— Беатрис не разнюхивает! — вступаюсь я за подругу. Хотя, конечно, именно это она и делает.
— Всё, довольно, — говорит мама. — Не желаю больше об этом слышать.
— Тебя не волнует, что с нами будет, — насупившись, говорю я. — И до этих несчастных женщин тебе совсем дела нет.
— Конечно есть, — отвечает мама, тоже нахмурившись, и я вижу, что она старается держать себя в руках. — И знаешь, кому еще есть до этого дело? Твоему отчиму. Я и не подозревала, что полиция приезжала сюда, но Алвин рассказал мне утром, что задержался вчера как раз из-за встречи с полицейскими. Он сам их пригласил. Человек, который замышляет что-то недоброе, вряд ли бы повел себя так, согласна?
Да, мама, судя по всему, не читала детективные романы, как Беатрис. Братья Мёрфи доставали их из уличных мусорных баков и, проглотив сначала сами, отдавали сестре. И Беатрис, даже вопреки моему желанию, пересказывала мне сюжеты во всех красках, не упуская ни одной гнусной подробности. Так что уж я-то знаю. Человек, который замышляет что-то недоброе, совершенно точно попросил бы полицию расследовать исчезновение этих женщин. Моя подруга назвала бы это «безупречным прикрытием».
Но, взглянув на мамино лицо, я сразу понимаю, что лучше не делиться с ней моими подозрениями. Она не признает, что переезд сюда был плохим решением. Мама слишком упряма.
Это наводит меня на мысль о другом человеке, с такими же взглядами.
Мне нужно увидеть Мэри Маллон.
Я не хочу спешить с выводами. Беатрис бы сказала, что хороший сыщик сначала собирает улики. Но после знакомства с отчимом, после того как я вблизи увидела его холодный взгляд, у меня не осталось сомнений: он похож на того, кто может совершить злодеяние. Легко заподозрить, что он как-то причастен к исчезновению медсестер. Может, он их напугал? Причинил им… боль? Перед глазами у меня возникает его жуткая трость с набалдашником в виде ворона. Я вспоминаю страх, который испытала, сидя рядом с ним.
И судя по завуалированному предостережению Мэри и настойчивой просьбе доктора Блэкрика избегать общения с ней, ясно одно: эта женщина что-то знает, а отчим не хочет, чтобы она поделилась со мной. Если мне хватит духу снова заговорить с Мэри — только, разумеется, с безопасного расстояния, — может, я и вытяну из нее соображения о случившемся. Может, тогда получится доказать маме, что мы в беде.
— Ложись-ка спать, — говорит мама. — А завтра пройдись по окрестностям. Твои учебники привезут на неделе, и времени на прогулки уже не будет.
— Учебники? Здесь же нет школы.
— Нет, — кивает мама. — Пока что фрейлейн Гретхен будет с тобой заниматься. Мы разместили объявление о поиске гувернантки, но… видишь ли, Алвин сомневается, что мы быстро найдем кого-нибудь подходящего. А у Гретхен есть немного опыта преподавания, и она согласилась помочь.
Я просто в ужасе от этой новости.
— Но она же немка!
Мама снова хмурится.
— А это какое вообще имеет значение?
— А вдруг она не знает, как правильно говорить?
— Что за глупости! Ее английский безупречен, — раздраженным тоном отвечает мама. Затем лукаво улыбается. — К счастью для тебя, язык арифметики един для всех.
— Да я лучше вернусь в школу святого Джерома, и пусть монашки лупят меня линейкой по ладоням!
— Не дерзи.
— А почему со мной не можешь заниматься ты? — спрашиваю я.
— Я… я не могу. Мне будет некогда.
Услышав ее тон, я вспоминаю разговор за ужином. Вроде она спрашивала, можно ли помогать в Риверсайде? Но запаниковать и начать засыпа́ть ее вопросами я не успеваю: мама опускает руку в карман и шарит там.
Я вспоминаю, что когда мама вошла в комнату, она что-то держала в руке.
Какую-то маленькую вещицу.
— Нам нужно еще кое-что обсудить, — говорит мама. — Думаю, ты знаешь что.
Не знаю. Быть может, потому, что не хочу знать. Но тут мама раскрывает ладонь, и душа у меня уходит в пятки: серебряный колокольчик. Мне приходится собрать всю волю в кулак, чтобы не выскочить из постели и не выпрыгнуть в окно. Вжавшись в подушки, я с отвращением таращусь на колокольчик и сопротивляюсь желанию зажмуриться.
— Я понимаю, что ты не хотела меня обидеть, пока прятала его всё это время, — говорит мама.
Я пытаюсь возразить, но она не дает мне сказать.
— Ничего страшного. Не надо объяснять. — Она протягивает мне колокольчик, будто предлагая взять его в руки — коснуться его, — и я торопливо отползаю по кровати как можно дальше. — Я не понимала, что он для тебя значит, — говорит мама. — Не понимала, что…
Она всхлипывает, качая головой, и приподнимает колокольчик за тоненькую ручку. Хотя в колокольчике нет язычка, мама по привычке держит его вертикально, чтобы купол лежал на раскрытой ладони, затем аккуратно ставит его на мой прикроватный столик.
— Оставь себе, — говорит мама. — Папа принадлежал тебе так же, как мне. — Она усмехается. — Тебе даже больше, пожалуй.
— Мне… мне он не нужен, — выдавливаю я.
— Ничего, Эсси, это я, а не ты вела себя как эгоистка.
