намеревался, если университет даст свое «добро», до конца января сдать экзамены за три оставшиеся курса и превратить защиту диплома в защиту кандидатской диссертации. Он был твердо уверен в успехе и понимал, что это будет первой сенсацией на заре его новой научной карьеры.
Исследование, объяснявшее механизм прерывистого теплового радиоактивного излучения из созвездия Геркулеса, было завершено академиком Георгадзе год назад. Он не спешил с его публикацией, так как основное исследование — установление пятого типа радиоактивности — захватило его без остатка, затянуло, как колеса зубчатой передачи, заставив забыть все остальное. Сейчас, когда настала насущная необходимость начать с триумфа новую научную карьеру, важнейшее, но не опубликованное в свое время открытие, несомненно, произведет большой эффект.
«Может быть, в самом деле судьба, что я затянул с публикацией завершенного исследования?
Может быть, в самом деле меня остановила рука божья?
— Божья! — поморщился он. Как раньше, так и сейчас он не верил в бога. — Если бог и впрямь для сегодняшнего дня приберегал исследование, сделанное год назад, если он внушил мне не выносить открытие на научный совет, выходит, что он знал о предстоящей операции. Выходит, что бог позволил человеку вторгаться в созданный его помыслом мир и преступать установленные им законы жизни и смерти!
Что такое? Когда я увлекался философией? Что творится со мной? Существуй бог, разве он не пресек бы в зародыше эту операцию? Ведь пересадка мозга — самое дикое святотатство из всех святотатств!»
Рамаз отпил кофе, который уже успел остыть. Плюнул и поднялся из-за стола.
Заниматься зарядкой было лень. Он даже не проделал того минимума необходимых движений, которым врачи специально научили его.
Четвертый день он работал не поднимая головы. Все были предупреждены, что эту неделю его нельзя беспокоить.
Позвонил он и главному врачу. Сказал, что пишет автореферат кандидатской диссертации, и просил не отвлекать его чрезмерным вниманием. Если случится необходимость, он сам найдет его.
Снова устроился за столом, но душа — нет и нет! — не лежала к работе.
Сон есть сон, но временами ему казалось, что сердце у него вправду останавливается.
«Что со мной?
Наверное, переутомился. Все вполне естественно, сколько месяцев я не занимался наукой!» — успокаивал он себя.
Его труд — значительное и кропотливое исследование — был закончен. Главное теперь — превратить его в дипломную работу, а фактически — в реальную диссертацию.
Отсутствие литературы создавало массу помех. Он запасся множеством книг из университетской библиотеки, но той новейшей иностранной литературы, которая осталась в квартире Давида Георгадзе, нельзя было найти ни у кого в Тбилиси.
Сердце опять остановилось. Опять он ощутил в голове холодный и влажный воздух.
«Нет, мое состояние не объяснимо утомлением, я не чувствую ни малейшей физической или умственной усталости!
Тогда отчего накатывает на меня эта жуть?
Кто знает, сколько еще непредвиденных напастей поджидает меня впереди?!»
Рамаз Коринтели не ошибался, интуиция молодого ученого улавливала импульсы, предвещающие нечто ужасное.
Стараясь развеять тягостные мысли, он приблизился к окну, выглянул во двор.
Дворик, зажатый четырьмя огромными бетонными кубами, был полон легковых машин.
Листья деревьев нехарактерно для середины июля побурели. Стоящие в квадратных выемках раскаленного асфальта деревья тянулись ввысь в надежде вырваться за бетонные стены. Их непропорционально тонкие стволы и устремленные к небу чахлые кроны хирели от постоянного жара асфальта и чада машин.
Рамаз прижался виском к стеклу приоткрытой створки окна. Ему вспомнился ректор университета, высокий, худощавый, с посеребренными висками профессор, столь скептически отнесшийся поначалу к способностям заочника.
Двумя неделями раньше Зураб Торадзе предупредил ректора, что сведет его с молодым человеком феноменальных таланта и знаний. Главврач так расписал бывшего пациента, что ректор счел его просто фантазером и, в общем-то, даже не выслушал толком. Недоверие ректора задело Торадзе, и он запальчиво бросил:
— Вы, видимо, не принимаете всерьез мои слова. Вам представляется, что я нахваливаю Рамаза Коринтели, как сотни родителей и ходатаев своих отпрысков и протеже. Лучше я приведу его, и вы сами с ним поговорите. Полагаясь на вашу непредвзятость, я верю, что вы не сочтете зазорным для себя признать, что он феноменально одарен и в высшей степени образован.
И на это заявление ректор не обратил особого внимания. Он хорошо знал пристрастие Торадзе к пышным и пылким речам. Не проявляя интереса к его протеже, он не вызвал декана и не поинтересовался у того личностью «феноменального» юноши.
Настал день, когда ректор принял Торадзе вместе с его бывшим пациентом.
Он встретил обоих стоя, обоим подал руку, затем опустился в мягкое вращающееся кресло, пригладил посеребренные виски и с чуть заметной насмешливой улыбкой адресовался к Рамазу:
— Итак, это вы обладатель феноменальных способностей и знаний?
— Я Рамаз Коринтели, — вызывающе отрубил молодой человек, — Рамаз Михайлович Коринтели.
Ректора несколько смутили странновато вспыхнувшие глаза посетителя.
— Я, кажется, не сказал вам ничего обидного?! — недоуменно пожал он плечами и посмотрел на Торадзе, словно призывая того в свидетели.
— Рамаз Коринтели не обиделся, — понял его главный врач, — он просто чересчур чувствителен и самолюбив.
У ректора испортилось настроение, он пожалел, что предварительно не переговорил с деканом или не ознакомился с личным делом студента.
— Вот и хорошо, — сказал он слегка обиженным, слегка смущенным голосом. — Итак, вы хотите сдать все предметы за три курса и в конце января защитить диплом? Вы понимаете, какое это нарушение всех правил и установок?
— Да, но разве не встречаются исключения? Мергелян, например, в восемнадцать лет стал академиком.
— Мергелян, Мергелян… — протянул ректор, откидываясь на спинку кресла и глядя в потолок. — Мергелян, молодой человек, редчайшее исключение. Дай вам бог дотянуться до него и даже более того!
— Уверяю вас, батоно Серги, Рамаз Коринтели никому не уступит. Может быть, вы снизойдете и побеседуете с ним? — У Зураба Торадзе дрогнул голос.