Она перестала играть и устремила взгляд на Маливера. Слабая улыбка блуждала по ее губам, улыбка небесно-ироничная и божественно-лукавая, сочувствующая и снисходительная, а в глазах мягко светилась самая нежная любовь, такая, какую дозволительно показать невинной земной девушке. И Маливер вдруг поверил, что рядом с ним Лавиния, которая так стремилась к нему, пока была жива, и к которой его не подпускал насмешливый рок. Потеряв голову, очарованный, трепещущий от любви, забыв, что перед ним всего лишь призрак, он приблизился к ней, чтобы взять ее руку, еще лежавшую на клавишах, и поднести к губам, но его пальцы сомкнулись так, как если бы прошли сквозь пар.
Хотя ей нечего было опасаться, Спирита отшатнулась, словно он нечаянно оскорбил ее, но вскоре ангельская улыбка вновь осветила ее лицо, и она поднесла к губам Ги, который уловил тонкий свежий аромат, свою прозрачную, сотканную из розоватого света руку.
— Я и забыла, — молвила она беззвучно, но так, что Ги сердцем слышал каждое слово, — что я уже не земная девушка, а душа, призрак, неосязаемый туман, лишенный всяких человеческих ощущений. Лавиния, наверное, отказала бы тебе, Спирита же дает свою руку, но не ради наслаждения, а в знак чистой любви и вечного союза.
И несколько мгновений она держала свою несуществующую руку под воображаемым поцелуем Ги.
Затем она снова заиграла и извлекла из фортепиано мелодию несравненной силы и нежности, в которой Ги узнал свое собственное и самое любимое стихотворение, переложенное с языка поэзии на язык музыки. В этом своем творении, пренебрегая земными радостями, в отчаянном порыве он устремлялся к высшим сферам, туда, где желание поэта должно наконец найти свое удовлетворение. Спирита, благодаря своей чудесной интуиции, передавала изнанку стихов, их второй смысл, все, что остается недосказанным даже в самой совершенной фразе, все тайное, сокровенное и глубинное, желания, в которых человек не признается даже самому себе, все невыразимое и неотразимое, искомое и не достижимое мыслью даже на пределе возможностей, все неопределенное, расплывчатое, туманное, не помещающееся в слишком тесных границах слов. Взмахивая крыльями, безудержно рвавшимися в лазурь, она открывала рай сбывшихся грез, исполнившихся надежд. Она стояла на светящемся пороге, в блеске, затмевающем все солнца, божественно прекрасная и в то же время по-человечески нежная, распахнув объятия душе, жаждущей идеала, — цель и награда, звездный венец и кубок с любовным напитком, Беатриче[187], восставшая из могилы. В одной из фраз, исполненной пьянящей, чистейшей страсти, она с божественными недомолвками и небесным целомудрием говорила о том, что в беззаботной вечности и сияющей бесконечности она тоже утолит свои желания. Она обещала поэту такое счастье и такую любовь, каких не в силах вообразить даже человек, привычный к общению с духами.
В финале она встала. Ее руки только изображали движения пианиста, мелодии вырывались из инструмента зримыми, разноцветными вибрациями, распространяясь в воздухе лучистыми волнами, подобно радужным сполохам северного сияния. Лавиния исчезла, на ее месте вновь появилась Спирита, высокая и величественная, в ярком сияющем ореоле. Длинные крылья распахнулись за ее спиной, и ее унесло дуновением свыше. Маливер остался один. Легко вообразить его восторг. Но мало-помалу он успокоился, и на смену лихорадочному возбуждению пришла сладкая истома.
Он испытывал то чувство удовлетворения, какое изредка испытывают поэты да еще, как говорят, философы: он блаженствовал, потому что его поняли во всех тонкостях и глубинах его гения. Как блестяще и ослепительно истолковала Спирита его стихи, смысл и значение которых ускользали даже от него, их автора! Как слилась ее душа с его душою! Как проникли ее мысли в его мысли!
На следующий день Ги захотелось поработать. Его вновь посетило давно угасшее вдохновение, мысли беспорядочно теснились в голове. Безграничные горизонты, бесконечные перспективы открылись глазам. Целый мир новых ощущений переполнял его грудь, и, чтобы выразить их, он требовал от языка невозможного. Устаревшие шаблоны, обветшалые формы не выдерживали и лопались, порой выплавляемая фраза фонтаном била через их края великолепными брызгами, похожими на звездопад. Никогда прежде он не поднимался до таких высот, и под тем, что он сочинил в тот день, подписались бы величайшие поэты.
Закончив строфу, он начал обдумывать следующую; рассеянно обвел глазами комнату и увидел Спириту. Она полулежала на диване, ее локоть утопал в подушке, а ладонь подпирала щеку. Кончиками тонких пальцев она поигрывала светлыми прядями волос, глядя на него задумчиво и нежно. Похоже, она уже давно была здесь, но не захотела выдать свое присутствие из боязни помешать. И когда Маливер встал, чтобы подойти к ней, она знаком попросила его не беспокоиться и слово за словом, стих за стихом повторила то, что сочинил Ги. В силу таинственной общности чувств она понимала, о чем думает ее возлюбленный, следовала за ним и даже опережала его, ибо не только видела, но и предвидела, и полностью прочитала незавершенное стихотворение, концовку которого он еще только искал.
