[167]и экарте.
Как Вы догадываетесь, я не испытывала недостатка в кавалерах. Юный венгр в костюме магната, сплошь покрытом сутажом и вышивкой, изящно поклонившись, пригласил меня на мазурку. У него были правильные, романтически бледные черты лица, большие, немного диковатые черные глаза и острые, как стрелки, усики. Англичанин лет двадцати двух, похожий на лорда Байрона, только не хромой, атташе одного из северных дворов и еще несколько человек попросили записать их в мой блокнот. Хотя старый учитель танцев в пансионе льстил мне, называя одной из лучших своих учениц, и хвалил за грациозность, гибкость и чувство ритма, колени мои, признаться, дрожали. Я испытывала, как пишут в газетах, вполне понятное для дебютантки волнение. Как всем застенчивым людям, мне казалось, что все взоры обратились на меня одну. К счастью, венгр оказался отменным танцором. Вначале он поддержал меня, но очень скоро, опьяненная музыкой и движением, я воспряла душой, забыла о страхе и с восторгом отдалась вихрю танца; при этом я ни на секунду не забывала о главном и о цели, которая привела меня на бал. Кружась напротив дверей, я высматривала Вас в соседних гостиных и наконец увидела. Вы стояли в дверях и разговаривали с темнолицым длинноносым человеком. Большая черная борода, красная феска, военная форма низама[168]и орден Меджидие[169]— в общем, то был какой-то бей или паша. Когда во время танца я оказалась напротив, Вы все еще оживленно беседовали с этим по-восточному невозмутимым турком и не соизволили даже одним глазком взглянуть на мелькавшие перед вашим носом хорошенькие личики, разгоряченные мазуркой.
Надежда еще не покинула меня — в тот момент я была счастлива уже тем, что Вы пришли. Вечер еще только начинался, счастливый случай мог сблизить нас. Мой кавалер проводил меня на место, и снова мужчины закружили на ограниченной банкетками площадке. Вы с Вашим турком присоединились к их потоку, рассматривая женщин и их наряды так, как будто перед Вами были выставлены картины или статуи. Время от времени Вы делились своими замечаниями с пашой, который дружески и серьезно улыбался в бороду. За всем этим я наблюдала сквозь веер, который, честно сказать, опускала всякий раз, когда Вы подходили ближе.
Сердце мое нещадно колотилось, меня бросило в жар, даже плечи мои стали пунцовыми. На этот раз Вы непременно должны были заметить меня: только сверкающая полоса из газа, кружев и воланов отделяла Вас от банкеток. Но злосчастный случай распорядился по-своему: двое-трое друзей моей матери остановились перед нами с комплиментами, часть которых досталась и мне. Ширма из черных фраков, одинаковых и в дни праздников, и в дни траура, полностью загородила меня.
Вам пришлось обойти эту группу, и я снова осталась незамеченной, несмотря на то что слегка вытянула шею в надежде, что Вы все-таки разглядите меня. Но как Вам было догадаться, что склоненные спины прячут хорошенькую девушку, которая думает только о Вас, да и на бал пришла исключительно ради встречи с Вами?! Благодаря красной шапочке турка, служившей мне ориентиром в этом муравейнике, я не теряла Вас из виду и заметила, как Вы, пройдя через весь зал, покинули его. Вся моя радость угасла, глубокое отчаяние завладело мною. Похоже, насмешница судьба дразнила меня и забавлялась, препятствуя нашему знакомству.
Я станцевала обещанные танцы, а потом, ссылаясь на легкую усталость, отвечала отказом на любые приглашения. Бал утратил все свое очарование, наряды словно поблекли, свет потускнел. Отец, проиграв сотню луидоров одному старому генералу, пригласил нас пройтись по дому и посмотреть оранжерею, о которой ходили самые невероятные слухи. Она и вправду оказалась великолепна. Мы очутились в девственном лесу, среди мощных пальм, банановых, грейпфрутовых деревьев и других тропических растений, в теплой, насыщенной экзотическими ароматами атмосфере. В глубине оранжереи беломраморная наяда медленно опорожняла свой кувшин в гигантскую морскую раковину, окруженную мхом и водными растениями. Там я увидела Вас во второй раз. Вы шли под руку с Вашей сестрой и не могли нас увидеть, так как мы следовали позади по узкой песчаной тропинке, которая петляла между кустами и цветами.
Мы сделали еще несколько кругов по гостиным, изрядно обезлюдевшим, так как танцующие, желая подкрепиться, направились к накрытым с изобилием и вкусом столам в галерее из эбенового дерева, украшенной золотом и полотнами Депорта[170], на которых цветы, фрукты и дичь переливались всеми красками, ставшими с годами только ярче. Все эти детали, несмотря на мою рассеянность, запечатлелись в памяти и не стерлись даже здесь, в мире, где жизнь кажется лишь сном. Они неотделимы от тех сильных чувств, что заставили меня вернуться на землю. С какой радостью ехала я на бал! И с какой печалью возвращалась домой! Чтобы объяснить свою подавленность, я сказала, что у меня разыгралась мигрень. С горестным вздохом я сняла с себя бесполезный наряд, в котором так надеялась Вам понравиться, надела пеньюар и подумала: «Ну почему он не пригласил меня, как венгр, англичанин и прочие джентльмены, до которых мне нет никакого дела? Ведь это было так просто. Что может быть естественнее на балу? Почему все на меня смотрели, а тот, чье внимание необходимо мне, как воздух, так и не взглянул в мою сторону? Да, мне не на что надеяться». Я легла, и с моих ресниц скатились на подушку несколько слезинок…
На этом первый диктант Спириты оборвался. Масло в лампе уже давно иссякло, и она погасла, а Маливер, точно сомнамбула, не нуждающаяся во внешнем источнике света, писал не переставая. Он механически заполнял страницу за страницей, как вдруг импульс, управлявший его рукой, пропал, и к нему вернулось его собственное сознание, вытесненное Спиритой. Первые проблески зари просочились в комнату. Он раздвинул занавески и при бледном свете зимнего утра увидел на столе исписанные неровным и быстрым почерком листы — плод прошедшей ночи. Он не знал, о чем там говорится, хотя написал все своею рукой. Нет необходимости толковать о том, с каким жгучим любопытством, с каким глубоким волнением он прочитал наивные и чистые признания этой чудной, возлюбленной души, чьим палачом, сам того не ведая, он стал. Запоздалое признание в любви, излитое вздохами тени, повергло его в отчаяние и бессильную ярость. Как мог он быть таким бездумным и слепым, как мог, не заметив, пройти мимо своего счастья? В конце концов он смирился и, подняв глаза к венецианскому зеркалу, увидел улыбающийся лик Спириты.
Глава X
Да, странно это — узнать задним числом о счастье, которое было так близко, и понять, что никто, кроме вас, не виноват в том, что вы не заметили его и упустили. И как ни горьки сожаления, ошибку не исправить: мы хотим вернуть прошлое, представляем, как надо было поступить в том или ином случае, наделяем себя потрясающей прозорливостью, но жизнь не перевернешь, как песочные часы. Упавшая песчинка не поднимется вверх. Напрасно Ги де Маливер упрекал себя за то, что не разглядел дивное создание, которое никто не прятал в гаремах Константинополя, не скрывал за решетками итальянского или испанского монастыря и не охранял, как ревнивый опекун Розину[171]. Нет, его мечта была рядом, в его мире, он мог любоваться ею каждый день, между ними не было ни одного серьезного препятствия. Она любила его, он мог попросить ее руки и уже на земле насладиться высшим и редким блаженством от союза с душой, созданной для него. По тому, с какой силой он любил тень, он понимал, какую страсть внушила бы ему живая женщина. Но вскоре его мысли потекли по другому руслу. Он перестал винить себя за прошлое, упрекнув за бессмысленные переживания. Что он потерял? Разве Спирита, уйдя в мир иной, перестала его любить? Разве она не вырвалась из глубин бесконечности, не спустилась к нему в его земную обитель? Разве его чувства к неземной красавице, которую смерть превратила в идеал, не были более возвышенны, поэтичны, воздушны, близки к любви вечной и свободны от земных условностей? Разве даже самый совершенный земной союз не знает скуки, пресыщения, печали? Ослепленные любовью глаза по прошествии лет видят, как обожаемые прелести постепенно начинают увядать, как прекрасную душу обволакивает дряхлеющая плоть, и в изумлении ищут своего пропавшего кумира.
В этих раздумьях и в повседневных обязанностях, которые предъявляют свои требования даже самым восторженным мечтателям, Маливер провел весь день, пока не наступил долгожданный вечер. Когда он заперся в своем кабинете и, как накануне, сел за стол, вновь явилась маленькая белая и хрупкая кисть в голубых прожилках и подала знак, чтобы он взялся за перо. Маливер послушался, и его пальцы задвигались сами собой, тогда как мозг молчал. Место его мыслей заняли мысли Спириты.
…Мне не хотелось бы наскучить Вам, так сказать, задним числом подробной повестью обо всех моих разочарованиях. Правда, один раз мне показалось, что хитрая судьба, которая будто нарочно держала меня подальше от Ваших глаз, перестала насмехаться надо мною. Как-то нас позвали на субботний обед к господину де А***. Меня это не радовало, но я узнала от барона Ферое, который изредка наведывался в наш дом, что Вы тоже приглашены на эту полусветскую-полулитературную вечеринку. Господин де А*** — человек со вкусом, знаток литературы и живописи, обладатель изысканного собрания книг и картин — любил принимать художников и писателей. Вы тоже ходили к нему, как и многие другие нынешние и будущие знаменитости. Господин де Л*** хвастал, что умеет распознавать таланты, и не принадлежал к числу тех, кто уважает исключительно устоявшиеся авторитеты. И вот я по-детски восторженно повторяла про себя: «Наконец-то этот беглец, этот неуловимый призрак попадется в мои сети: на сей раз он от меня не ускользнет, я окажусь за одним столом, может статься, бок о бок с ним, и в свете пятидесяти свечей, пусть он даже самый рассеянный мужчина на свете, он не с