— Насколько я знаю, Георгадзе разрабатывал аналогичную проблему. Он как-то говорил мне, что нащупал новый тип радиоактивности. Это было давно, если не ошибаюсь, года четыре или пять тому назад.
— Вы правы. Огромная научная интуиция академика предугадала наличие нового типа радиоактивности, но он направил работу по ошибочному пути. Он не предположил, что возможен такой распад ядра, когда из него вылетают не только протоны, как думали ученые раньше, но и пары частиц — протоны и нейтроны. Анализ атомного ядра убедительно показал нам, что в действительности существуют изотопы сотен элементов, обладающие двухпротонной радиоактивностью. Придя к такому выводу, я понял, что ключ к проблеме в моих руках; если бы академик Георгадзе представил двухпротонную радиоактивность, он бы раньше меня установил новый тип ее. Ядра атомов элементов, обладающие двухпротонной радиоактивностью, живут довольно долго. Я предположил и не ошибся, что гораздо легче выбить из этих ядер несколько протонов, чем отделить их друг от друга.
— Допускаю, что идея существования двухпротонной радиоактивности родилась у вас самостоятельно, но четверть века назад предполагали ее наличие.
— Возможно, не спорю. Но правильная идея была забыта по совершенно объективной причине: ни у нас, ни за рубежом двухпротонное расщепление ядра не удалось.
— Ясно! Еще раз искренне поздравляю вас с огромной победой!
— Приношу вам сердечную благодарность. Я не ожидал подобного внимания. Я до смерти ваш должник.
«До смерти!» — повторил про себя Матвеев и сказал:
— Вам ли думать о смерти? Вы не представляете, как на меня подействовала кончина Георгадзе. К сожалению, я не смог приехать. Находился в заграничной командировке. Хорошо, что хоть мой заместитель был на похоронах.
— Владимир Герасимович, — неуверенно начал Коринтели после недолгого молчания.
— Вас что-то смущает? Не бойтесь, говорите! Говорите прямо, что вас мучает.
— Академик Георгадзе перед смертью написал вам письмо.
— Где же это письмо?
В ответ Рамаз достал из кармана конверт.
— Давайте-ка побыстрее! — оживился академик Матвеев. Он снял очки, надел другие, вскрыл конверт и начал читать письмо.
Рамаз внимательно наблюдал за ним. Его удивляло, с какой быстротой на лице академика сменяют друг друга грустное и радостное выражения. Наконец тот поднял голову и обиженно взглянул на Коринтели:
— Почему вы до сих пор не отдали мне его?
— Я приблизительно догадывался, что в нем. Вероятнее всего, вам рекомендуют меня. Я решил вообще не показывать вам письмо. Но не осмелился — может быть, в нем есть нечто такое, что касается лично вас. Поэтому я решил, что отдам его, как только с моим вопросом будет полная ясность. Я не люблю прокладывать дорогу протекциями и рекомендациями.
— Прочитайте! — Матвеев протянул ему листок.
Рамаз взял письмо и стал читать, будто знакомился с ним впервые.
«Дорогой Владимир Герасимович!
Я, вероятно, умру через несколько дней. Пишу письмо из больницы, прикованный к койке. В конце концов, я, неверующий и неисправимый атеист, теперь выясню, насколько вселенная материальна. Но поглядим, может быть, моя душа и впрямь вознесется куда-то. В этом случае мне не миновать ада.
Одним словом, я завершаю жизнь. Немного, оказывается, семьдесят четыре года. Но ничего не поделаешь. Я все равно не хулю судьбу.
Теперь хочу обратиться к вам с одной просьбой. В больнице я познакомился с талантливым молодым человеком — Рамазом Михайловичем Коринтели. Вам недосуг запоминать все, но, возможно, вы помните, что я предполагал существование пятого типа радиоактивности. Как выяснилось, предположение мое было правильным, а путь решения проблемы — ложным. И вот этот молодой человек, с которым судьба свела меня в больнице (как видите, все мы перед смертью, сдается, становимся идеалистами), по-моему, нашел правильный путь решения этой проблемы. Если я выживу и выберусь отсюда, я сам присмотрю за этим талантливым парнем. Если нет — отсылаю его к вам. Я полагаюсь на вашу большую и добрую душу, на вашу святую научную совесть.
Всегда ваш Давид Георгадзе».
Рамаз дочитал письмо, но головы не поднял, словно одолеваемый печалью и задумчивостью.
— Видите, каким человеком был Давид Георгадзе? Сейчас такие люди перевелись.
— Если бы я заранее знал содержание письма, я бы ни за что не отдал его вам.
— Вы уже большой ученый, и неуклюжее самолюбие мальчишки вам не к лицу, — со всей строгостью распек Рамаза академик.
— Вы не позволите мне, Владимир Герасимович, снять копию письма? Мне хочется сохранить его как реликвию.
— Я непременно сниму и послезавтра на большом совете вручу вам. А вы не волнуетесь в ожидании большого совета?
— Естественно, волнуюсь.
— Не беспокойтесь, все будет хорошо. Более того, обсуждение вашего исследования завершится триумфом. Меня больше волнует другое.
— Слушаю вас.
