Патриоты-канадцы, должно быть, заметили приближение Бернарда и выскочили из своих бараков, чтобы поприветствовать его. Вскоре они окружили его, возбужденно говоря что-то на своем грубом чудном французском. Бернард терпеливо выслушал длительное перечисление жалоб. Больше всех старался маленький пылкий человечек, недотягивавший ростом до метра шестидесяти, но с голосом и эмоциональным жаром, добавлявшим веса его замечаниям. Почему их заставили носить клейменую форму? Почему им не разрешают ходить на мессу? Правда ли, что их письма будут проходить цензуру? Сколько их еще продержат здесь? Когда их отпустят домой? Дробить щебень — это работа для уголовников. Франсуа-Ксавье Приор все еще продолжал оживленно говорить: «Вас не морят голодом, но вы всегда хотите есть…», когда к ним присоединилась вторая, меньшая по количеству человек группа.
Более высокий статус этой новой группы стал сразу понятен Бернарду. Глаза Приора вспыхнули, и он утих. Один из пятерых, одетый не в тюремную форму, важно представился: Луи Бурдон, главный смотритель, выступающий от имени всех патриотов и подчиняющийся только коменданту Бэддли. Остальные четверо были старостами бараков: Шарль Хуот, Франсуа-Морис Лепайльер, Пьер-Гектор Морин и Шарль-Гильом Бук. Как в шутку объяснил Бурдон, все были грамотными и говорили по-английски. Он попросил Бернарда выслушать исповедь в полдень и вернуться завтра и отслужить мессу в бараке, специально подготовленном в ожидании священного приношения. После чего он натянуто и подробно принялся объяснять Бернарду, как гуманный и великодушный комендант облегчает их тяжелую жизнь. Воскресенье — полностью нерабочий день, а в субботу они не работают с обеда. Нестрогий режим и терпимая по тяжести работа. Бурдон также говорил о розовых перспективах на будущее. Об обещании разрешения на постоянное посещение мессы в Парраматте, об улучшении питания в будущем и дополнительном свободном времени после ужина. И о том, что комендант Бэддли также намекнул им, что отпуска в увольнение, как прелюдия амнистии и возможного возвращения в Канаду, будут возможны уже очень скоро, в течение нескольких месяцев. К тому моменту, когда Бурдон закончил говорить, отдельные патриоты, как заметил Бернард, удалились. Вряд ли можно было назвать этого Бурдона популярным, решил он. Но дело было не в этом. Насколько он понимал это, все они могли остаться гнить здесь навсегда. Он будет ходатайствовать за них лишь только для того, чтобы завоевать расположение к себе Полдинга.
Мартин не пошел на исповедь. Вместо этого он в раздумьях разгуливал по лагерю, разрабатывая свою правую руку. Странно, но он чувствовал себя отчужденно, когда Франсуа-Ксавье и другие рассказывали доминиканцу о своих горестях. Франсуа-Ксавье не мог обходиться без мессы. Туссон хотел выйти отсюда, чтобы заработать на свое возвращение в Канаду. Другие скучали по своим фермам и семьям. С ним же все было по-другому, у него ничего не было. Отец, который ненавидел его, мать, которую он сам не мог открыто признать, и Мадлен, лежавшая на церковном кладбище, ушедшая от него навсегда. Патриоты плакали, он — скорбел. Они печалились о той жизни, которая была у них отнята, он… что он чувствовал? Он посмотрел на высокое синее небо над эвкалиптами. Примет ли он эту землю когда-нибудь? Потом он увидел священника. Он шел прямо на него. Мартин почувствовал желание куда-нибудь исчезнуть. Но было поздно. Перед ним была канава, обозначавшая периметр территории лагеря. Ему нельзя было пересекать ее. Ничего не оставалось, как встретиться с доминиканцем лицом к лицу.
