Будь здесь Беатрис, она бы точно заподозрила неладное.
«Кот за тобой следит, ему что-то известно», — сказала бы подруга.
— Глупости это, — громко говорю я сквозь зубы.
Пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей о коте, я принимаюсь искать выброшенные на берег стеклышки. Поначалу мне на глаза попадается только всякая ерунда, но я присматриваюсь повнимательнее. И вот слева блеснуло что-то желтое. А через несколько шагов, среди камней справа от меня, замерцало что-то зеленое. Фрейлейн Гретхен была права: эти стекляшки повсюду. Я достаю ее мешочек, но не наклоняюсь, чтобы подобрать с земли находки. В этом месте с северной стороны берег делает изгиб, и я почти дошла до него. А значит, скоро будет виден Саут-Бразер. Но вместе с поворотом приближаются и здания Риверсайдской больницы, и один из корпусов привлекает мое внимание. Он бетонный, стоит совсем близко к берегу, и на первом этаже большое окно, через которое видно какое-то движение внутри.
Наверное, я не вполне понимаю, где оказалась — какое это на самом деле жуткое место, — потому что поначалу мне совсем не страшно. Я ухожу от воды и направляюсь в занесенный снегом дворик. Останавливаюсь возле дерева под окном. Дерево это голое и тонкое — полностью не спрячешься, но когда кто-то по ту сторону стекла пробегает мимо, я все равно юркаю за ствол. До меня доносятся голоса, и тут-то я и вспоминаю, что мне следует бояться, — ведь это голоса детей.
Больных детей.
Выглядывая из-за дерева, я наблюдаю за ними с грустью и восхищением, одновременно испытывая страх. На железных койках, выстроенных в ряд вдоль стен, лежат мальчики и девочки в ночных сорочках, одни моего возраста, другие постарше или помладше. Кто-то читает. Кто-то играет с резиновым пупсом. Некоторые спят. Большинство безучастно смотрят в потолок. Медсестра в защитном костюме ловит мальчика, который подбежал к окну, отчитывает его, и он закашливается.
Как раз в этот момент в дальнем конце палаты я замечаю девочку в платье. Она выделяется среди других, потому что на ней не ночная сорочка, а настоящее платье — нарядное, кружевное, будто она собралась в церковь. Я вскидываю голову. Что-то здесь неладно. Ее платье свисает как-то странно, словно ткань очень тяжелая. А ее лицо… Оно кажется мне знакомым. Каштановая коса, завязанная белой ленточкой. Пристальный взгляд карих глаз. Я точно видела ее раньше.
Неожиданно я слышу топот, будто что-то очень быстро бежит, и, обернувшись, вижу, что прямо на меня по снегу несется какое-то существо.
Оно мохнатое и страшное и по мере приближения становится все крупнее.
Закричав, я круто разворачиваюсь, но, отбежав от дерева на несколько шагов, поскальзываюсь и падаю. К моему изумлению, существо перескакивает через меня, а Царапка заходится хриплым мяуканьем. Кот шел за мной всю дорогу от берега. На долю секунды мне его даже жалко — с шерстью дыбом он прижался к земле и шипит. Но затем этот паршивец бросает меня одну, стремглав убегая прочь, и мохнатое существо (судя по всему, какая-то жалкая дворняжка) понимает, что Царапку ему не догнать.
А вот я — лежащая на земле, раненая и беспомощная — очень даже сгожусь.
Пес бросается ко мне, скалясь и брызжа во все стороны слюнями, и я начинаю вопить. Он пригвождает меня к земле передними лапами. Я в страхе ерзаю под ним, отворачивая лицо от его вонючего дыхания.
— К ноге, безмозглая тварь! К ноге! — кричит какая-то женщина.
Пес мерзко облизывает меня от подбородка до лба, а затем перекатывается на спину, устраиваясь рядом со мной, будто бы думая, что в ответ на нападение я почешу ему пузо. Я поскорее отодвигаюсь от него, волосы у меня растрепались, одежда в полном беспорядке. Вообще, пес не такой огромный, как мне сначала показалось. На самом деле он не больше кота. Шерсть белая с коричневыми и черными неровными пятнами. Уши загибаются на кончиках, а с мохнатой морды как будто свисают косматые усы. Я передергиваюсь — наверное, он из фокстерьеров. Когда пес, видимо, понимает, что я не собираюсь его гладить, он поднимается с земли и, принюхавшись к следам Царапки, убегает.
Женщина, которая звала пса, поспешно подходит ко мне и помогает встать.
— Черт бы побрал эту шавку, — бормочет она, резкими движениями отряхивая меня от снега. — Ты цела? Не ушиблась?
От потрясения у меня отнялся язык, но спустя несколько секунд мне удается выдавить:
— Н-наверное.
Выражение лица этой женщины становится раздраженным.
— Так цела или нет?
— Коленка болит, — отвечаю я, удивленная ее тоном. — И пальто грязное. И я сильно испугалась.
Она опускает взгляд на мое колено, на котором, по моим ощущениям, зияет открытая рана. Я боюсь туда смотреть, но когда женщина ничего не говорит, осмеливаюсь быстро глянуть на ногу. На чулке маленькая прореха. На колене, может, и есть синяк, но кожа цела. От облегчения я выдыхаю и опасливо трогаю пальцем место ушиба.
— Это ваш пес? — спрашиваю я, искоса глядя на мохнатое существо. Пес нашел что облаять в маленькой лужице, появившейся после прилива, и потешно прыгает вокруг нее.
