Спирита — страница 15 из 29

Не думайте, что эти связи были лишь плодом моего воображения, что никто другой не уловил бы их. Тогда я верила, что они есть на самом деле, а теперь, когда нахожусь вблизи от вечного источника вдохновения и вижу, как яркими искрами оно нисходит на головы гениев, я это знаю твердо.

Пока я читала те Ваши произведения, которые смогла раздобыть, поскольку в нашем обществе возможности девушки так ограничены, что даже самую простую задачу решить крайне сложно, приближался сезон балов. Верхушки деревьев окрашивались в красновато-коричневые цвета поздней осени, листья один за другим слетали с веток и, несмотря на все старания садовника, укрывали газон и песчаную аллею. Порою я прогуливалась по саду, и какой-нибудь каштан, как мячик, срывался с дерева и падал мне прямо на голову или к ногам. Тогда я невольно вздрагивала и отвлекалась от грез. Нежные, теплолюбивые цветы и кусты перенесли в оранжерею. Обеспокоенные птицы, чуя приближение зимы, ссорились по вечерам в голых ветвях. И вот весь бомонд, вся знать, все богачи потянулись из разных уголков земли в Париж. На Елисейских полях снова появились роскошные кареты с гербами на дверцах. Они медленно подъезжали к Триумфальной арке, дабы насладиться последними лучами солнца. Итальянский театр разместил во всех газетах свои афиши, а также сообщил о предстоящей премьере. Я радовалась при мысли, что всеобщее возвращение заставит и Вас покинуть Испанию и что, устав от горных прогулок, Вы захотите побывать на балах, вечерах и собраниях, где я надеялась наконец Вас встретить.

Однажды я каталась с матерью в карете по Булонскому лесу. Вы быстро промчались мимо верхом на лошади, но я успела узнать Вас. Второй раз в жизни я видела Вас, и, как от удара током, вся кровь прилила к моему сердцу. Чтобы скрыть волнение, я сослалась на то, что замерзла, и прикрыла вуалеткой лицо, а затем молча забилась в угол кареты. Мать подняла стекло и сказала: «Прохладно, туман опускается, давай вернемся домой, если, конечно, ты не хочешь еще покататься». Я кивнула в знак согласия, ведь я уже видела все, что хотела, я поняла, что Вы в Париже.

Раз в неделю в Итальянском театре за нами оставляли ложу. Для меня было настоящим праздником услышать наконец певцов, которых все расхваливали, а я совсем еще не знала. Кроме того, в моем сердце теплилась надежда, о которой нет нужды говорить. Наступил наш день. Давали «Сомнамбулу»[144]с Патти[145]в главной партии. Мама приготовила мне простой, но очаровательный наряд, подходивший моим летам: чехол из белой тафты и тарлатановое платье[146]с голубыми бархатными бантами, украшенными жемчугом. Мои волосы поддерживала обвитая жемчужной нитью бархатная лента, концы которой свисали на шею. Глядя на себя в зеркало, пока горничная вносила последние поправки в свое творение, я спрашивала себя: «Любит ли он голубое? Ведь в „Капризе“ Альфреда де Мюссе госпожа Лери утверждает, что это дурацкий цвет»[147]. Однако я понимала, что голубая лента очень идет к моим светлым волосам, и я верю, что если бы Вы заметили меня, то не остались бы равнодушны. Клотильда, моя горничная, взбивая складки моей юбки и затягивая корсаж, не удержалась и сказала: «Мадемуазель сегодня чудо как хороша».

Карета подвезла мою мать и меня к перистилю[148](отец должен был присоединиться к нам позднее), и мы стали медленно подниматься по ступеням большой лестницы, застланным красным ковром. Окутанные благоуханием ветиверии[149]и пачулей[150], дамы в вечерних нарядах, еще скрытых под манто, шубами, бурнусами, шарфами и накидками, которые они сбрасывали на руки лакеев, преодолевали подъем, волоча за собой потоки муара, атласа и бархата. Они шествовали под руку со степенными мужчинами, чьи белые галстуки, черные фраки и орденские планки на отворотах говорили о том, что после спектакля они идут на официальный или дипломатический прием. За ними, улыбаясь и чуть отстав, следовали стройные и изящные, одетые и причесанные по самой последней моде молодые люди.

Конечно, для Вас тут нет ничего нового, и Вы написали бы эту картину лучше меня, но для юной пансионерки, которая первый раз вышла в свет, зрелище было внове. Жизнь всегда одинакова — это театральная пьеса, у которой сменяются лишь зрители, но тому, кто видит спектакль впервые, она очень интересна, как если бы кто-то написал ее специально для него и пригласил на премьеру. Душа моя ликовала, я чувствовала, что хорошо выгляжу, мужчины одобрительно лорнировали меня, а некоторые дамы, окинув беглым взглядом и не найдя недостатков ни во мне, ни в моем наряде, даже обернулись вослед.

