ую тишину палаты снова вторглось монотонное жужжание аппаратуры.
Зураб Торадзе, не зная, как связать заново прерванную нить беседы, уставился на телеэкран. Там был полный порядок — симметрия и периодичность диаграмм не нарушалась. Они свидетельствовали об улучшении состояния и душевном покое больного академика. Долгая полемика, неожиданное, поразительное, трудно представляемое предложение почти никак не отразились на диаграммах, фиксирующих работу сердца.
Давид Георгадзе закрыл глаза и повернул голову к стене.
«Уснул», — с жалостью подумал главный врач. Настроение было отравлено, недавнее чувство приподнятости исчезло, пропало желание продолжать разговор.
— На чем мы остановились? — будто издали донесся голос академика.
Зураб Торадзе снова воспрянул духом.
— Вы, может быть, устали? Давайте отдохнем и договорим завтра.
— Нет, я не ощущаю усталости; прошу вас, доведем разговор до конца.
— Лучшие свои годы я пожертвовал проблеме пересадки мозга, — продолжил Зураб Торадзе прерванную речь. — Мои взгляды, как я говорил, разделяет весь мир. Каждый день на протяжении двадцати лет я производил эксперименты. Мы с коллегами первыми разработали и практически ввели в обиход операцию по пересадке тканей человеческого мозга. Впервые в мире я пересадил мозг собаке, эта операция принесла мне Государственную премию. Та собака жива по сей день.
— Искренне поздравляю вас! — Давид Георгадзе повернул голову и через силу надел очки. — Однако прошу вас во время операции учесть, что то была собака, а я человек.
Главный врач смешался, не понимая, шутит Давид Георгадзе или таким странным образом дает согласие на операцию.
— Конечно! — растерянно продолжал он. — Конечно. Я объясняю вам, что идея пересадки мозга посетила меня отнюдь не тогда, когда вас доставили в мой институт. Уже два года я безоговорочно верю, что и научно, и психологически, и практически я в состоянии провести сложнейшую операцию пересадки мозга человека. Не сосчитать, сколько трупов я изучил, сколько сотен и тысяч деталей уточнил. Вам известно, что нашим законодательством пока не предусмотрено право на пересадку мозга. Кто ответит, сколько пройдет лет, а возможно, и десятилетий, прежде чем пересадку человеческого мозга узаконят. Официальные круги только тогда сочтут пересадку мозга целесообразной и необходимой, когда человечество глобально поверит и психологически будет готово к подобной операции. А я уже сегодня способен провести эту сложнейшую, небывалую операцию. С какой стати я должен дожидаться постепенного назревания вопроса? С какой стати я должен поступиться первенством? Да, я человек, и мне присущи человеческие слабости, и меня гложет червячок лидерства. Мое честолюбие ни с какой стороны не предосудительно. Я — ученый, мне хочется сказать свое слово сегодня и первым. Не буду обманывать вас и скрывать — я заранее торжествую мою победу, мой триумф!
— Что ж, и я заранее приветствую вашу победу, хотя, насколько мне представляется, один из ее лавровых венков принадлежит мне. Однако позвольте спросить вас вот о чем. Если пересадка мозга не разрешена государственными законами, как вы решаетесь на операцию?
— Об этом не беспокойтесь! — Главный врач почему-то понизил голос до шепота, хотя его приглушенная речь не утратила ни силы, ни убедительности. — Я и мои ассистенты проведем операцию втайне. Они многим мне обязаны. Их карьера и будущее в моих руках. После операции они становятся непосредственными участниками сговора. Поверьте, мы сумеем сохранить тайну.
— Если об операции никто не узнает, каким же образом вы получите мировое признание?
— Как только закон позволит пересаживать мозг, я сразу открою тайну. И в тот же день представлю обществу молодого академика Давида Георгадзе.
— Вы полагаете, что к десятилетней годовщине вашей операции человечество непременно сочтет законной пересадку человеческого мозга?
— Не сомневаюсь. Может быть, даже раньше, но максимум — десять лет. К такому выводу подводят меня сегодняшние темпы и возможности развития медицины.
— Если операция пройдет успешно, то до разглашения тайны вы будете вынуждены обеспечить мне особый уход и изоляцию. Однако может случиться, что я умру от какой-нибудь болезни или погибну в автомобильной катастрофе.
— Вы все шутите, батоно Давид, а я горю на медленном огне! — обиделся главный врач.
— Извините, но я спрашиваю вас безо всякой задней мысли!
— Если после операции вы проживете даже десять дней, нам не составит труда подтвердить наш приоритет, об этом не беспокойтесь.
— Еще раз прошу извинить меня!
Недолгое молчание.
— Я вижу, вы уверены в своих силах, — начал Георгадзе, — уверенность — залог победы, однако вы не учитываете возможности неудачи.
— Не стану скрывать. Вы должны знать все. Шансы на успех — восемьдесят к двадцати.
— Точнее говоря, четыре к одному.
— Больше, батоно Давид, значительно больше. Я говорил о пределе.
— Пусть девять к одному, однако есть шанс не проснуться.