— Положим, — отвечает женщина, наблюдая за ним.
Я рассматриваю ее повнимательнее. Вид у нее здоровый, цветущий, на щеках румянец, плечи крепкие, одета в длинное пальто и ботинки. Скорее всего, она из персонала больницы, хотя странно, что на ней нет униформы. Темные волосы собраны на макушке в прическу. Женщина высокая и миловидная, но в ее манерах есть что-то пугающее. Пожалуй, она чересчур самоуверенна.
Скрестив руки на груди, я с неприкрытой иронией спрашиваю:
— Так ваш или нет?
Женщина поворачивается ко мне, вздергивая брови.
— А ты нахальная!
Я ничего на это не отвечаю, поэтому, помолчав несколько мгновений, она спрашивает, лукаво улыбаясь:
— Эсси, верно?
Я вытаращиваю глаза.
— Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Я знаю обо всем, что происходит на этом острове.
Я сразу же понимаю, что мне следует уйти. По затылку вниз по спине топочут мурашки, а это верный признак того, что нужно уносить ноги. Но я по-прежнему расстроена тем, что увидела ночью, и мне важно узнать, что творится на острове и какое отношение к этому имеет мой отчим. Так что я беру волю в кулак и спрашиваю:
— Если вы все знаете, то и о пропавших медсестрах слыхали?
У женщины загораются глаза.
— Стало быть, и нахальная, и любопытная! — Она ухмыляется. — А тебе какое дело до этих несчастных женщин?
— Ну… я видела доктора Блэкрика… В смысле… Вчера сюда приезжала полиция. И служащий на пароме говорил о медсестрах. — Я пытаюсь объясниться и встать попрямее. Беатрис спрашивала бы прямо. — Сколько человек пропало?
— Три их было. — Она улыбается шире. — Пока что.
У меня в горле встает комок.
— А ч-что с ними случилось?
— Есть у меня кой-какие подозрения. — Женщина смотрит на меня пару секунд, а потом добавляет, понизив голос: — Чумной остров — ужасное место. Ты же это понимаешь, да? Смекаешь, в какой опасности ты и твоя чудесная мама?
Я не могу сглотнуть. И сказать что-то в ответ тоже. Да я и не успеваю — кто-то зовет меня по имени. Подняв голову, я вижу бегущую к нам фрейлейн Гретхен.
— Береги себя, Эсси, — говорит незнакомка. — Не хотелось бы, чтобы с тобой что-то случилось.
Но когда я ней поворачиваюсь, то вижу, что она уже ушла к пляжу за своим псом.
Глава 9
Когда мы приходим домой, фрейлейн Гретхен сразу же велит мне вымыть руки, и не один раз, а целых два — якобы я не слишком тщательно их терла в первый раз. Ее просьба кажется мне странной, но я делаю как велено и ухожу в свою комнату писать письмо Беатрис.
Дорогая Беатрис,
у меня такое чувство, будто уже минуло сто лет, как я уехала из Мотт-Хейвена, — вот как сильно я по тебе скучаю. Я намерена писать тебе как можно чаще, чтобы ты знала обо всех ужасах, что со мной приключились.
После описания крайне неприятного плавания на пароме, жуткого дома и необычного случая прошлой ночью я рассказываю подруге о выброшенных на берег стеклышках и женщине, которую повстречала рядом с пляжем.
Судя по акценту, она ирландка, в этом я вполне уверена. И хотя она была груба со мной и напугала меня, я немного воспрянула духом — теперь я знаю, что здесь есть другие ирландцы. Фрейлейн Гретхен очень приятная, но она немка.
Я испытываю некоторую неловкость, перечитывая написанное. Наверное, до сих пор я не осознавала своих чувств на этот счет. Но ведь нет ничего противоестественного, если ощущаешь себя в своей тарелке рядом с теми, кто на тебя похож?
Помнишь ведь, как в школе нам всегда говорили, что мы американцы — не ирландцы, не немцы и не итальянцы — и что мы должны разговаривать только по-английски и забыть иностранное происхождение наших родителей? Так вот, мне кажется, доктору Блэкрику нет до всего этого дела. Книжки на его полках сплошь немецкие, фрейлейн Гретхен готовит немецкую стряпню. Она, конечно, вкусная, но я думаю, что американцам такое не следует есть. Я бы предпочла вернуться к говяжьей солонине с капустой.
Я пишу дальше, и время пролетает незаметно. После заката ко мне, постучав в дверь, заглядывает фрейлейн Гретхен. Машинально я заслоняю письмо рукой, испытывая неловкость из-за всего, что понаписала.
— Пора одеваться к ужину, — говорит Гретхен. — Твоя мама уже проснулась после дневного сна — вдруг захочешь повидать ее.
Надо же, я и не знала, что мама вернулась с прогулки по острову, а уж о том, что спала, — тем более.
— Спасибо, — вежливо говорю я. И поскольку я не вполне уверена, что означает «одеваться к ужину» — я ведь уже одета, — умываюсь, расчесываю волосы и быстро пробегаю глазами написанное. В конце размашисто и витиевато пишу свое имя (увидав такую подпись, сестра Мод возмущенно цокала бы языком), аккуратно складываю листы и запихиваю их в конверт. Намочив тряпочку, провожу ею по клейкой каемке и запечатываю конверт — потому как лизать бумагу собственным языком и противно, и опасно. Один мужчина, Зигмунд его звали, умер после того, как порезал язык о край конверта. Это мне Беатрис рассказала.