Сначала шла целая вереница лиц: улыбающихся, кривляющихся, суровых, любопытных, смеющихся, недовольных, враждебных, серьезных, открытых… Потом пошли взгляды: забавные, заговорщицкие, косые, угрожающие или застывшие… От этого странного дефиле ей стало не по себе. Было в нем что-то тревожное и нездоровое, что-то от чистейшего вуайеризма[11]. Прошла еще секунда – и Жюдит вздрогнула, увидев на экране свое лицо: анфас, профиль, три четверти… Она то пристально глядела в камеру, то вела себя так, будто никакой камеры нет, и ее лицо отражало всю гамму выражений от любопытства до тревоги, от удивления до забавного развлечения.
Ей стало вдруг душно в полутьме маленького зала, где единственным освещением служило ее лицо на экране.
Следующие кадры вообще заставили ее вытаращить глаза и вжаться всем телом в спинку стула, словно стремясь исчезнуть.
Женщина, у которой вместо глаз зияли черные дыры, а по щекам вместо слез текли ручейки крови, в беззвучном крике открывала рот, а туда вползали сотни каких-то черных насекомых. Потом на экране появилась древнеегипетская фреска с изображением Сета, бога хаоса: на человеческом теле сидела продолговатая ослиная голова. Кайман, ухватив маленькую антилопу гну за заднюю ногу, тащил ее в котел, где варилось мясо; она жалобно мычала и глядела обезумевшими от ужаса глазами, а тем временем на нее с бесстыдным урчанием набрасывались огромные ящерицы. В ладони ребенка билась птица, а за тоненькую шею ее держали блестящие лезвия ножниц. Они повисли над птицей, металлически звякнув, и ее крошечный клюв раскрылся в беззвучном крике, прежде чем отрезанная головка упала вниз. В кадре, снятом очень крупным планом, лезвие бритвы прошлось по языку, вытащенному изо рта пинцетом. Из распухшего трупа с лопнувшим животом, полным гниющих внутренностей, где копошились черви, вдруг выползала любопытная треугольная морда рептилии.
Жюдит начала задыхаться, ее била дрожь.
– Прекратите это, Морбюс, пожалуйста! – взмолилась она, отводя глаза от кошмарных кадров.
Делакруа выключил экран, и в зале сразу же зажегся свет.
Она тяжело дышала, а на экране вдруг снова крупным планом появилось ее лицо, любопытное и испуганное.
И тогда Морбюс Делакруа повернулся к ней и посмотрел на нее испытующим взглядом инквизитора. Взгляд его был холодным, как горная дорога между снежных сугробов.
– Кто ты, Жюдит? – спросил он.
26
Отец Эйенга обошел свою церковь, благоухавшую запахом целого леса свечей. В этом месте он почему-то чувствовал себя неловко. После мессы подошел к фреске, изображавшей Иисуса в пустыне, и вспомнил, что написано об этом эпизоде в Евангелии от Матфея: «Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами»[12].
Ему тоже довелось увидеть лицо Зла на острове. Значит, дьявол принял облик Кеннета Цорна? Ему снова и снова виделся язык продюсера, лижущий его ладонь, и слышался голос, произносящий странные слова. Кто был этот человек? И что означало послание, переданное Маттиасом Ложье?
«Утяжели крест мой, – думал святой отец, возвращаясь в пресвитерий. – Не дозволяй, чтобы облегчился мой груз. Ради всего святого, не допусти меня еще раз встретить такого человека, как Кеннет Цорн».
Он вошел в пресвитерий, снял белый стихарь, пропахший средством от моли, и повесил его на место. Потом достал из холодильника блюдо и включил телевизор. Сидя в одиночестве за длинным столом, рассеянно слушал новости – вечную литанию несчастий и безумия этого мира, нескончаемую демонстрацию коллективной расплаты, которая не может закончиться. И вдруг голос журналиста заставил его насторожиться и поднять глаза:
– «Продюсер Кеннет Цорн, знаменитый тем, что успешно наладил производство фильмов ужасов во Франции в двухтысячные годы, вчера покончил с собой. По сведениям региональной прессы, он бросился с башни замка, расположенного на одном из бретонских островов, в котором обитал несколько лет. Кроме того, замок почти полностью был разрушен случившимся там пожаром. Связаны ли эти события между собой, пока неизвестно».
На маленьком экране телевизора появилось надменное лицо, слишком хорошо известное священнику: лицо Кеннета Цорна.
Отец Эйенга встал и принялся мерить комнату шагами. Давно уже он не чувствовал себя таким печальным и подавленным. К чему было это самоубийство? Это изнасилование самого себя?
И тут он вспомнил странные слова, которые произнес в больнице умирающий пациент: «Ад, отец мой… И я был одним из его демонов…»
Он должен поговорить с Маттиасом Ложье. Должен вернуться в тот маленький больничный центр.
– Кто ты, Жюдит?
Вопрос все еще звучал у нее в ушах. Делакруа не сводил с нее пристального взгляда. Он дожидался ответа.
– Я… я не понимаю вопроса, – пробормотала она, мысленно благодаря голубоватый свет экрана, маскировавший бледность ее лица.