— Добрый день, святой отец. — «О Боже. Эти глаза. Совсем как у Мадлен. Темные, неистовые, дикие». — А я просто гуляю, — добавил он невпопад.
Священник был уже рядом, и Мартин почувствовал сладкий аромат лаванды. Перед ним было неулыбчивое лицо, оно было так близко, что Мартин мог рассмотреть пульсирующую вену, под углом опускающуюся над левым глазом, и тусклый блеск черных волос, спадающих до плеч в непривычной для священников манере.
— Я про себя отметил вас еще на судне и уже здесь, — Бернард показал рукой в сторону бараков. — Вы все время держитесь обособленно. Почему? Скука, застенчивость, безразличие? — спросил он насмешливо.
Мартин вздрогнул и пожал плечами:
— Разговорами делу не поможешь, святой отец. Особенно когда дело, которое обсуждается, уже решено. Если мы чему-то и научились, так это тому, что борьба бесполезна.
Бернард согласно кивнул:
— Первые искренние слова, которые я слышу сегодня. Возможно, это пессимистично, но понятно. Все давно решено. Это называется «судьба». Познай свою судьбу, и ты познаешь себя.
Тон, слова. Он слышал все это раньше. На секунду Мадлен проплыла перед его мысленным взором. У него на глазах даже выступили слезы, прежде чем он ответил:
— Вам легко говорить, святой отец. У вас есть ваша вера, ваша судьба, как вы ее называете. У меня же нет ничего.
Губы Бернарда скривились в странной улыбке.
— Почему, мой грустный юный друг? Почему у вас ничего нет?
Мартин почувствовал себя глупо, но все же продолжил:
— Дело не только в этом месте, святой отец. Я думаю, что все мы хоть однажды меняем место. И, видит Бог, бывало и хуже. Я был приговорен к смерти. Ждал, когда меня поведут к палачу. Нет, дело не в этом, совсем не в этом. Я потерял любимого человека. Она погибла во время восстания, и теперь у меня нет ничего. Мне нигде не найти утешения. Нет его и в друзьях… — Он сделал паузу, прежде чем продолжил: — Нет и в церкви. — Он протянул свою правую руку Бернарду. — Моя рука. Я не могу ею пользоваться. Несчастный случай. Я собирался стать художником. Теперь это невозможно. Я не знаю, стоит ли сейчас волноваться о чем-либо, святой отец.
Мартин опустил глаза и не видел, как священник заулыбался и закивал. Тем не менее он почувствовал, что священник принялся изучать его руку, стал трогать пальцы. Руки священника были теплыми и на удивление сильными.
— С гибкостью, кажется, все в порядке. Вы уверены, что больше не можете рисовать? Вы пытались?
— Доктор посоветовал мне несколько упражнений. Хотя нет, я не пытался. Мне страшно, святой отец.
Бернард слегка насупился, затем достал из глубокого кармана сутаны бумагу и карандаш.
— Рисуй!
Мартин удивился. Дядя Антуан когда-то давным-давно сказал ему то же самое.
— Я не могу, святой отец.
Голос доминиканца стал резким, и Мартин неожиданно испугался.
— Рисуй! Вон то растение. Рисуй, черт тебя возьми, рисуй!
Эти глаза. Они буравили его насквозь, двигая его языком и рукой.
— Хорошо, святой отец.
В течение пяти минут Мартин в страхе заставлял руку водить карандашом. Он остро ощущал тяжелое дыхание священника у своего плеча.
Бернард что-то хмыкнул про себя, после того как взял набросок у Мартина. Рисунок был грубым и неэлегантным. Но и форма, и перспектива присутствовали. И кое-что еще. Жизнь! Растение жило.
— Практика! Все, что вам нужно, — это практика, господин?.. — Бернард вопросительно поднял глаза.
Все внимание Мартина было приковано к рисунку. Он выглядел лучше, чем Мартин ожидал. На миг сердце его замерло. Почему раньше у него не хватило на это смелости? Священник все еще смотрел на него.