Как бы я ни пыталась, отвести взгляд от колокольчика не получается. Мне удается только едва слышно прошептать:
— Пожалуйста, прошу тебя, забери его…
— Нет. — Мама гладит меня по ладони. — Теперь он твой. Я стараюсь оставить прошлое в прошлом.
Я вдруг понимаю, что под «прошлым» мама имеет в виду папу, и это осознание как удар под дых.
Мама встает и задувает лампу.
— Я понимаю, что ты еще не готова отпустить прошлое — и в этом нет ничего плохого. Пусть колокольчик будет у тебя, дорогая, сколько тебе нужно.
А потом она целует меня в лоб. И оставляет меня.
Оставляет одну.
В темноте.
Наедине с вещью, которой я боюсь больше всего на свете.
Глава 11
В коридоре кто-то есть. Я это понимаю еще до того, как просыпаюсь, — до того, как слышу звуки.
Шаги.
Кто-то стоит за дверью в мою комнату.
Я медленно сажусь в постели, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте, и замечаю, что заснула со сжатым в кулаке Списком немыслимых страхов. Луч маяка бьет в окно, освещая всю комнату, и я сразу же смотрю на книжный стеллаж у противоположной стены.
Колокольчик тускло поблескивает на свету — маленькая серебряная вещица на пустой полке. Я убрала его как можно дальше от себя. Но и этого недостаточно.
В коридоре скрипят половицы.
Комната снова погружается в темноту. У меня обрывается дыхание. Воображение разыгралось не на шутку. Я представляю, как кто-то стоит за дверью, прижав к ней ухо, и переступает с ноги на ногу, прислушиваясь. Я не хочу, чтобы этот кто-то понял, что я проснулась, поэтому сижу замерев. Секунды тянутся будто часы, но наконец шаги удаляются. Их почти не слышно. Наверное, этот человек мало весит и ступает босыми ногами на цыпочках по холодным деревянным половицам. В конце коридора, слева от моей комнаты, шаги совсем стихают. Я не сразу вспоминаю, что находится в этой части дома — куда ведет этот коридор.
Свет снова заливает комнату, и у меня сжимается сердце.
Чердак. Красная дверь.
Я слышу, как она медленно открывается. Петли протестующе рычат, будто клыкастое чудовище с горящими глазами заметило мое присутствие. Дверная ручка бьется о стену. В мыслях я вижу этот зияющий проем. Такой темный, что если в него войти, то можно задохнуться, словно ты под толщей воды.
Тот, кто открыл красную дверь, открыл ее только для меня. Я это знаю так же верно, как и все страхи в моем списке.
Я это знаю, потому что переговорная трубка в стене начинает издавать свист.
Поначалу он едва слышен, и я могу притвориться, что на самом деле его нет. Но затем звук усиливается и вскоре становится таким пронзительным, что я, в совершенном замешательстве, зарываюсь в одеяла и прижимаю ладони к ушам. Отвечать я не хочу. И молюсь, чтобы ко мне пришли на помощь. Мама, фрейлейн Гретхен или даже доктор Блэкрик. Наверняка же до кого-нибудь донесся этот шум? Наверняка никто на этом проклятом острове не может нормально спать из-за мерно мигающего света маяка?
Но, возможно, в таком огромном доме не слышно свиста из моей комнаты. Возможно, луч проникает только в мои окна. Потому что никто не приходит.
Я хочу быть похожей на Беатрис или на моих маму и папу. Хочу встать с кровати, подойти к переговорной трубке и заорать в нее, велев замолкнуть. Хочу выскочить в коридор и захлопнуть красную дверь. Но я не могу этого сделать. Мне слишком страшно.
Однажды я рассказала папе о своих ощущениях. Мы сидели вместе на пожарной лестнице и смотрели на освещенные снизу доверху небоскребы, которые он помогал строить.
— Ты такой смелый, — сказала я, думая о том, как мне было бы страшно оказаться на такой высоте. Высоту пожарной лестницы я выносила только потому, что папа был рядом и держал меня за руку. — Хотела бы я быть как ты.
Его ответ меня озадачил.
— Но ты и есть как я, — ответил он. — Ты разве не знаешь? Всякий раз, когда я поднимаюсь наверх, мне до жути страшно, что я упаду.
Очень долго я лежу в постели, по-прежнему прижав ладони к ушам, и медленно, тихо дышу. Шепотом я вновь и вновь повторяю папины слова, и это успокаивает почти так же, как перечисление страхов из моего списка. Если бы я только понимала, что имел в виду папа, возможно, мне бы хватило духу подойти ближе и прижать ухо к переговорной трубке или выйти в коридор. Но я все равно не понимаю. Как можно быть смелым, если боишься до помешательства?
Когда я наконец отнимаю ладони от ушей, звука больше нет. Не дожидаясь, когда трубка засвистит снова, я выскакиваю из постели, выбегаю в коридор и мчусь вперед, не оглядываясь на красную дверь. Я хочу разбудить маму и рассказать ей, что случилось, но, повернув за угол, резко останавливаюсь, услышав шум.
Внизу, в холле, открылась и захлопнулась входная дверь.
До лестницы остался один поворот, поэтому я на цыпочках крадусь мимо спальни мамы и отчима и, перевесившись через балюстраду, смотрю вниз. На одном из окон у входа портьеры задернуты не полностью. И я вижу отчима: хмурое лицо снизу подсвечено фонарем, который он несет в руке. Надвинув шляпу поглубже, доктор торопливо шагает в сторону берега.