— Моя неудача не имеет для вас почти никакого значения. Вы теряете три, максимум четыре месяца жизни. Зато при успешном исходе операции вы обретаете вторую жизнь, вторую молодость, неугомонную, темпераментную. Учтите и то, что молодость вернется к вам в период огромных знаний, опыта и интеллектуального триумфа. Согласитесь, риск стоит того!
Последние фразы Зураб Торадзе выпалил, блестя глазами. Удивленный столь пламенной речью, больной повернул голову к главному врачу:
— Браво, профессор, браво! Я восхищен не только вашим научно-практическим искусством, но и отвагой и непоколебимой уверенностью. Счастье благоволит к решительным! (Пауза.) Знаете, в зеленой младости я был влюблен в одну девушку, решительную и несколько странноватую. Я терялся и не решался жениться на ней. После долгих колебаний я, наконец, поверил свои мучения другу. Упросил его пойти со мной, познакомиться с моим кумиром и высказать свое мнение.
Давид Георгадзе снова отвернулся и уставился в потолок.
— А дальше? — неожиданно спросил главный врач. Его не столько интересовала любовь академика, сколько ее непонятная связь с научной смелостью.
— Дальше ничего не было. Через неделю они поженились. Вот и все.
Неприятное чувство охватило Зураба Торадзе. Он не мог понять, подтрунивает над ним академик или развлекает себя беседой. Расстроившись, он потерял охоту разговаривать, полагая, что все его старания были напрасны. Чувствуя усталость, врач собирался встать, но голос академика снова приковал его к стулу.
— Кто тот юноша, в чье тело вы соизволите водворить мои душу и интеллект?
За шутливостью этой фразы Зураб Торадзе уловил настороженный серьезный вопрос.
— Молодой человек двадцати трех лет, полный сил. Студент третьего курса заочного отделения физического факультета университета. Крупный, высокий, атлетического сложения. Резкая мужская красота гармонирует со спортивной фигурой.
— Как его фамилия?
— Коринтели. Рамаз Михайлович Коринтели.
— Коринтели! Не придерешься. Фамилия хорошая. Значит, при благоприятном исходе операции я стану Рамазом Михайловичем, не так ли?
— Да, — тихо подтвердил главный врач, будто не замечая иронии собеседника. — Но это до тех пор, пока мы не откроем нашу тайну.
— Теперь мне хочется вернуться к вопросу, заданному мной в самом начале. Тогда вы не ответили мне, уведя разговор в сторону. На сей раз я жду исчерпывающего ответа.
— Я, видимо, недопонял ваш вопрос. Я ничего не боюсь, проблема пересадки мозга изучена мной всесторонне. Я понимаю, что ее воплощение помимо медицинских проблем сопряжено с морально-психологическими проблемами.
— Совершенно верно. Вы приблизительно поняли мою озабоченность. — Давид Георгадзе замолчал, отдышался и продолжал: — Недавно вы изволили сказать, и я полностью разделяю ваши соображения, что человек есть мозг. Да, мозг, ибо мозг мыслит, мозг определяет интеллектуальную потенцию человека, его характер, стремления, любовь, ненависть и тысячи иных свойств, которые отличают его от животного. Одним словом, мозг — это человек. Каков мозг, таков и человек, и если вы действительно собираетесь пересадить мой мозг в голову молодого человека, то как вы поступите с его мозгом? Видимо, пересадите в мою?
— Да, вы правы.
— Таким образом, не грешим ли мы здесь перед богом? Вы пересаживаете мой мозг в молодое тело, и я, академик Давид Георгадзе, становлюсь двадцатитрехлетним студентом, а с пересадкой его мозга в мое старое, немощное тело он тут же превращается в дряхлого Рамаза Коринтели, которому через три-четыре месяца предстоит покинуть сей мир. Одним словом, ваша операция делает из двух людей одного. Но имеете ли вы, врач, служитель самой гуманной профессии, моральное право на подобную операцию? И есть ли у меня, ученого и общественного деятеля, даже просто человека, право присваивать чужую жизнь?..
Не успел академик высказаться, как на лице Зураба Торадзе появилась улыбка. Он понял, что тревожило старого ученого, и не замедлил с ответом:
— Несколько минут назад я говорил вам, что у меня все учтено и проанализировано. Можете быть спокойны. Два месяца назад Рамаз Коринтели получил неизлечимую травму. Его ударил по голове крюк мостового крана в цехе инструментального завода. Как мы ни старались, какие меры ни предпринимали, вернуть этому молодому человеку сознание мы не смогли. Только после этого я решил пересадить в его здоровое тело ваш здравый мозг, а в ваше хилое, немощное и умирающее тело его парализованный, фактически мертвый мозг. Уважаемый ученый, можете быть спокойны, вы будете правы перед богом, людьми и самим собой.
Зураб Торадзе заранее ликовал. Он понимал, что загнал академика в угол.
Тишина тянулась довольно долго. Главный врач не пытался нарушить ее. Чем дольше промолчит Давид Георгадзе, тем яснее станет ему неоспоримость доводов врача.
Академик вдруг шевельнулся, перевалился на бок, пытаясь присесть. Торадзе вскочил со стула: