— Да, признаюсь, я ошеломлен и все время думаю, не стал ли я жертвой какой-нибудь галлюцинации.
— Гоните прочь подобные мысли, иначе дух навсегда покинет вас. Не стремитесь найти объяснение необъяснимому, полностью подчинитесь силе, которая направляет вас, верьте ей беспрекословно. Малейшее сомнение приведет к разрыву, о котором вы будете вечно сожалеть. Души, не встретившиеся на земле, очень редко получают дозволение соединиться на небесах; воспользуйтесь им, докажите, что достойны такой счастливой участи.
— Верьте, я буду достоин и не заставлю Спириту страдать, хватит, она и так натерпелась из-за меня, пока жила на этом свете, хоть я ни в чем перед нею не виноват. Сейчас меня заботит только то, что в истории, которую она продиктовала, она не назвала своего земного имени.
— Хотите его знать? Так пойдите на кладбище Пер-Лашез, поднимитесь на холм, там рядом с часовней вы увидите надгробие из белого мрамора с большим крестом. Его перекладина украшена мраморным венком из роз с нежными лепестками — это творение известного скульптора. На медальоне внутри венка — коротенькая надпись. Вы узнаете то, что я не имею права вам открыть. Немая могила поговорит с вами вместо меня, хотя, на мой взгляд, это не более чем праздное любопытство. Что значит земное имя, когда речь идет о вечной любви? Но вы еще не совсем освободились от человеческих представлений, это понятно. Прошло еще слишком мало времени с тех пор, как вы ступили за тот круг, в котором замкнута обыденная жизнь.
Барон Ферое откланялся, а Маливер оделся, приказал запрягать и поехал к самым известным цветочникам, чтобы найти белые лилии. В разгар зимы ему с большим трудом удалось раздобыть то, что он хотел. Но в Париже, если ты платишь, нет ничего невозможного. Он нашел-таки букет лилий и с бьющимся сердцем и слезами на глазах поднялся на холм.
Еще не растаявшие снежные хлопья серебряными слезами блестели на потемневших ветках елей, тиса, кипарисов и плюща, белыми шапочками укрывали лепные надгробия, верхушки и перекладины крестов. Желтовато-серое, тяжелое, будто свинец, — словом, самое подходящее для кладбища небо висело низко; резкий ветер со стоном проносился по закоулкам этого города из надгробий, созданных под стать усопшим по ничтожным человеческим меркам. Маливер вскоре добрался до часовни и неподалеку от нее, за оградой, увитой ирландским плющом, увидел белую гробницу, которая казалась еще белее от тонкого слоя снега. Он нагнулся над решеткой и в центре венка из роз прочитал высеченные в мраморе слова: «Лавиния д’Офидени, сестра Филомена, почила восемнадцати лет от роду». Он вытянул руку, бросил цветы на надпись и застыл в задумчивом созерцании, полный тяжких угрызений: не он ли убил эту чистую голубку, так рано вернувшуюся на небо?
Пока он стоял, роняя теплые слезы на холодный снег, укрывший вторым саваном девичью могилу, в толстом слое сероватых облаков образовался разрыв. Как свет постепенно пробивается сквозь слои разворачиваемой газовой ткани, так солнечный диск становился все отчетливее, но он был бледный и белый, похожий скорее на луну, чем на дневное светило, — настоящее солнце для мертвых! Наконец из просвета вырвался длинный луч, хорошо заметный на фоне облаков. Он упал на букет белых лилий и мраморный венок из роз, и они засверкали под снежной слюдой, как под зимней росой.
В этом дрожащем луче играли и переливались ледяные атомы, и Ги различил, как от могилы, словно легкий дымок от серебряной курильницы, поднялась стройная белая фигура. Она была облачена в парящие складки газового савана, похожего на платье, в которое художники одевают ангелов, и дружески махала ему рукой.
Туча наползла на солнце, видение рассеялось. Ги де Маливер покинул кладбище, повторяя про себя имя Лавинии д’Офидени, сел в карету и вернулся в Париж к живым людям, даже не подозревающим о том, что они мертвы, ибо лишены внутренней жизни.
Глава XIII
С этого дня жизнь Маливера распалась на две части — реальную и фантастическую. Со стороны все как будто осталось по-прежнему: он посещал клуб, выходил в свет, его видели в Булонском лесу и на Итальянском бульваре. Он не пропускал ни одного интересного спектакля, всегда был одет по моде, в прекрасной обуви и свежих перчатках. Глядя, как непринужденно он вращается в человеческом обществе, никто не заподозрил бы, что, выйдя из Оперы, он погружается в таинственные глубины невидимого мира. Хотя если бы кто присмотрелся к нему внимательнее, то заметил бы, что он побледнел, похудел, стал более серьезным и одухотворенным. Выражение его глаз изменилось; когда он не участвовал в разговоре, в них читалось нечто вроде высокомерного блаженства. К счастью, светское общество отличается наблюдательностью, только когда того требуют его интересы, а потому секрет Маливера оставался нераскрытым.
Вечером после посещения кладбища, открывшего ему земное имя Спириты, он, собрав воедино всю свою волю, призвал ее и услышал звуки гаммы, подобные каплям дождя, падающим в серебряный фонтан. В комнате никого не было, но чудеса уже не удивляли Маливера.
Затем прозвучали несколько аккордов, словно кто-то хотел привлечь его внимание или пробудить любопытство в душе. Ги повернулся к фортепиано, и вскоре рядом с инструментом в светящейся дымке обозначился силуэт очаровательной молодой девушки. Сначала картина была прозрачной, сквозь ее контуры виднелись располагавшиеся за ней предметы — так сквозь чистую воду просматривается дно озера. Постепенно фигура уплотнилась настолько, что стала походить на живую, но при этом оставалась такой легкой, неосязаемой, воздушной, что напоминала скорее отражение в зеркале, чем человека из плоти и крови. Некоторые эскизы Прюдона[183], едва намеченные, с расплывчатыми и теряющимися контурами, омытые светотенью или сумеречным туманом, с белыми драпировками, будто сотканными из лунного света, могут дать отдаленное представление о чарующем видении, появившемся в комнате Маливера. Чуть розоватые пальцы бледными мотыльками порхали по клавишам из слоновой кости. Они едва касались их, но эти легкие прикосновения, от которых не помялось бы даже перышко, рождали музыку.
Звуки возникали сами собой, как только светящиеся руки проплывали над клавишами. Длинное белое платье из муслина, более тонкого, чем самые тонкие индийские ткани, которые можно протянуть сквозь кольцо, пышными складками ниспадало с плеч девушки и заканчивалось у самых ног белоснежной кипенью оборок. Ее голова слегка, как если бы на пюпитре стояла раскрытая партитура, склонялась вперед, позволяя разглядеть длинную шею с золотыми завитками непослушных волос и полоску перламутрово-опаловой кожи, чья белизна сливалась с белизной платья. В дрожащих, словно наполненных дуновеньями, прядях сверкала усеянная звездочками лента, поддерживавшая высокий пучок. Маливер видел мочку уха и краешек щеки — такие свежие, бархатистые и розовые, что рядом с ними даже персик показался бы землистым. То была Лавиния, или Спирита, если называть ее именем, которое она до сих пор носила в этой истории. Она живо обернулась к Маливеру, желая удостовериться, что он готов слушать и можно начинать. Ее синие глаза, сиявшие ласковым светом и небесной нежностью, проникли в самое сердце Ги. Во взгляде ангела еще осталось что-то от взгляда юной девушки.
Отрывок, который она сыграла, принадлежал великому композитору, чей человеческий гений, казалось, предчувствовал бесконечность. Его полная страсти музыка то говорила о сокровенных желаниях души, то напоминала о небесах и рае, из которых эта душа была изгнана. В ней слышались и вздохи несказанной печали, и горячая мольба, и глухое бормотание — последний бунт гордыни, низвергнутой во мрак. Спирита передавала все эти чувства с мастерством, заставлявшим забыть о Шопене, Листе, Тальберге[184]— обо всех пианистах-виртуозах. Ги казалось, что он слышит музыку впервые в жизни. Ему открылось новое искусство, тысячи неведомых мыслей зароились в его голове. Звуки вызывали в его душе глубокие, далекие отголоски давно минувших дней, ему чудилось, что он слышал их в своей первой, забытой жизни. Спирита не только передавала замысел автора, но и выражала идеал, о котором он мечтал и которого не сумел достичь, будучи простым смертным. Она дополняла гения, совершенствовала совершенство, прибавляла к абсолюту!
Ги поднялся и, точно сомнамбула, не осознающая своих действий, двинулся к пианино. Он облокотился на крышку инструмента, и его взгляд утонул в глазах Спириты.
Спирита в самом деле была великолепна. Она приподняла и немного откинула голову назад, так что все лицо ее, освещенное восторгом, оказалось на виду. Вдохновение и любовь зажгли неземной огонь в ее глазах, чья синева почти исчезла под полуопущенными веками. Сквозь приоткрытые створки губ сверкали жемчужно-белые зубы, а шея, омытая синеватыми бликами, выгибалась, как у символической голубки, и напоминала росписи на плафонах Гвидо[185]. Она все меньше походила на женщину и все больше — на ангела, и свет, исходивший от нее, стал таким ярким, что Маливер невольно зажмурился.
Спирита уловила его движение и голосом мелодичным и нежным, словно музыка, прошептала:
— Мой бедный друг! Я забыла, что ты еще не вышел из своей земной темницы, что твои глаза могут вынести лишь слабый лучик истинного света. Когда-нибудь я покажусь тебе такой, какая я есть на самом деле, в тех сферах, куда ты последуешь за мною, а сейчас для того, чтобы ты увидел меня, достаточно и тени моей новой оболочки. Смотри и ничего не бойся.
Путем неуловимых перемен ее небесная красота стала чуть более земной. Спрятались крылья Психеи[186], на мгновение затрепетавшие у нее за спиной. Бесплотный облик несколько сгустился, молочное облачко заполнило его пленительные контуры и подчеркнуло их — так капелька масла, добавленная в воду, позволяет различить грани лежащего в ней кристалла. Сквозь Спириту проступала Лавиния. Образ девушки оставался по-прежнему слегка туманным и все же создавал иллюзию ее присутствия.