Я мотаю головой и ожесточенно запихиваю в рот остатки шницеля, из упрямства притворяясь, что не хочу больше ничего слышать. Но когда фрейлейн Гретхен заговаривает снова, в ее голосе слышится такая грусть, что я проглатываю кусок и поднимаю взгляд.
— Наверное, многие люди уже забыли Маленькую Германию. От нее толком ничего не осталось. — Гретхен поджимает губы. — Ну а тогда это был наш дом. И жили там мой брат, его жена, трое детей. И я. Вшестером ютились в тесной квартирке. Сложно такое представить, живя в огромном доме, верно?
— Нет, мне несложно, — быстро отвечаю я. — У нас однажды снимала комнату семья — родители и пять детей. Получается, вместе со мной и мамой в нашей квартире жили девять человек.
Сказав это, я заливаюсь краской. И вместо гордости за свой дом в Мотт-Хейвене вдруг чувствую стыд. Не зная, куда деть глаза, я перевожу взгляд на холодильный шкаф. С него — на огромную газовую плиту. Затем — на изысканную посуду и столовые приборы. Смотрю на висящую над нами люстру с электрическими лампочками. Мне следует испугаться при виде них, но вместо этого руки у меня сами собой сжимаются в кулаки. Я вспоминаю люстру с матовыми лампочками в моей комнате и лежащую на столе самопишущую ручку с серебряными вставками на корпусе. До переезда сюда я не осознавала, насколько мы были бедны. И до переезда сюда мне не было до этого дела.
— Нет ничего дурного в том, чтобы жить вшестером в одной квартире. И вдевятером тоже, — говорю я.
— Конечно нет, — соглашается Гретхен. — Наша крохотная квартирка вмещала столько любви, что хватило бы объять весь мир. Этот старый дом со множеством комнат много-много лет был лишен любви.
Гретхен крепче сжимает ладонями кружку, и по янтарной жидкости расходятся круги.
— В Кляйндойчланде случилось что-то плохое? — осторожно спрашиваю я, стараясь правильно произнести это слово.
Фрейлейн Гретхен кивает.
— Ужасная трагедия.
Оттого что меня переполняют страх и нетерпение, мне кажется, что проходит целая вечность, прежде чем Гретхен, глубоко вздохнув, продолжает рассказ.
— После случившегося многие люди из нашей общины уехали. Думаю, им нужно было сбежать от воспоминаний. Но мне… мне, наоборот, хотелось быть поближе. — Гретхен поднимает взгляд. — Странно это, правда? Как по-разному все переживают горе.
Я не знаю, что сказать, и толком не уверена, что понимаю слова Гретхен, поэтому ничего не отвечаю.
— Когда я увидела в газете объявление доктора Блэкрика о поиске прислуги на всю работу по дому, сразу решила откликнуться. И я знала, что он меня возьмет, несмотря на отсутствие опыта.
На этот раз Гретхен замолкает так надолго, что мне сложно удержаться от вопросов. И хоть это грубо и невежливо, я начинаю допытываться:
— Ваш брат умер, да? Из-за той трагедии? — Мне так стыдно, что я съеживаюсь. — Он был… болен?
В кухне так тихо, что слышно, как за окном падает снег.
Фрейлен Гретхен медленно качает головой.
— Бывало ли тебе так грустно, что ты не можешь двигаться? Не можешь ни есть, ни разговаривать — только лежишь в постели весь день, спишь, спишь, а проснувшись, чувствуешь ту же грусть и засыпаешь снова?
Внезапно меня начинает мутить.
Пузырьки с лекарствами.
Стоны по ночам.
— Маме однажды было так же грустно, — говорю я, хотя мне с трудом удается дышать. Сердце будто сжимает в груди тисками. — После… после папиной смерти. Мама лежала и не вставала, как бы я ее ни упрашивала. Я приносила ей кашу в постель, но она съедала всего пару ложек. А потом и вовсе не могла держать ложку. Мне приходилось кормить ее, как ребенка.
Я зажмуриваюсь, пытаясь отогнать это воспоминание, но не получается.
Недели маминой грусти были худшими в моей жизни, хуже даже последних дней папиной болезни. Пока он был жив, во мне жила надежда — напрасная, как потом оказалось. И я ее лишилась, когда он умер. А сразу после этого я как будто заодно лишилась и мамы. Каждую ночь я засыпала в слезах, свернувшись калачиком рядом с окном, ведущим на пожарную лестницу, и мне казалось, я застряла в кошмарном сне.
— Я была уверена, что мама тоже умрет, — говорю я и плачу, как в своих воспоминаниях. — Я думала, что навсегда останусь одна.
— Ну что ты, что ты, — говорит Гретхен и, потянувшись ко мне через стол, накрывает мои руки ладонями. Затем предлагает мне носовой платок, и я вытираю глаза. — Прости, пожалуйста. Я вовсе не хотела тебя расстраивать. Подумай о чем-нибудь хорошем. Твоя мама не умерла! Твой страх не стал реальностью.
Я киваю, шмыгая носом. Понемногу успокаиваюсь.
— Да, она поправилась.
— Расскажи об этом.
— Посыльный с маминой работы принес письмо. В нем говорилось, что маму уволили. Ее назвали «неблагонадежной». — Я быстро вскидываю взгляд. — Но она не такая. Она самый благонадежный человек из всех, кого я знаю. Просто она очень долго не ходила на работу.