Слова слетели с его губ:
— Гойетт, святой отец. Меня зовут Мартин Гойетт. Вы действительно считаете, что я снова смогу рисовать? То есть вы думаете, у меня получится?
В ответе Бернарда сквозила насмешливая нотка, но Мартин был слишком возбужден, чтобы это заметить.
— Дело не в том, что я думаю, Мартин Гойетт, а в том, чего можно добиться.
— Я не понимаю, святой отец.
Но Бернард не ответил. Вместо этого он вглядывался в расчищенную площадку у дороги, которая вела к воротам. Неожиданно он обернулся и снова заговорил, но Мартину показалось, что это уже был совсем другой разговор.
— Вы говорите по-английски, месье Гойетт?
Мартин удивился:
— Да, меня научил дядя.
— Так же хорошо, как и Луи Бурдон?
— Да, думаю, что так же.
— Тогда наши судьбы уже почти сошлись.
Мартин проводил его глазами. Какой странный ответ! Какой странный священник! Какой прекрасный день! Он согнул руку. Рука была свободной, расслабленной.
Коллин Сомервилль убиралась в комнате священника и что-то напевала про себя. Возможно, этот отец Блейк и нехороший человек, но аккуратный. Ничего не было разбросано. Он тщательно разложил одежду, и если бы не расстеленная постель и запах лаванды в воздухе, то можно было бы сказать, что в комнате не было следов его присутствия. Хотя простыни были скомканы так, словно он спал всю ночь очень беспокойно. Ей было интересно: хорошо ли спят священники? О чем они думали лежа в постели? Она была уверена в том, что некоторые из них помышляли о женщинах. Но только не отец Блейк. Он ненавидел женщин, это можно было прочесть в его глазах. И хотя она всячески старалась не показывать этого, но она робела перед ним, что было вовсе на нее не похоже.
Она не боялась ничего. Ни змей, ни ящериц, которых приносил домой ее младший брат и которые так пугали ее бедную маму. Не боялась она и мужчин, даже когда они напивались, как часто бывало с ее отцом. Господин Нейтч не раз говорил ей о том, что нужно быть крайне вежливой со всеми посетителями «Герба Бата». Но она не слушалась и всегда говорила то, что было у нее на языке, и хваталась за все, что было у нее под рукой, когда непрошеная чужая рука шлепала ее по мягкому месту или прихватывала за грудь. Господин Нейтч относился к этому с пониманием. А кроме того, она очень хорошо справлялась с работой. Она могла ловко налить пива и считала в уме быстрее и точнее любого мужчины. Стал бы иначе господин Нейтч платить ей двадцать фунтов в год, на два фунта больше, чем получали самые высокооплачиваемые официантки в пабах?
Она заправила кровать и обратила внимание на зеркало над книжной полкой. Ей потребовалось мгновение, чтобы полностью рассмотреть себя. Мать говорила, что она слишком худа и что благородные женщины не позволяют солнцу делать их кожу коричневой. Ей нравилось быть стройной и быть объектом мужских взглядов. Она подумала, не слишком ли она высокая. Нет, не слишком. Нос у нее, возможно, чуточку длинноват, но ее зеленые глаза с лихвой покрывали этот недостаток. Они слегка задирались уголками вверх, и она не стеснялась улыбаться, показывая свои белые ровные зубы. Она покружилась на месте, посмотрев, как ее волосы взлетели и упали на плечи. Однажды господин Нейтч представил ее одному из своих друзей как самую симпатичную горничную во всем Новом Южном Уэльсе. Она вспомнила бутылку с монетами под своей кроватью. Скоро накопится столько, сколько ей было нужно. Двадцать пять гиней за комнату, питание и уроки пения в Академии пения Айзека Натана в Парраматте. А когда она научится петь, то будет выступать на вечеринках, которые устраивали богатые люди в их больших домах в Глибе. А затем — Европа, а может быть, и Америка.