Как нетрудно догадаться, стихотворение посвящалось Спирите. О чем еще мог писать Маливер? Влекомый любовью, он едва помнил о земле и парил в тех горних высях и дальних далях, что позволяют достичь крылья, выросшие за плечами человека.
— Прекрасно, — голос Спириты раздавался в груди Маливера, поскольку не достигал его ушей, как обычные звуки, — это прекрасно даже для духа. Гений поистине божествен, он порождает идеал, он видит высшую красоту и вечный свет. Куда только не взмывает он, когда его крылья — вера и любовь! Но спуститесь вниз, вернитесь туда, где ваши легкие могут дышать. Ваши нервы дрожат, точно натянутые струны, ваш лоб дымится, будто кадило, а глаза блестят странным лихорадочным блеском. Поберегите себя: от экстаза до безумия один шаг. Успокойтесь и, если вы меня любите, поживите еще на земле, я так хочу.
Маливер послушался ее, и, хотя люди казались ему лишь пустыми тенями, лишь призраками, с которыми его больше ничто не связывало, он попытался участвовать в их жизни: поинтересовался свежими новостями и слухами, улыбнулся в ответ на описание изумительного наряда мадемуазель *** на последнем балу и даже согласился сыграть в вист у старой герцогини де С***: ему было все равно, как убивать время.
Но, несмотря на все попытки Ги ухватиться за жизнь, властная сила влекла его за пределы земной сферы. Он ходил по земле, а его уносило ввысь. Непреодолимое желание поглотило его целиком. Ему уже не хватало явлений Спириты — когда она исчезала, его душа устремлялась за нею так, как будто пыталась вырваться из тела.
Безнадежность лишь подстегивала любовь, в которой еще пылали остатки земного пламени. Страсть пожирала его и приставала к телу, как туника, отравленная ядом Несса, к коже Геракла[188]. Он общался с духом, но избавиться от своей человеческой оболочки был не в силах.
Он не мог сжать в объятьях воздушный призрак Спириты, но этот призрак принимал обличье Лавинии, и этой прекрасной иллюзии было достаточно, чтобы потерять голову и забыть, что любимые черты, исполненные нежности глаза, чувственно улыбающиеся губы, в конце концов, лишь тень, отражение.
В любое время дня и ночи Ги видел перед собой возлюбленную душу, которая являлась ему то в виде чистого идеала в ослепительном великолепии Спириты, то в более земном, женственном образе Лавинии. Порой она витала над его головой в горнем полете ангела, порой являлась, будто гостья, и садилась в кресло, ложилась на диван, облокачивалась на стол. Казалось, она просматривает его бумаги на бюро, нюхает цветы в жардиньерке, листает книги, перебирает кольца в чаше из оникса на камине и предается всем тем забавам, которые позволяет себе юная девушка, случайно зашедшая в комнату своего суженого.
Спирите нравилось показываться Ги такой, какой была бы Лавиния в сходной ситуации, если бы судьба не помешала ее любви. После смерти она одну за другой прочитывала главы романа невинной пансионерки. С помощью легкой, чуть окрашенной дымки она воспроизводила свои прошлые наряды, украшала волосы цветком или бантом былых времен. Тень переняла грацию, позы и жесты ее девичьего тела. Из кокетства, доказывавшего, что женщина еще не совсем умерла в ангеле, ей хотелось, чтобы Маливер любил ее не только посмертной любовью, как неземное создание, но и любовью земной, как ту девушку, какой она была при жизни, ту, что безуспешно искала встречи с ним в Опере, на балу, на приеме.
Иногда он, охваченный желанием и опьяненный любовью, позволял себе какую-нибудь бесполезную ласку, и если бы его губы не касались пустоты, он поверил бы, что он, Ги де Маливер, в самом деле женился на Лавинии д’Офидени — настолько четким, красочным и живым становилось видение. Созвучие их душ достигло совершенства: он слышал внутри себя ее молодой, звонкий, серебристый голос, она отвечала на его страстные порывы нежными целомудренными словами, и все было так, как если бы они по-настоящему говорили друг с другом.
То были поистине танталовы муки: руки любимой подносили к его пылающим губам чашу, полную студеной воды, а он не мог дотронуться даже до ее краев; ароматные гроздья цвета янтаря и рубина висели над самой его головой, но ему не дано было их вкусить[189].
Короткие промежутки времени, на которые Спирита оставляла его, повинуясь властному велению, исходящему оттуда, «где могут все, что захотят»[190], стали ему невыносимы, он был готов разбить себе голову о стену, за которой она исчезала.
Однажды вечером Ги сказал себе:
— Раз Спирита не может обрести тело и войти в мою жизнь иначе, как призрак, значит, я должен сбросить с себя мою тесную бренную оболочку, эту плотную, тяжелую форму, которая мешает мне подняться с любимой туда, где обитают души.