В письме еще выражались соболезнования по поводу папиной смерти — на одной строке с подписью в конце. Без денег на аренду нас бы выселили. Нам бы пришлось голодать. На холоде у нас бы случилось обморожение и отвалились бы все пальцы.
— Не знаю почему, — продолжаю я, качая головой, — но, когда мама прочла письмо, все переменилось. Сначала она села. Затем выбралась из постели. Я помню, как у нее дрожали ноги от слабости. Но потом она повернулась ко мне и совершенно обычным тоном сказала: «Ну, Эсси, давай одеваться». И мы пошли искать работу. — Я медленно выдыхаю, чтобы успокоиться. — И мама как по волшебству выздоровела.
Фрейлейн Гретхен тепло улыбается.
— Это не волшебство, милая моя Angsthäschen. Это мамина любовь к тебе. Вот что ее вылечило.
Я смотрю на Гретхен, но выражение ее лица внезапно меняется, и я, оторопев, ничего не говорю.
Затуманенный взгляд Гретхен мечется по кухне, и ее глаза, будто усталая птица, которая ищет, где сесть, перескакивают с одного предмета на другой.
— Трагедия в Маленькой Германии унесла жизни двух моих племянников, и моему брату было грустно, как и твоей маме. — У Гретхен срывается голос. — Но мой брат так и не выздоровел.
Глава 17
Когда наступает ночь и я лежу одна в постели, мне кажется, что в доме тихо, как на кладбище. Но в моей голове, наоборот, полный хаос. Я вновь слышу, как срывается голос Гретхен. Представляю, как привлекательный мужчина с ее фотокарточки становится изможденным и опустошенным.
Маленькая Германия.
Я ошиблась. Я слышала о ней раньше. Просто до сих пор не видела связи между событиями.
Я вижу папу на пожарной лестнице и чувствую, как щиплет глаза, словно от едкого дыма. Трогаю шрам на руке.
Не хочется верить, что трагедия, которая случилась с семьей фрейлейн Гретхен, и пожар, из-за которого затонул пароход «Генерал Слокам», одно и то же событие, но мои мысли не знают удержу. Они беспокойно носятся, перескакивая от одного страшного домысла к другому, и тащат меня за собой, как безвольную тряпичную куклу. Вскрикнув от огорчения, я резко сажусь в постели. И тут-то слышится свист.
Поначалу он звучит тихо, затем усиливается.
Переговорная трубка.
Я стараюсь не паниковать. Стараюсь не терять самообладания. Но я знаю, что происходит. Кто-то хочет выманить меня из кровати — чтобы я подошла к трубке, прикоснулась пальцем к рычагу, прижала ухо к глубокому черному отверстию.
Кто-то хочет, чтобы я слушала.
— Оставь меня в покое! — вдруг выкрикиваю я и пугаюсь того, как пронзительно звучит мой голос.
Свист прекращается. Но дальше раздается звук гораздо страшнее.
Металлическое пощелкивание и глухой стук. Дуновение воздуха. Холодный сквозняк.
Я поворачиваю голову как раз в тот миг, когда луч маяка заливает светом комнату, и вижу, как дверь медленно открывается нараспашку.
За дверью никого нет. Свет гаснет.
В тени коридора что-то движется, затем тихо шуршит. Звук похож на тот, с каким шелестят юбки, когда их приподнимаешь. Я ничего не вижу, но слышу, как кто-то или что-то входит в комнату. Я со всех ног в панике бегу к кровати, а оно с шорохом проскальзывает мимо меня к книжному шкафу у противоположной стены.
Не могу дышать. Сердце бешено колотится. Вокруг меня кромешная тьма, но я широко раскрываю глаза и вглядываюсь во мрак. Луч маяка снова светит в окно. Как бы мне хотелось быть такой смелой, чтобы выскочить из постели и выбежать в открытую дверь.
Потому что средняя полка книжного шкафа пуста.
Серебряный колокольчик исчез.
— Нет, — шепчу я, — нет-нет-нет-нет.
Тьма накрывает комнату, и я слышу тихое позвякивание — динь-дилинь-динь-дилинь.
Когда свет возвращается — и на этот раз он ярче обычного, будто маяк приблизился, — я понимаю, что не сплю. Колокольчика нет на полке.
А из коридора, из того конца, где красная дверь, снова доносится звон.
Я пытаюсь позвать маму, но изо рта вырывается только жалкий стон. Когда комната погружается во тьму, я начинаю плакать.
Это не взаправду. Так бывало раньше, когда маме стало грустно, и мы горевали, и по-прежнему спали в кровати, на которой умер папа, и к нам еще не подселились первые квартиранты, и мы не перебрались в гостиную. Мы разом просыпались посреди ночи в уверенности, что звонил колокольчик. У меня все тело цепенело от страха, но иногда мама неуклюже выбиралась из постели и, всхлипывая, искала на ощупь халат. Я заставляла себя встать и помочь ей — убеждала, что папа умер, что за ним больше не нужно ухаживать. Это повторялось снова и снова. И прекратилось, только когда мама выдернула из колокольчика металлический язычок.
Из коридора снова доносится звон.
Яркий луч маяка заполняет светом комнату, становится светло как днем. И хотя звон слышится будто издалека, у красной двери, я вижу, что около изножья кровати в воздухе парит серебряный колокольчик и неистово звенит в тишине комнаты.
Я ору во все горло.
Когда мама и доктор Блэкрик вбегают в комнату, я лежу на полу, свернувшись калачиком, и рыдаю.