Затем Цорн поднялся по последнему маршу лестницы на просторную верхнюю террасу, окруженную зубцами. И едва он ступил на площадку террасы, как был тотчас же исхлестан дождем и ветром.
Кеннет набрал в легкие живительного соленого воздуха и сбросил кимоно, под которым он был совсем голым. Кимоно сразу унес ветер. Спустя мгновение продюсер надел маску и встал на один из зубцов ограды, безразлично глядя в пропасть, разверзшуюся перед ним, и не обращая внимания на то, что порывы ветра раскачивают его, словно дерево. Под ним где-то внизу от огня разлетелось стекло, и языки погребального костра стали вырываться из окон, совсем как на аркане «Башня».
Любуясь грозой с когтями молний, царапающими небо, и беспокойным морем, он поплевал на ладонь и начал мастурбировать. Сначала ничего не получалось, эрекция была ничтожной, но потом Цорн почувствовал, как его возбуждает и ситуация, и близость собственной смерти… И этот последний плевок в лицо приличиям и благонамеренности возбудил его до такой степени, что кровь быстро напоила его детородный орган до отвала.
Кеннет Цорн почувствовал близость оргазма.
Когда семя хлынуло фонтаном, он прыгнул в пустоту.
21
Сервас дал отбой на телефоне. В кабинет только что вошел Эсперандье.
– Найди-ка нам рейс на завтра.
– Куда летим?
– В Париж. Я только что разговаривал с криминальной полицией. С одним из ребят мы вместе учились; теперь созваниваемся раз в год, желаем друг другу всяческих благ. Он согласился нам помочь и объединить наши усилия.
Эсперандье нахмурился.
– И чем мы там будем заниматься?
– «Кабаре руж», – ответил Сервас. – Это то место, где, по словам его сестры, Стан дю Вельц находил «таких же, как он». Скажем так: нам надо будет исследовать «широкий круг».
В глазах его заместителя читалось непонимание.
– Что ты надеешься там найти, кроме туристов, стариков и всей той фауны, что крутится вокруг?
Сервас положил ноги в ботинках на стол, и Эсперандье подумал, что он изображает инспектора Гарри, хотя уж на кого-кого, а на инспектора Гарри Мартен никак не походил.
– Я все продумал, – сказал его шеф и старый друг, крутя в пальцах карандаш. Пожалуй, он был последний в криминальной полиции, кто пользовался карандашом, бумагой и, прежде всего, точилками. – По словам Фатии Джеллали, дю Вельца пытали и периодически вынимали кляп изо рта, чтобы заставить его говорить. Это не увязывалось с преступлением другого пациента, страдавшего психозом. И уж тем более с пчелами. В психиатрической лечебнице не было ограды, и пчел сумели пронести туда извне. Кто пронес? И еще один хороший вопрос: кто его пытал? И с какой целью? Мне известно, что дю Вельц приехал в Тулузу недавно, а до этого жил какое-то время в Париже. Может, именно там и надо искать причины его «заездов»?
– Однако Йонас Резимон вовремя смылся…
Сервас озадаченно покачал головой.
– Да уж… И совершенно непонятно, как ему это удалось. Я пересмотрел все видео и не увидел ничего нового, там только Роллен и санитары. А кто еще присутствовал на их допросах?
– Самира, – ответил Венсан.
– Отлично. Я все больше и больше склоняюсь к тому, что Резимон невиновен в гибели Стана дю Вельца.
– То есть ты хочешь сказать, что настоящий преступник помог Йонасу Резимону удрать, чтобы запутать следы? Но это все равно не отвечает на вопрос, каким образом он удрал.
Поскольку шеф от ответа воздержался, Эсперандье вдохновенно начал:
– Ну ладно, предположим, что «Кабаре руж» было тем местом, где началось… нечто. И что у нас есть шанс найти там кого-то, кто выведет нас на дорогу… Разве нам обязательно лететь туда вдвоем?
Сервас улыбнулся, посасывая кончик карандаша.
– Это ты у нас чокнутый, зацикленный, к тому же в курсе дела, не то что я. Может, и разглядишь что-нибудь такое, чего я не увидел…
– А в таком случае почему я не один туда лечу?
Сервас многозначительно на него посмотрел, и Эсперандье кивнул в знак того, что все понял.
– Потому что шеф не любит передавать свои полномочия, – сказал он, сам отвечая на вопрос. – Особенно когда думает, что есть шанс откопать что-нибудь интересное. Он привык работать в паре. Отлично, я резервирую два места на рейс до Орли. Летим без роскоши?
– Спасибо. Перед отлетом обязательно посмотри клип «Let It Happen» «Тейм Импалы».
– Что за клип?
Венсан знал, что Мартен до смерти боится самолетов.
– А ты посмотри, сам поймешь.
22
Сцена ужина. Вечерний интерьер.
– Позвольте представить вам Жюдит, – объявил Морбюс. – Она студентка, пишет диссертацию о моих фильмах. И я предложил ей быть нынче вечером нашей гостьей.
В его голосе Жюдит не уловила ни малейшего сарказма. Остальные гости дружелюбно ей улыбались. Она быстро окинула взглядом столовую. Это была настоящая симфония красного и его оттенков. Пурпурные штофные обои на стенах, ярко-красная скатерть, карминный ковер, оранжевые шторы. На столе, среди столового серебра, вспыхивали красные искорки баккара и фарфора, и стояли три подсвечника: тот, что в центре, с красными свечами, а два по бокам – с черными.
