Главный врач оставил машину довольно далеко от института, метров за сто до зоны, установленной милицией. Он понимал, что скоро машины запрудят улицу, и выбрал удачное для маневра место. На сей раз он приехал не на служебном автомобиле. Ему хотелось быть наедине с Коринтели.
Перед институтом толпился народ. Очередь пришедших попрощаться с академиком растянулась метров на пятьдесят. Почти каждый второй здоровался с Торадзе. Все с чуть заметными улыбками подавали ему руку и с таким удивлением косились на Рамаза, словно каждого подмывало спросить, что это еще за родственник известного врача, которого они до сих пор не встречали.
Рамаз решил незаметно ускользнуть от своего провожатого. Он уже жалел, что поехал на похороны вместе с ним. Его бесила самодовольная физиономия Торадзе, как никогда хотелось избавиться от его опеки, остаться наедине с самим собой.
Зураб Торадзе, увлекшись рукопожатиями, пе скоро понял, что Коринтели уже не следует за ним, и поспешно обернулся. Их разделяло шагов десять.
Движением руки Рамаз успокоил его.
Главный врач подмигнул ему и тут же поздоровался еще с одним знакомым.
Коринтели встал в очередь и терпеливо ждал той минуты, когда дойдет до знакомого вестибюля. Он удивлялся своему спокойствию, но чем ближе подходил к институту, тем отчетливее чувствовал, как гложет сердце густо облепивший его клубок ненасытных червей.
И вот он уже в проеме огромной двери.
Первое, что бросилось в глаза, — худое, восковое лицо академика. Гроб, стоявший на высоком, увитом цветами постаменте, позволял видеть высокий лоб ученого, его поредевшие, подернутые сединой и все-таки не по возрасту черные волосы и нос с небольшой горбинкой.
Рамаза обдало холодным потом, все внутри задрожало. Неуемные черви, казалось, проникли в глубь сердца. Не в силах сделать шаг, он застыл в неестественной позе витринного манекена. И только ощутив напор очереди, уловив недовольное ворчание, он пришел в себя, собрал все силы и с таким трудом потащил ноги по полу, что можно было подумать — обе его нижние конечности разбиты параличом.
Не успев еще как следует прийти в себя, он оказался прямо перед супругой академика. Убитая горем Ана походила на мумию — щеки ввалились, слезы иссякли от долгих рыданий. Оцепенело сидела она, бессмысленно глядя на подернутое чернотой восковое лицо мужа.
Рамаз не понял, что произошло с ним. Он прошел мимо Аны, содрогнувшись от отвращения. Мыслимо ли представить, что эта одряхлевшая женщина была когда-то любимой Давида Георгадзе? От стыда лицо молодого человека пошло пятнами.
Он не узнавал многих из родственников академика, а кого узнал, мимо тех прошел равнодушно. Затем отделился от толпы и остановился возле лестницы. Вокруг находились знакомые, друзья и коллеги. Он понимал, что здороваться не следует, но все-таки невольно кивнул нескольким некогда очень близким людям. Те даже смутились, не понимая, кто этот молодой человек и почему он присоединился к членам похоронной комиссии. Скоро Рамаз завертел головой, высматривая, не стоит ли где-нибудь сын Давида Георгадзе, прячущийся под париком. Особенно внимательно присматривался он к тем, кто был в темных очках. Ни один не походил на сына академика.
«Жив ли он?» — снова накинулись на измученное сердце бесчисленные черви.
Вокруг стояло множество друзей и знакомых. Но на их лицах не было следов переживаний и душевной боли. Всех как будто одолевало скорее любопытство, нежели горе и печаль. Они внимательно следили за текущей очередью и громко называли друг другу фамилии известных людей. Порой они шептались и даже тихонько прыскали в кулак.
Неожиданно откуда-то вынырнул профессор Нико Лоладзе. Месяцев десять назад, в Москве, во время симпозиума, он занял у академика триста рублей. Интересно, вернул он этот долг семье Георгадзе?
Он снова покосился на гроб. Рамазу уже не верилось, что этот черный, с лицом как из фарфора человек был академик Давид Георгадзе.
Вокруг с грустью вспоминали его имя. Никто не обнаруживал особой скорби, но все почтительно отзывались об усопшем, ни у кого не сорвалось с языка ни одного предосудительного слова.
У Рамаза даже поднялось настроение. Отведя взгляд от гроба, он снова принялся оглядывать всех вокруг в надежде отыскать сына академика. Никого похожего. Удрученный, он посмотрел на жену Георгадзе. И опять его смутило недавнее, такое неприятное и странное чувство. Наконец-то до него дошло, что отравляло душу. Это было естественное отвращение молодого человека к старухе, с которой он некогда делил постель и как безумный целовал ее грудь.
Классическую музыку сменяло грузинское хоровое пение, народную песнь — снова классическая музыка. А народ все шел и шел.
Без десяти пять прекратили доступ в вестибюль.
