Ограничений было много. В отличие от других ему не разрешалось разговаривать в трапезной. Другие новиции обходили его стороной, словно он был прокаженным. Ему показалось, что он однажды заметил сочувствие в одной паре глаз, но был слишком занят анализом того, что происходило с ним, чтобы задуматься об этом. Его руки теперь держали орудия труда чаще, чем любимые книги. Сначала они кровоточили, затем покрылись мозолями и уже ничего не ощущали. Он посмотрел на свои руки: скрючившиеся и побелевшие от холода, они выглядели отталкивающе при мерцании свечи. Запах экскрементов пропитал кожу, частицы испражнений залезли глубоко под ногти, как ни пытался он откусывать их до мяса. Никто ни разу не помог ему в ежедневной процедуре выноса ведра с нечистотами, которые он выливал в яму за коровником или размешивал палкой до состояния густой коричневой жижи, чтобы потом удобрить ими изнуренную землю в саду.
Он потер глаза, борясь с усталостью. Он должен быть непоколебимым. Они смотрят и ждут, что он проявит слабость, и в этом случае его запрут в ужасное место — Disciplinii. Он только раз побывал в этой страшной дыре в самом начале своего новициата. Его заставляли часами стоять на коленях на досках с выступающими крестами. Кресты врезались в кожу коленей. Никогда больше! Тогда он ненавидел всех. Проклинал их за молчаливое послушание. Презирал за лицемерие. За то, что, проповедуя доминиканский идеал непорочности, они совершали похотливые действия перед безжизненными глазами тех же икон, которым молились. Но он должен был выдержать эти скотские условия среди тупости и слепого невежества. У него не было выбора. Его предназначение требовало этого.
Бернард с усилием смог разогнуть колени, ноги не слушались. В какой-то момент он почувствовал большое желание плюнуть на пол, но решил не делать этого. В этом каменном чистилище повсюду были глаза. С трудом он проделал путь из церкви через сводчатый проход в спальные помещения. Он прошел мимо своей кельи и почувствовал взгляд, наблюдавший за ним из кучи соломы в углу. Он на ощупь добрался до алькова, небольшого углубления в стене сразу за своей кельей. В нем едва помещались крохотный стол и скамья. Этот альков являлся отведенным для него рабочим местом, открытой клеткой, лицом ко всем, рядом со всеми.
Он работал при мерцавшем свете единственной свечи, перо ходило по бумаге медленно, механически, словно рука, водившая им, была оторвана от мысли. Ему было приказано сделать шесть копий «Размышлений» Вильяма де Сен-Тьери для дальнейшего распространения их в монастырях на Филиппинах. Он делал уже последнюю, и каждое сентиментальное, бессмысленное слово вызывало в нем отвращение.
Почему нельзя послать напечатанные копии, чтобы украсить библиотеки безмозглых неофитов, коими он считал азиатов-христиан, было выше его понимания. Но это было так сообразно тому, что он обязан был здесь делать. За шесть месяцев он не совершил ничего, что не могли бы осилить дрессированные попугаи в клетке. Он запомнил наизусть Поминальную службу и службу Непорочной Девы Марии, не говоря уже о более сотни псалмов, некоторые из которых были очень длинны, и все — банальны. Если бы ему позволили говорить, то он сказал бы им, что хорошо знаком с творениями святых Августина, Ансельма и Бернарда. Но нет! И их творения были засунуты в него, чтобы он проглотил их как бесспорную истину. Августин с его аскетической тарабарщиной, Ансельм и его неорганизованные сплетения слов о рациональной вере и хуже всех — Бернард. Этот безмозглый шут с истеричными детскими сказками о Синайской пустыне. Все это излишняя потеря времени, непростительная обида.
Часом позже Бернард дописал последнее слово и, даже не пытаясь перечитать написанное, осторожно перебрался в свою келью. Оказавшись там, он опустился на колени, будучи уверен, что глаза из темноты наблюдают за ним. Он думал о пище, о своей библиотеке, о шуме моря, который был слышен, когда он забирался в свою пещеру, и о том, как выглядел папа Григорий, принимая раболепие. Спустя некоторое время он улегся на свою постель из соломы. В другом конце комнаты человек отвернулся лицом к стене.
Свернувшись калачиком, чтобы защитить себя от холода, царившего в комнате, Бернард мысленно обращался к своему соседу по келье «Да, ты несчастный, хитрый кусок дерьма. Закрой свои презренные глазки и веди себя тихо, как вши в твоем мешке. Думаешь, что мучаешь меня, но тебе не ведомо, какие победы ты мне подарил».
Бернард улыбнулся в темноте. Те лишения, которые он терпел в этом мрачном месте, были ничем в сравнении с адскими силами, которые больше не овладевали им, что приносило ему блаженство и покой. В течение последних шести месяцев у него не было головных болей. Голоса ушли, за исключением одного тихого знакомого голоса, шептавшего ему то, о чем никто не ведал. То же самое относилось и к зловещим стенам, в которых томилось его тело, и к тому слизняку напротив него, чье вздувшееся тело заполняло сейчас комнату шумными звуками.
