Она заметила, что Маливер побледнел и замерз.
— Бедное создание из плоти и крови, не надо противиться природе! Становится прохладно, утренняя роса покрыла палубу и намочила снасти. Идите в каюту, надо поспать, — с мягкой укоризной промолвила Спирита и ласково, совсем как земная женщина, добавила: — Сон не разлучит нас. Я буду рядом и отведу тебя туда, куда наяву ты еще не можешь попасть.
В самом деле, Ги снились лазурные, лучистые, сверхъестественные сны, он парил вместе со Спиритой в раю, в элизиуме[212], в смешении света, зелени и идеальной архитектуры, о которых наши бедные языки с их ограниченностью, несовершенством и расплывчатостью не могут дать даже отдаленного представления.
Нет смысла детально описывать впечатления Маливера от его путешествия по Греции, ибо нам пришлось бы выйти за рамки повествования. К тому же Ги, поглощенный любовью и своим единственным, неотступным желанием, гораздо меньше, чем раньше, обращал внимание на открывавшиеся его глазам красоты. Он взирал на природу, а видел лишь далекий, туманный и роскошный фон для того, что занимало его целиком. Мир превратился в декорацию для Спириты, и самые восхитительные пейзажи казались ему недостойными этой роли.
Тем не менее на рассвете следующего дня он не смог удержаться от возгласа восхищения и изумления. Когда пароход вышел на рейд Пирея, Маливеру открылась чудесная, освещенная восходящим солнцем картина: Парнит и Гимет своими аметистовыми склонами образовывали своего рода кулисы величественной декорации, а в глубине сцены возвышались причудливо изрезанный Ликабет и Пентеликон[213]. В центре, на Акрополе, подобно золотому треножнику на мраморном алтаре, вздымался Парфенон, залитый утренним перламутром. Голубоватые тона далекого неба проглядывали между полуразрушенными колоннами, придавая благородной форме храма характер воздушный и совершенный. Маливер затрепетал от ощущения прекрасного и понял то, что до сих пор оставалось непостижимым. В этом мимолетном видении ему, романтику, открылось все греческое искусство, то есть идеальные пропорции целого, абсолютная чистота линий, несравненная пленительность цвета, состоящего из белизны, лазури и света.
Едва очутившись на берегу, он поручил багаж Джеку и забрался в один из тех фиакров, что, за отсутствием античных колесниц и к стыду современной цивилизации, перевозят путешественников из Пирея в Афины по белой от пыли дороге, вдоль которой время от времени попадаются белесые оливковые деревья. Разболтанная коляска, подозрительно дребезжавшая на ходу, быстро мчалась за двумя серыми в яблоках тощими лошадками с поднятыми наверх коротко остриженными гривами: можно сказать, то были остовы или глиняные макеты мраморных лошадей, что дыбятся на рельефах Парфенона. Нет никаких сомнений, что их предки служили моделями Фидию[214]. Их изо всей силы подстегивал юноша в костюме паликара[215], и, возможно, будь в его руках приличная упряжка, он в прежние времена взял бы приз на олимпийских бегах.
Пока остальные путешественники брали приступом гостиницу «Англетер», Ги подъехал к подножию священного холма, на котором род человеческий в цветущую пору юности, поэзии и любви собрал самые чистые и совершенные творения, как будто для того, чтобы порадовать ими богов. Почтительно ступая по вековой пыли, он поднялся по древней улице Треножников, загроможденной бесформенными лачугами, и наконец достиг лестницы, ведущей к Пропилеям[216], часть ступеней которой выломали, чтобы сделать из них надгробия. Он прошел через это странное кладбище мимо беспорядочного нагромождения плит и уцелевших цоколей, на одном из которых и поныне стоит маленький храм Ники Аптерос[217], а на другом когда-то высилась конная статуя работы Кимона[218]и покоилась Пинакотека[219]— хранилище шедевров Апеллеса, Зевскида, Тиманфа и Протогена[220].
С чувством религиозного восторга миновал он Пропилеи Мнесикла[221]— шедевр, служивший достойным прологом к великим творениям Иктина[222]и Фидия. Ему, варвару с Запада, было почти стыдно топтать своими сапогами эту священную землю.
Еще несколько шагов — и он очутился перед Парфеноном, храмом девы, святилищем Афины Паллады, самого чистого воплощения идеи политеизма.
Величественное здание на фоне безоблачного синего неба потрясало воображение своей невозмутимостью и очарованием. Божественная гармония царила в его линиях, которые, повинуясь внутреннему ритму, пели гимн красоте. И каждая линия незаметно устремлялась к неведомому идеалу, к таинственной точке, но без видимых усилий, без натуги, словно была уверена в том, что достигнет ее. Казалось, над храмом витает мысль, а фронтон, антаблементы и колонны жаждут до нее дотянуться, нарушая невидимыми изгибами все горизонтальное и перпендикулярное. Прекрасные дорические колонны, задрапированные складками каннелюр и немного отклоненные назад, напоминали целомудренных дев, истомленных смутными желаниями.