Я предчувствовала, что увижу Вас этим вечером. Надежда оживляла мои черты и ярким румянцем окрашивала щеки. Мы устроились в ложе, и все бинокли обратились в мою сторону. Я была новенькой, а в Итальянском театре, похожем на большую гостиную, где все друг друга знают, такое не проходит незамеченным. Видя рядом со мной мою мать, зрители догадывались, кто я такая; по одобрительному шепоту и благосклонным улыбкам я поняла, что меня приняли. Всеобщее внимание немного смущало меня, к тому же я впервые надела декольте, и мои плечи дрожали под полупрозрачным газовым палантином. Увертюру почти не слушали, но наконец занавес поднялся, все повернулись к сцене, и мои мучения закончились. Разумеется, прекрасный, сверкающий позолотой зал, белые кариатиды, люстры и свечи, блеск драгоценностей, цветы восхитили и изумили меня, а музыка Беллини, исполненная первоклассными артистами, увлекла в волшебный мир. Но главным было другое. Пока мои уши слушали сладкие кантилены сицилийского маэстро, глаза украдкой обшаривали ложи, балкон и партер в надежде найти Вас. Вы пришли только в конце первого действия и, когда занавес опустился, обернулись к залу, со скучающим видом рассеянно оглядели ложи, ни разу не достав лорнет. Ваше загорелое после шестимесячного пребывания в Испании лицо было печальным, словно вы сожалели о стране, которую недавно покинули. Пока Вы смотрели в зал, сердце мое бешено колотилось, на один миг мне даже показалось, что Вы заметили меня, но нет, я ошиблась. Потом Вы встали со своего места и вскоре появились в ложе напротив. Ее занимала красивая и очень нарядная дама, чьи черные волосы блестели, ровно атлас, а бледно-розовое платье почти сливалось с полуобнаженной грудью. Бриллианты сверкали на ее голове, ушах, шее и руках. На бархатном бортике рядом с биноклем лежал букет пармских фиалок и камелий. В глубине ложи в полутени восседал лысый тучный мужчина в летах, на отвороте его фрака виднелась планка какого-то экзотического ордена. Дама обращалась к Вам с явным удовольствием, Вы отвечали ей спокойно и бесстрастно — казалось, Вам ничуть не льстит ее более чем дружеское расположение. Горечь, которую я испытала оттого, что Вы не заметили меня, была с лихвой возмещена радостью: я всем сердцем чуяла, что Вы не любите эту женщину в бриллиантах, женщину с дерзким взглядом и вызывающей улыбкой.

Спустя несколько минут, когда музыканты начали настраивать инструменты перед вторым действием, Вы попрощались с дамой в бриллиантах и мужчиной с орденом и вернулись на свое место. За весь спектакль Вы больше ни разу не посмотрели в мою сторону, а душа моя в нетерпении рвалась к Вам. Я поражалась, как можно не понимать, что юная девушка в белом платье с голубой отделкой очень хочет, чтобы ее заметил тот, кого выбрало ее сердце. Я так давно мечтала оказаться рядом с Вами! И вот желание мое осуществилось, а Вы даже не подозреваете о моем присутствии! Мне казалось, Вы должны ощутить волну любви, обернуться, медленно обвести взглядом зал, чтобы найти неизвестный источник волнения, остановиться на моей ложе, прижать руку к груди и упасть от восторга. Герой романа поступил бы именно так, но Вы не были героем романа.

Мой отец задержался на званом обеде и пришел только в середине второго акта. Он заметил Вас в партере и сказал: «Здесь Ги де Маливер, я и не знал, что он вернулся из Испании. По его милости мы в „Ревю“ только и читали, что о боях быков, ведь Ги и сам немного варвар»[151]. Как приятно мне было услышать Ваше имя из уст отца! Моя семья знала Вас. Значит, сближение возможно, препятствий нет. Эта мысль немного утешила меня, несмотря на неудачу. Представление закончилось, больше ничего не случилось, если не считать того, что Патти устроили овацию, вызывали много раз и завалили цветами. Мы ждали у вестибюля, пока лакей не сообщит, что карета подана. Вы прошли мимо и достали сигару из манильского портсигара. Вам так хотелось курить, что Вы ничего вокруг себя не замечали, даже красавиц, выстроившихся, как напоказ, на нижних ступенях лестницы. Вы проскользнули сквозь скопление тканей, ничуть не заботясь о том, чтобы чего-нибудь не помять, и вскоре добрались до выхода, а Ваш друг шел следом по проложенному вами проходу.

Я возвратилась домой, счастливая и раздосадованная одновременно, и, попробовав спеть несколько мелодий из «Сомнамбулы», чтобы как-то продлить ощущение этого вечера, легла спать, думая о Вас…

Глава IX

Порой по прошествии времени воспоминания вытесняют живой образ, ибо воображение подобно художнику, который, не имея перед глазами натуры, продолжает дописывать портрет: сглаживает шероховатости, меняет оттенки, затушевывает контуры и невольно приближает изображение к своему идеалу. Я не видела Вас более трех лет, однако в мое сердце врезалась каждая Ваша черточка. Вот только Вы изменились и сделались непохожи на себя прежнего больше, чем созданный мною портрет. Выражение Вашего лица стало решительнее, черты заострились, а южное солнце придало коже здоровый, теплый оттенок. Теперь в юноше угадывался будущий мужчина, в нем появились та спокойная уверенность и сила, которая для женщин нередко важнее, чем красота. Но подобно тому, как рядом с портретом человека взрослого мы храним его детскую миниатюру, я сберегла в глубине души мой первый набросок — легкий, но неизгладимый — того, кто оказал на меня огромное влияние. Мои мечты Вас ничуть не исказили, и после нашей встречи мне не пришлось лишать Вас ореола сказочного совершенства.