Из окна своего кабинета Сальваторе Теттрини наблюдал, как юный новиций работает на полях Святой Сабины. Он стоял на телеге, запряженной мулом, и разбрасывал сено нетерпеливо мычащим коровам, окружившим телегу со всех сторон. Теттрини заметил, как ритмично двигаются широкие плечи, и одобрительно кивнул. Бернард Биру проходил свое испытание превосходно. Лишения поглотили слабость его тела, заменив ее мускулистой упругостью. На его осунувшемся лице яснее выделялись нижняя челюсть и горящие глаза. Глаза зелота или фанатика? «Да, — подумал Теттрини, — мы подавили высокомерие, но не самоуверенность. Мы заперли мальчика-мужчину навеки. Но что мы выпустили?» Ему хотелось бы это знать. Отвечая на стук, он пошел к двери, чтобы встретить посетителя, еще одного новиция, не выходившего у него из головы.
Теттрини было трудно согласиться с призванием Альфонса Баттиста, но пришлось уступить сильному давлению со стороны епископа Ломбардии. Баттист-старший обещал Церкви значительные земельные владения после своей смерти, так как, если его единственный сын станет священником, некому будет управлять ими. Интересно, что семья хотела видеть мальчика в Риме, в монастыре, где строгость и самопожертвование почитались за подлинные добродетели. Епископ уходил от ответа, когда Теттрини пытался узнать какие-нибудь подробности.
Молодой человек имел самую неподходящую внешность и манеру поведения, но был, как он вскоре обнаружил, не лишен кое-каких способностей. Предосудительных способностей, которые, возможно, могли даровать их владельцу многообещающее будущее, если учитывать склонность Церкви к политическим бренным делам. Льстивый, умный, сообразительный и честолюбивый, Баттист демонстрировал надлежащее внешнее благочестие, хорошо успевал в своих занятиях и проявил выдающиеся ораторские таланты. Он также умел манипулировать людьми, был лжецом и тираном. Другие новиции остерегались его. Теттрини знал, но не имел подлинных доказательств того, что он запугивает их и грубо нарушает монастырские правила. За физическим уродством Баттиста не было духовной красоты, а только еще больше уродства.
Баттист, напоминающий рыхлого белого слизняка, стоял напротив Теттрини. Кожа свисала с его гладкого круглого лица жирными розовыми складками. Крохотные глазки с красными ободками косили по сторонам, избегая прямого взгляда. Голова была полностью лишена волос. Блестящий маслянистый лоб и отсутствие бровей делали его лицо похожим на дряблую луковицу. Он уже сел, сложив свои пухлые, похожие на сосиски пальцы на животе, терпеливо ожидая, что Теттрини прольет на него поток благодарностей. Он был уверен, что принес то, чего хотел настоятель.
Теттрини нарушил тишину.
— Брат Баттист. Прошло уже более шести месяцев с того дня, когда мы разговаривали обстоятельно. Думаю, что настало время повторить разговор.
Альфонс Баттист хитро улыбнулся. Он хорошо понимал, зачем Теттрини поместил его в одну келью вместе с Бернардом Биру. Суть предложения Теттрини заключалась в том, чтобы он, Альфонс Баттист, наиболее одаренный из всех новициев, попытался помочь новичку, находившемуся под епитимьей, примером и молчаливым участием. Настоятелю нужен был шпион, и сегодня он ожидал доклада от этого шпиона. Ну так Теттрини его получит, и, если он не ошибается, настоятель будет доволен.
Голос Баттиста походил на свист, прорывавшийся сквозь щели меж его пожелтевших зубов.
— Я сделал все, как вы просили, святой отец. Все шесть месяцев я наблюдал за ним и старался показывать пример. Когда вы подошли ко мне после мессы сегодня утром и сказали, что хотели бы поговорить со мной с глазу на глаз, я помолился и тщательно обдумал те слова, которые скажу вам сейчас.
«Лжец», — подумал Теттрини, а вслух произнес:
— Продолжайте.
— Он стоит на коленях, но не молится, святой отец. Он работает, но разум его не с Богом. Он переписывает прекрасные слова великих людей по ночам, но перо его полно презрения. Его спокойствие таит в себе ядовитые мысли. Его задумчивое молчание — тревожный протест против деяний Господа.
Теттрини задумался, слушая его. Все было так, как он и предполагал. Ревнивый и злобный Баттист не мог позволить никакому сопернику угрожать его собственному влиянию на других новициев, многие из которых терпели его тиранию во имя Христа. И хотя Теттрини понимал, что Баттист был не из тех, кто «заселит собой Землю», но кто лучше этой пронырливой крысы мог бы вынюхать скрытые возможности?
— Спасибо тебе, брат Баттист. Ты очень помог мне. Я скажу тебе слова для раздумья. Побудь с братом Биру еще немного. Лучше места, чем Святая Сабина, для этого не сыщешь.
Баттист был разочарован. Он ожидал большего. Но он не огорчился.
Тайный сговор не заканчивался, и он использует его в свою пользу. Он облизнул губы, и на какой-то миг в розовых щелках его глаз высветился огонек.
— Конечно, отец-настоятель, — просвистел он. — На все воля Божья. — Ему хотелось остаться и спросить Теттрини, что слышно о наступлении австрийцев на Ломбардию, но настоятель, казалось, уже погрузился в думы о другом, поскольку он выпроводил его за дверь даже без единого благословения.