Золотистый теплый свет окутывал фасад: от поцелуев времени мрамор приобрел перламутровый оттенок, подобный стыдливому румянцу.
На ступенях храма, между двумя колоннами, за которыми открывается пронаос[223], посреди яркого греческого света, столь неблагоприятного для призраков и теней, на самом пороге этого светлого, совершенного, сияющего красотой Парфенона, стояла Спирита.
Длинное, подобное туникам канефор[224]белое платье с мелкими складками окутывало ее до самых пят. Венок из фиалок — тех самых, чью свежесть воспел Аристофан[225]в одной из своих парабаз[226], — окружал волны ее золотых волос. В этом наряде Спирита походила на деву Афину, сошедшую с фриза. Но ее лилово-голубые глаза сияли нежным светом, который не увидишь в глазах беломраморных богинь. К ослепительной красоте формы она добавила красоту души.
Маливер приблизился к Спирите, и она протянула к нему руку. В голове его помутилось, он увидел Парфенон таким, каким тот был в пору своего расцвета. Рухнувшие колонны встали на свои места, а выломанные лордом Элгином[227]или разрушенные венецианскими пушками фигуры[228], эти боги в человеческом обличье, выстроились на фронтонах — чистые и невредимые. Сквозь распахнутые двери храма Маливер разглядел статую из золота и слоновой кости — творение Фидия, небесную деву, непорочную Афину Палладу, — но он лишь бросил рассеянный взгляд на это чудо, и глаза его вновь обратились к Спирите.
Маливер пренебрег видением прошлого, и оно рассеялось как дым.
— О! — прошептала Спирита. — Даже искусство забыто ради любви. Его душа все дальше и дальше от земли. Он сгорает, чахнет. Скоро, скоро, душа моя, твое желание исполнится!
Сердце юной девушки еще билось в груди ее тени, и вздох приподнял ее белый пеплос[229].
Глава XVI
Спустя несколько дней после посещения Парфенона Ги де Маливер решил проехаться по окрестностям Афин и осмотреть прекрасные горы, видневшиеся в окне гостиницы. Он нанял проводника и двух лошадей, а бесполезного Джека, который только помешал бы ему, оставил в городе. Джек принадлежал к тем слугам, которым угодить труднее, чем их хозяевам, и этот недостаток делался особенно заметным во время путешествий. Он становился ворчлив и привередлив, словно старая дева. Все ему не нравилось, все возмущало — номера, постели, еда, вино, отвратительное обслуживание, — и он поминутно восклицал: «Ну и дикари!» Мало того, признавая за Маливером кое-какой писательский талант, Джек считал его совершенно беспомощным и слегка помешанным, особенно в последнее время, а потому вменил себе в обязанность следить за ним. Правда, Маливеру достаточно было нахмурить брови, чтобы поставить его на место, и ментор[230]с поразительной легкостью снова превращался в слугу.
Ги спрятал несколько золотых монет в кожаном поясе, который он носил под одеждой, положил пистолеты в седельную кобуру и уехал, не сказав, когда вернется, дабы ничем себя не связывать и при случае направиться куда глаза глядят — в поисках приключений и новых впечатлений. Он знал, что, если ему захочется задержаться на несколько дней и даже недель, Джек, привыкший к его исчезновениям, не станет волноваться и будет жить припеваючи, как только научит повара гостиницы готовить бифштекс по-своему — хорошо прожаренным снаружи и розовым внутри, — то есть по-английски.
Ги намеревался за пять-шесть дней осмотреть Парнас[231]. Но прошел месяц, а Маливер и его проводник все не возвращались. В гостинице не получили письма, в котором сообщалось бы об изменении их маршрута, деньги, которые Ги взял с собой, должны были закончиться, и неизвестность начала тревожить Джека.
«Хозяин не просит денег, — подумал Джек как-то утром, поедая наконец-то хорошо поджаренный бифштекс и запивая его довольно приятным, несмотря на смоляной привкус, белым вином из Санторина[232]. — Это странно, наверное, с ним что-то стряслось. Будь он еще в пути, он указал бы, куда переслать ему средства, потому что вся наша казна осталась у меня. Если только он не сломал себе шею или ноги в какой-нибудь пропасти! Вообще, какого черта он все время разъезжает по этим грязным странам с их ужасными дорогами, нелепыми обычаями, плохой кухней, когда мы могли бы жить в Париже, в уюте, со всеми удобствами, без клопов, комаров и прочих гнусных тварей, от которых одни волдыри!