– Я наблюдал за твоей реакцией на все эти изображения, – сказал он.
– Откуда они взялись? – поинтересовалась Жюдит отчасти из любопытства, отчасти из желания сменить тему разговора.
– Ну, например, антилопа и крокодил были настоящие, а все остальное – трюки, комбинированные съемки. Это кадры, которые я когда-то отснял, но нигде не использовал. В то время, чтобы изучить, как они воздействуют на зрителей, я проверял это на сотнях людей. Собирал их в зале и крутил наиболее жесткие эпизоды, параллельно снимая их лица и отмечая, что надо будет использовать дальше. Но ты не ответила на вопрос: кто ты, Жюдит?
Она сглотнула.
– В каком смысле?
И заметила, что Делакруа улыбнулся.
– Видишь ли, меня интересует все, что происходит глубоко внутри тебя, Жюдит, а вовсе не то, куда ты позволяешь заглядывать другим. Я хочу узнать твои тайны, твои самые глубинные мысли, твой гнев, твои страхи и все, к чему ты питаешь отвращение… А взамен открою тебе двери в мой внутренний мир, в мое творчество. Таково мое условие.
Она почувствовала огромное облегчение. На секунду ей показалось, что Делакруа говорит совсем о другом: о том, что однажды он ее уже раскусил.
– И каким образом я смогу это сделать, как вы думаете?
– Постепенно, шаг за шагом. Ты останешься здесь на несколько дней. И на каждый вопрос, который задашь мне, я отвечу таким же вопросом тебе. Как, на твой взгляд, сделка честная?
Она кивнула.
– А зачем давать мне этот шанс? – скептически спросила она и подумала: «И правда, зачем?»
– Затем, что ты уникальна, Жюдит. Я понял это с первого мгновения, как только посмотрел на тебя. И потому, что ты мне кое-кого напоминаешь… И еще потому, что есть одна вещь, которую ты мне пока не сказала, но скажешь обязательно.
27
Уже начало темнеть, и весь вечер лило как из ведра. Это отнюдь не мешало толпе в часы пик заполнить улицы, перехлестывая через тротуары в непрерывном балете фар и отблесках светофоров, переходящих от зеленого к красному и от красного к зеленому.
Четвертый округ Парижа, рю де Риволи, рядом с ратушей. В этом районе люди выходят из домов даже в проливной дождь. И на это есть веские причины. Ведь здесь так близко все, о чем остальное человечество может только мечтать: хорошие рестораны и бары, бутики, где продается все, что душе угодно, художественные галереи, экомагазины, шестиэтажный универсам, где имеется просторный подвальный этаж с кучей всяческих мастерских и ателье. Сервас никогда не жил ни в Москве советского периода, ни в Кабуле, ни в Могадишо, но знал, что здешние жители – те, кто много рассуждает об упадке и о нехватке продовольствия, – и есть самое привилегированное население планеты, которое ни малейшего представления не имеет о том, что такое настоящая нужда.
Под проливным дождем они пересекли рю де Риволи в медленном потоке машин, движущемся бампер в бампер. Потом проехали по рю де Тампль и по рю де Веррери мимо пустых террас, где со смятых непогодой тентов низвергались маленькие водопады. Зато внутри было полно народу.
Рю дез Аршив, Архивная улица.
Сервас увидел мерцающую вывеску. Можно было бы ожидать, что «Кабаре руж» окажется где-нибудь возле Пигаль или Фрошо – например, возле «Помады» или «Грязного Дика».
– О’кей, – сказал Пьерра. – Давайте разговаривать буду я, хорошо?
Пьерра был колоссом пятидесяти лет от роду, с лицом, словно созданным резцом скульптора, с гигантской грудной клеткой, крупным носом и маленькими серыми глазами с красными прожилками. Он круглый год носил одежду цвета хаки и брюки со множеством карманов. С такой внешностью он с успехом мог бы сыграть роль Джина Хэкмена в римейке «Французского связного». Сервас уже не помнил, как его зовут. В школе полиции его уже тогда называли просто Пьерра. Эта фамилия, похожая на слово «камень»[13], дополняла образ. Но Мартен уже не раз убеждался, что за такой монолитной внешностью скрывалась невероятная живость ума.
Они постучали в черную дверь и вошли в грот, обитый красным бархатом, с плотным ковром на полу и с мягким, рассеянным светом. Небольшой грот вибрировал от ритмичной пульсации басов, раздававшихся из-за занавеса слева. В глубине располагалась барная стойка, а за ней стояла девушка, одетая в узкое золотистое платье, на вид очень хрупкая и бледная.
– Аркан здесь? – спросил Пьерра.
– А кто его спрашивает?
Пьерра назвался. Девушка скрылась за потайной дверью. Эсперандье отодвинул занавес и быстро оглядел зал. Было еще рано, и в зале никого не было; только на сцене, под ярким светом прожекторов, трое мужчин возились с конструкцией из крюков, кабелей и натяжек, которые свешивались с потолка. «Подвешивание», – подумал Сервас. Наверное, этот трюк был гвоздем программы.