Морбюс представил друг другу гостей. Супружеская пара лет пятидесяти из Германии: он продюсирует фильмы за Рейном, она актриса. Очень красивая женщина, без макияжа, вокруг глаз круги. Он – блондин, с бородкой клинышком и каким-то хитроватым выражением лица. Жюдит он сразу не понравился.
Следующим был нотариус Делакруа, Жюльен кто-то там, лет сорока, в разводе. Он почему-то без конца улыбался.
Затем еще одна супружеская пара лет тридцати, и Жюдит догадалась, что они музыканты. Он носил артистическую бороду, а она, городская жительница, нарядилась как деревенская девчонка. В общем, конформизм, переодетый нонконформизмом.
Артемизия и Морбюс восседали в торцах стола друг напротив друга, и Жюдит заметила, что у Артемизии очень обеспокоенный вид.
Чета прислуги, разменявшая уже седьмой десяток, приносила и уносила блюда.
Жюдит не могла не вспомнить тот вечер, когда Морбюс осадил ее, когда она заговорила о сюжете «Орфея». Видимо, коснулась какого-то больного вопроса…
«Ну вот что ты тут делаешь? – вдруг спросила она себя. – Они же раскроют тебя в два счета!»
Тут начали предлагать тосты, и Жюдит подняла свой бокал шампанского.
– Так значит, вы пишете диссертацию, eine Doktorarbeit, о Морбюсе? – вдруг с легким акцентом спросил немец, которого звали Стефан.
Жюдит кивнула.
– Я надеюсь, вы отдаете себе отчет, до какой степени это… амбициозный замысел?
Она покраснела. Теперь все глаза были нацелены на нее, включая и глаза Делакруа. Видимо, он ожидал от нее какого-нибудь высокомерного ответа, но у нее таковых не нашлось.
– Конечно, – покорно произнесла Жюдит. Немец покачал головой. Наверное, ему не хотелось так просто позволить ей отступить.
– Морбюс – самый великий деятель кино в своем поколении, – нажимал он. – Его кинематограф – самый мощный, самый неудобный и трудный из всех. Он представляет собой мост между видимым и невидимым.
– Стефан… – предупреждающе протянул Делакруа.
– Подожди, Морбюс, дай мне закончить, – отмахнулся от него немец. – Надо, чтобы эта юная особа, Жюдит, в достоинствах которой я не… не сомневаюсь, если ты пригласил ее к себе… после того, как разогнал и журналистов, и всех, кто интересовался твоим творчеством… Само собой разумеется, в ней что-то есть. Однако я хочу быть уверен, что у Жюдит есть полное осознание того, что писать диссертацию о тебе – задача гораздо больше, чем амбициозная, это задача кощунственная.
Жюдит обернулась к немцу.
– Почему? Почему «кощунственная»? Это искусство живое? Или мертвое? Если вы захотите зарезервировать синематограф Морбюса, – впервые она назвала его по имени, – для специалистов, критиков и интеллектуалов, то подвергнете его смерти на медленном огне. Вы приговорите его к забвению в синематеках и специальных журналах. Разве весь мир, наоборот, не должен получить возможность называть его своим? И потом, если я отнесусь к нему как к священной субстанции, как смогу я получить шанс его понять?
Стефан скорчил гримасу.
– В любом случае не надо совершать ошибку и приписывать ему социальную досягаемость и доступность. – В его голосе прозвучали злоба и презрение. – Я вспоминаю того актера, Клемана Дидьона, который был президентом последнего фестиваля в Каннах. Так вот, он тогда заявил: «Что мы еще можем, кроме как использовать кинематограф, чтобы встряхнуть всезнаек и расшевелить равнодушных?» Я был там, мы с Морбюсом смотрели церемонию по телевизору. Он спрыгнул со своего дивана и заорал на всю гостиную: «Нет! Кино не должно быть использовано, кретин ты безмозглый! Кино должно служить только себе самому! Кинематограф не должен быть ни моральным, ни социальным, ни этическим, ни политическим. Глупости все это! Он никого не должен ничему учить, впрочем, как и ты, темный идиот! Ни актеры, ни режиссеры-постановщики ему не нужны! И не тем, у кого полно денег и кто имеет свой собственный столик в “Фукете”, учить всех морали!»
Произнося эту тираду, Стефан встал, держа в руках салфетку; закончив, снова сел на место. Раздалось несколько смешков.
– Кино – это из разряда магии, Жюдит. И больше ничего. Я прав, Морбюс?
– Из разряда черной магии, – раздался голос Артемизии.
Делакруа ничего не сказал. Жюдит удивилась его равнодушию. Она думала, что он ставит себя выше других и полон собственной значимости. Все восхваления Стефана словно заставили его окаменеть. Наступила тишина. Потом снова завязалась беседа. Как и раньше, Морбюс давал говорить другим, вмешивался редко, и на лице его играла еле заметная довольная полуулыбка. Он внимательно следил за Жюдит, когда она смотрела на него.
– Расскажи нам о взаимоотношениях магии и кинематографии; я думаю, это очень интересно, – сказала Франка, жена Стефана.
– Хорошо, – ответил немец, очень довольный, что представился случай снова высказаться. – Поначалу первых кинематографистов называли мастерами чудес –