— Ваш внезапный взлет начался в январе. Послезавтра, через каких-то три с половиной месяца, вас ждет новый и огромный успех, выдержит ли ваша психика? Прошу извинить меня, но не задерете ли вы нос, не вскружит ли вам голову всемирное признание? Фанаберия и спесь сбили с пути много истинных ученых.
— Я не собираюсь становиться жертвой фанаберии.
— И еще один совет. Не поддавайтесь журналистам, прессе и телевидению. Помните, что вы не поэт и не деятель культуры. Главное в науке — популярность среди коллег.
— Большое спасибо за совет, Владимир Герасимович!
— А сейчас ступайте отдохните хорошенько и готовьтесь к послезавтрашнему дню.
— Еще раз огромное вам спасибо за отеческий прием. Всего вам доброго.
Рамаз направился к двери. Дойдя до нее, остановился, обернулся и спросил академика:
— Как ваш внук Володя? В больнице академик Георгадзе очень переживал, что мальчик страдает почками.
— Внимательным и отзывчивым человеком был дорогой Давид! — растрогался Матвеев. — Благодарю вас, как будто поправляется. Врачи весьма обнадеживают нас.
— Счастливо оставаться, Владимир Герасимович!
Рамаз Коринтели закрыл за собой дверь кабинета.
Спальня уютного, роскошно обставленного люкса «Интерконтиненталя» была погружена в красный полумрак.
И юноша, утоливший любовный пыл, и молодая женщина лежали навзничь с закрытыми глазами, хотя ни один из них не спал.
В соседней комнате тихо играл магнитофон. Настолько тихо, что создавалось впечатление, будто ветерок откуда-то очень издалека доносит волшебные звуки музыки.
Женщина собиралась встать, но ей показалось, что молодой человек уснул, и она побоялась разбудить его.
Она как будто только в эти минуты осознала, что впервые за семь лет замужества изменила мужу, и была поражена открытием, что не жалеет о своем преступлении. Не жалеет сейчас, в данный момент, когда, утолив страсть, может здраво судить и оценивать совершенный шаг.
В блаженном забытьи она и тогда не открыла глаз, когда Коринтели встал и вышел в гостиную. По просторному, широкому номеру-люкс разлилась нежная музыка. Молодой человек, по-видимому, исполнял на фортепьяно какую-то французскую мелодию. Он, словно нарочно, подбирал тихие, умиротворяющие напевы.
Еще раз и навсегда женщина заключила, что не жалеет об измене мужу. Если подумать, впервые ли она изменяет ему? Разве сигареты, выкуренные тайком, не были маленькой изменой? Она же знала, с каким отвращением относится муж к курящим женщинам, как прохаживается насчет их мужей!
Разве не тогда началась измена, когда однажды, укладывая в постель пьяного мужа, она пожалела, что не вышла замуж за Важа Муджири, который три года добивался ее руки? Могла ли она когда-нибудь предположить, что придет время и Важа станет известным ученым?
Разве не мечтала она всю жизнь полюбить настоящего мужчину, страстного, сильного и в то же время упоительно поэтичного и утонченного? Точно такого, как Нодар Барамидзе.
Все радовало Лию Рамишвили, все услаждало сердце. Ей было радостно нежиться в люксе «Континенталя», обставленном белой английской мебелью, ей было радостно, что рядом с ней — настоящий, утонченный мужчина.
«Что-то будет завтра?» — мелькнуло вдруг в голове Лии Рамишвили, и она досадливо тряхнула головой — сегодня, в угаре неописуемого блаженства, думать о завтрашнем дне представлялось ей таким же нелепым, как о будущем веке.
Войдя в свой номер, Лия сразу заметила белые и красные гвоздики в стоящей на столе вазе и очень им удивилась.
«Кто мог принести их?»
Она поспешила подойти к столу. На конверте с золотыми разводами, прислоненном к вазе, было что-то написано на иностранном языке. Она схватила конверт и не дыша открыла его. В нем обнаружилось небольшое письмо и визитная карточка.
Лия поняла одно, что письмо написано по-французски, но что написано в нем, оставалось тайной. На визитной карточке она прочитала по-русски и по-английски: «Нодар Барамидзе, Тбилиси, астрофизик».
— Нодар Барамидзе! — громко повторила она.
«Кто он и почему пишет мне по-французски?
Не разыгрывают ли меня? Или спутали с кем-нибудь?»
Лия сняла трубку и позвонила дежурной — кто заходил к ней и кто принес цветы?
Дежурная ответила, что заходил какой-то молодой человек и просил передать, что зайдет в пять часов.
Пораженная — «Кто это может быть?» — она положила трубку и села в кресло.
«Видимо, спутал меня с кем-нибудь, — решила она вдруг, и у нее отлегло от сердца, — безусловно, ошибся адресом!»
Она аккуратно вложила письмо в конверт и приставила его к вазе. Затем встала, сняла с себя платье, прошла в ванную, умылась и расчесала волосы.
Лия улыбнулась своему отражению в зеркале. Двадцативосьмилетняя женщина выглядела как девочка-подросток. На матовое лицо упали пряди распущенных черных волос.
«Интересно, а этот Нодар Барамидзе красивый?» — невольно подумала она.
Выйдя из ванной, достала из сумочки сигареты, закурила и устроилась в кресле.