Zauberkünstler, фокусниками – Tachenspieler, как это по-французски… иллюзаонистами, престидижитаторами, кудесниками: Мелье, Альберт Смит, Гастон Меле… Кино дебютировало как вид ярмарочного аттракциона. Это называлось «фильмы-феерии». Одни «кудесники» находили в кино и своих аттракционах новую гамму разных фокусов, другие шли еще дальше. Они видели в кино форму колдовства. Шаманизма. Оккультных наук. Не надо забывать, что Доктор Мабузе у Фрица Ланга – гипнотизер. Тёрнер, Дрейер, Линч, Тодоровский, Тарковский – все признавали, что между командами «мотор!» и «стоп!» происходит что-то магическое. Вы видели «Завещание доктора Мабузе», Жюдит? А «Автомобиль-призрак»? А «Гексан, колдовство сквозь века»?
Ей пришлось сознаться, что не видела.
– Деррида говорит, что кино – «искусство позволять призракам возвращаться»…
«Кто-нибудь может заставить замолчать этого зануду? – подумала она. – Почему Морбюс молчит? А утром был такой разговорчивый…»
Жюдит почувствовала, что ей трудно дышать. Голова кружилась. Она на секунду закрыла глаза и глубоко вздохнула. «Черт, ну и позер этот тип, что верно, то верно…»
– Сеньор Стефан, – сказал наконец Делакруа, – ты иногда бываешь поистине помпезен…
Немец рассмеялся.
– Кино – это иллюзион, – решительно заявил Делакруа. – Свет и тени перемешиваются, чтобы создать впечатление реальности. Но это не реальность.
– Морбюс, – запротестовал немец, вдруг на удивление посерьезнев, – ты ведь не станешь отрицать, что иногда Нечто проявляет себя. И это Нечто одновременно существует и не существует. Оно словно приходит с другой стороны…
Снова наступила тишина, еще более долгая, чем раньше. Жюдит не знала почему, но на слова немца в ней отозвалась очень давняя эмоция.
– У тебя слишком богатое воображение, – отшутился Делакруа.
Однако пристальный взгляд, который он бросил на немца, был скорее предупреждающим, чем шутливым. В том диалоге присутствовало нечто недосказанное, скрытое… Жюдит следила за разговором, но его предпосылки от нее ускользали. Однако этот разговор уже был в ее жизни.
Ужин подошел к концу. Глаза у всех блестели, лица раскраснелись. Ее охватил странный жар. Она хотела провести ладонью по лбу, но задела бокал с вином, и оно разлилось по красной скатерти.
– Прошу прощения!..
Жюдит поймала на себе пристальный взгляд Артемизии и вдруг заметила у нее на шее, прямо на сонной артерии, маленькую татуировку: христианский крест, у которого нижний конец имел вид крючка, похожего на рыболовный.
– Ничего страшного, – сказала хозяйка дома, промокнув лужицу салфеткой, и погладила Жюдит по руке.
От этого прикосновения ее передернуло. Голова закружилась, веки стали свинцовыми, и горячая волна поднялась по шее, словно под подбородком поместили жаровню.
– Что-то пошло не так, Жюдит, вам плохо? – спросила Артемизия, и ее голос донесся до нее, как сквозь несколько ватных подушек.
Делакруа кашлянул.
– Вы с нами, Жюдит?
Его слова громко отдались у нее в голове. Она пристально посмотрела на него и заметила, что взгляд у него какой-то остекленевший, как у пьяного. Что ж, очень может быть… Она видела, как он весь вечер опрокидывал бокал за бокалом. Огромная усталость буквально пригвоздила Жюдит к стулу.
– А твоя студентка изрядно накачалась, – услышала она голос Стефана сквозь туман, заполнивший ее мозг.
Он уставился на нее своими маленькими цепкими глазками, и ее сразу затошнило. По щекам побежали капли пота. Тебе надо выйти из комнаты, иначе тебя вырвет прямо на стол… Жюдит отодвинула свой стул, чуть при этом не упав. Ее сильно шатало, она не могла держаться прямо. В тот момент, когда она выходила, в дверях ей попалась прислуга, которая покосилась на нее. И где-то совсем вдалеке она услышала голос немца:
– Морбюс, где ты ее откопал?
Она открыла глаза и чуть не ослепла от яркого белого света.
Ей пришлось много раз моргнуть, прежде чем она начала различать смутные силуэты, которые прятались в тени, по ту сторону пылающего гало. Только тогда она поняла, что это за гало: на нее были направлены два прожектора, стоящие прямо на кровати.
В темноте она слышала голоса, угадывала возбужденное движение и чей-то шепот.
Мозг Жюдит отчаянно боролся, чтобы не поддаться панике и сохранить ясность. Она испуганно застонала, обнаружив, что лежит в какой-то луже, и решила, что описалась прямо на постели.
Они медленно выходили из сумрака на свет. Она их узнала: Стефан, Франка, нотариус, музыканты, Морбюс, Артемизия… Попыталась позвать, но у них был такой вид, словно они ее не услышали. Или не захотели услышать.
Они взялись за руки и встали вокруг нее. Жюдит вдруг захотелось плакать от страшной муки, сжавшей сердце. Ей было страшно, внутри все перевернулось. Как будто ее никогда не было.