Рамаз обернулся туда, где столпилась похоронная комиссия. Он понимал, что сейчас появятся члены правительства, президент Академии наук и прочие должностные лица. И точно, первой на лестнице он заметил просвечивавшую сквозь редкие седые волосы лысину президента Академии. Именно этот человек являлся председателем комиссии по похоронам Давида Георгадзе. Затем он узнал среди приехавших на похороны московских профессоров — Сергея Орлова и Михаила Вайнштейна, остальные приезжие были незнакомы ему.
Все эти люди собрались на площадке у гроба. Президент Академии приблизился к микрофону, достал из кармана лист бумаги и махнул кому-то рукой.
Динамики моментально замолчали.
Президент откашлялся, не спеша начинать. Совершенно спокойный, он смотрел на гомонящую в вестибюле толпу и ждал, когда прекратятся движение и шепот. Наконец каждый отыскал себе место, откуда хорошо видны микрофон и стоящие на площадке люди, и в огромном помпезном вестибюле астрофизического института установилась тягостная тишина.
— Дорогие друзья! — хрипло начал президент. Недовольно покачав головой, он поднес к губам кулак, прокашлялся и повторил — Дорогие друзья!
Рамаз понял, что динамики вынесены и на улицу. Из огромных открытых окон уже не доносился гул стоящей на улице толпы.
Президент говорил медленно и четко. Его слова были такими же заурядными и трафаретными, как те, которые ныне покойный академик и сам произносил множество раз и множество раз слышал от других. Однако придраться было не к чему, он почти полностью перечислил научные заслуги Давида Георгадзе и отвел ему достойное место среди выдающихся сынов грузинского народа.
Президент объявил траурный митинг открытым и предоставил слово следующему оратору.
Во время короткой паузы сменился и почетный караул.
Неожиданно Коринтели затылком почувствовал чей-то буравящий взгляд. Он невольно оглянулся. В нескольких метрах от него стоял высокий чернявый и бровастый парень и, приоткрыв рот, упорно смотрел на него.
Мутный взгляд незнакомца наводил оторопь, и Рамаз поспешил отвернуться. Однако глаза незнакомца по-прежнему обжигали затылок. Рамаз резко обернулся. Бровастый парень все так же упорно смотрел на него. В открытом рту виднелись неровные, как запавшие клавиши, зубы.
Рамаз сразу отвернулся и посмотрел на площадку. Охваченный каким-то неприятным чувством, он не заметил, как у микрофона сменился оратор. Сейчас выступал заместитель академика по институту Отар Кахишвили. Бледный как полотно, он то и дело запинался, голос его дрожал.
«Отчего так побледнел этот вечно краснощекий человек, почему у пего дрожит голос? — попытался переключиться на другое Рамаз Коринтели, встревоженный мутным взглядом незнакомца. — Неужели от горя? Не думаю. Записной демагог, он всегда считал себя незаурядным оратором, и кончина директора не заставила бы его голос так вибрировать, тем более что скорбь, вызванная смертью академика, в данном случае исключается полностью. Итак, почему он волнуется? Почему набухли вены на висках? Экая загадка! Сегодня он впервые держит речь в качестве будущего директора исследовательского института астрофизики. От этой речи многое зависит. Где еще он найдет подобную аудиторию? Члены правительства, президент Академии наук, вице-президенты, множество прославленных ученых и исследователей!.. Неужели он сменит академика Георгадзе на этом посту?!» — Рамаз взглянул на своего второго зама, на секретаря институтского парткома, на заведующих отделами. Недовольно покачал головой. Он понимал, что институт, двадцать лет назад с огромными баталиями сколоченный Давидом Георгадзе, в дальнейшем окрепший и прославившийся во всем мире исследовательский центр, отныне покатится под откос и превратится в рядовое провинциальное научное учреждение.
Затылок снова обожгли два острых луча, пущенные из мутных черных глаз.
Рамаз сдерживал себя, чтобы не смотреть назад. Перед глазами и без того маячили долговязая фигура, черные волосы, густые брови и неприятно круглые глаза незнакомца.
«Где я видел эти глаза? — подумал вдруг Рамаз. — Видел же, действительно видел где-то!»
Заместителя академика сменил Сергей Орлов, Орлова — ученый из Армении.
Рамаз думал о незнакомце, почти не слыша выступающих, но временами по задевшим внимание фразам понимал, что все как один плывут по трафаретному течению.
«А не показалось ли мне?»— невольно усомнился он и повернул голову назад. Взгляд черноволосого верзилы ударил его, как камень, пущенный из пращи.
На этот раз Рамазу удалось сохранить внешнее спокойствие. Как ни в чем не бывало он перевел взгляд на других, осмотрел около двадцати человек и лениво отвернулся.
«Кто он, что ему нужно от меня?
Может быть, ему нужен настоящий Рамаз Коринтели?»
На сердце лег пласт льда. Поначалу тонкий, он становился все толще и плотнее.
Рамаз даже не услышал, как закончился митинг.
Не заметил, как рядом с ним очутился Зураб Торадзе.
Когда тот положил ему на плечо руку, он дернулся, словно от удара током. Ему показалось, что это незнакомец дотянулся до него неестественно выросшей рукой, непропорционально длинной по сравнению со всей фигурой.
— Выйдем! — тихо, почти шепотом бросил врач.