– Зачем вы это делаете? – простонала она, поняв, что кто-то из них ее снимает.
Вместо ответа все они как один направили взгляды в сторону двери за ее спиной, и она увидела, как створка двери медленно открывается, словно крышка гроба в фильме ужасов. И ужас охватил ее, черный, как чернила. На пороге кто-то стоял. И это был не человек.
Жюдит всхлипнула и подумала, что все это очень похоже на фильм Морбюса. Только еще страшнее. Потому что все было реальностью.
23
Маттиас Ложье проснулся около 2:30 утра. Взглянул на часы и подумал, что ночь будет длинная – и первая ее половина, и вторая.
Он вслушался в тишину маленького больничного центра. Что это больница, Маттиас определил по глухому шуму стоящей вокруг аппаратуры.
Палата была освещена скудно, но смотреть там было, в сущности, не на что. Он уже знал наизусть каждую деталь, каждое темное пятно на стене. Вот бы лежать в палате, откуда видно море. Лунный свет, волны, медленно плывущие по небу облака, птицы…
Ложье спрашивал себя, существуют ли вообще такие места, где пациенты могут любоваться океаном и небом прямо с коек, и становится ли им от этого легче. И если всего этого не существовало, то следовало бы это придумать. Наверное, правда, что ко всем страданиям и перспективе скорой смерти надо еще прибавить отвратительную еду и убожество декора? И нехватку хлеба? Зато для Олимпийских игр, футбольных чемпионатов и киносъемок условия что надо!
Больница – это все равно что тюрьма. Никто не желал об этом подумать, потому что никто не желал там оказаться… Чушь. В конечном итоге все там окажутся. В больнице, не в тюрьме. Тюрьма предназначена для небольшой группы людей. Маттиас еще не решил, с кем сначала будет разговаривать: с журналистами или с полицейскими. Интересно, отдал ли священник электронный ключ Цорну?
В дверь очень тихо постучали. Вошла медсестра, и Ложье догадался, что она улыбается под маской.
– Что, не спится?
– Болит… – прошептал он.
Она понимающе покачала головой. Маттиас проследил глазами, как медсестра вернулась, чтобы закрыть дверь, и подошла к кровати. Он услышал стук каблуков: она не носила тапочек, как большинство персонала. Заметил, что она не стала зажигать свет, и был ей за это благодарен: яркий свет резал ему глаза.
В полумраке, освещенном ночником и голубоватым светом мониторов, медсестра пододвинула к кровати стул и уселась. Потом вытащила из кармана халата шприц, жгут и флакончик со спиртом.
– Укол в такой час? – удивился он.
– Разве вы только что не сказали, что у вас боли?
– Да, но…
– Ну вот я и хочу вас обезболить.
У него возникло смутное ощущение, что он где-то уже слышал этот голос. Должно быть, днем. На ней тогда тоже была маска, и лица он не разглядел. И потом, последняя сказанная ею фраза была для него таким облегчением, что он чуть не расплакался от благодарности.
Медсестра взяла его руку за запястье и положила себе поперек колен ладонью вверх. У нее были очаровательные колени, которые в свете аппаратов казались загорелыми, и он оценил мягкость ее прикосновения. Это напомнило ему детство, когда он клал голову на колени матери, а та гладила его по волосам. Детство… С тех пор как Маттиас оказался в больнице, он думал о детстве все чаще и чаще. И ему очень хотелось идти куда глаза глядят. Что же сейчас царапает его? Почему одна часть его мозга настойчиво говорит, что тут что-то не так?
– Мне впервые здесь колют морфин среди ночи, – сказал Ложье.
В ответ медсестра только хмыкнула.
– Но зашли вы очень кстати, – добавил он, улыбаясь.
Она посмотрела на него, и он увидел, как глаза ее полыхнули зеленым огнем. Теперь Маттиас был уверен: где-то он уже видел эти глаза.
– Вы новенькая? – спросил он.
На этот раз медсестра не ответила. Она уже затянула жгут вокруг руки и протерла локтевую впадину спиртом, чтобы яснее обозначилась вена. Игла вошла легко, но Ложье все равно зажмурился, когда она проткнула кожу, и почувствовал облегчение намного раньше, чем морфин попал в кровь. Заранее. Человеческий мозг склонен откалывать всякие шутки.
– Ну вот, всё в порядке, – сказала медсестра. – Теперь боль должна быстро пройти.
Она с сухим щелчком ослабила узел и сняла жгут, а потом опустила их в карман вместе со шприцем и флакончиком спирта. А разве она не должна была выбросить их в мусорную корзину? Ковид же…
– Странно… – сказал он.
– Что именно? – Ее рука в перчатке уже лежала на ручке двери.
– Я абсолютно уверен, что уже где-то видел вас, но не здесь.
Из-под маски она бросила на него взгляд, в котором уже не осталось ничего дружеского и доброго. В этом взгляде была такая жестокость, что Маттиас испытал настоящий шок, словно его внезапно и сильно ударили, – и всепоглощающий ужас.
– Поспеши все обдумать, времени у тебя осталось очень мало.
КОЗЕЛ.
Точнее, некое существо, наполовину человек, наполовину козел. Его огромная фигура занимала половину комнаты, а голова доставала до потолка.