— Боялась, — говорю я и быстро добавляю: — Просто есть много чего похуже, чего сейчас стоит бояться.
За все проведенное здесь время я вычеркнула из своего списка приличное количество страхов — и старых, и некоторых недавних. Например, переговорная трубка больше совсем меня не пугает. Последний раз я слышала из нее свист два дня назад, когда спускалась ночью в кабинет отчима. Но даже если она снова засвистит, думаю, мне не будет страшно. В конце концов, я уже прикладывала к ней ухо, и со мной ровным счетом ничего не случилось.
Мама берет флакончик из темного стекла с прикроватной тумбочки и наливает немного микстуры в ложку.
— Она не ядовитая, — говорит мама, предупреждая мой вопрос. — Алвин смешивал ее при мне. И дозировка очень маленькая. Мы просто хотим проверить, поможет ли это тебе.
Я с опаской смотрю на ложку, мама поджимает губы.
— Давай с тобой договоримся?
Я вздергиваю брови.
— Давай ты пообещаешь принять микстуру без препирательств и потерпишь запертую дверь — всего несколько дней, а я взамен пообещаю отвезти тебя на следующей неделе в Мотт-Хейвен на день рождения Беатрис?
Ясное дело, это подкуп, но неплохой. Когда мама приносила мне ужин вечером, я рассказала ей о дне рождения подруги. Она знает, как мне хочется поехать, пусть даже ей невдомек, какая на самом деле на то причина.
— Правда-правда? — шепотом спрашиваю я, мне с трудом удается скрывать воодушевление. — Ты правда меня туда отвезешь? И мы только вдвоем поедем?
Мама кивает и улыбается.
— Раз ты так хочешь.
Я сажусь прямо, чтобы посмотреть ей в глаза, и сглатываю комок в горле. У меня нет выбора. Только так можно отсюда выбраться. Я забираю у мамы ложку и глотаю мерзкий на вкус темный сироп.
Мама наклоняется и целует меня в щеку.
— Умница. Я просто хочу, чтобы тебе полегчало. Только и всего. Ты и сама не заметишь, как уснешь. И не будешь подскакивать ночью от кошмаров. Проспишь до утра.
Поначалу я ничего не чувствую и некоторое время лежу одна в темноте. Говорю себе, что не стану засыпать, как бы микстура ни пыталась меня усыпить. Да я глаз не сведу с двери. А в окно буду смотреть, чтобы не пропустить, как доктор Блэкрик пойдет на очередную ночную прогулку.
Но потом веки начинают тяжелеть. И как я ни стараюсь, у меня не получается не закрывать глаза. Такое чувство, будто меня медленно затягивает в темноту, я словно погружаюсь в недра кровати. Вскоре все мои надежды на встречу с Беатрис — шанс навсегда сбежать из этого жуткого дома и от моего отчима — рушатся. И вот я снова стою перед красной дверью.
Кто-то шепчет мое имя. Звенит колокольчик. Меня наполняют страх и отчаяние.
Мама была права: я не просыпаюсь ночью от кошмара. Не кричу в темноте. Не зову маму и не ищу под матрасом сложенные листы списка страхов.
Я думала, что знаю, каково это — застрять в кошмаре. Но после того как я приняла микстуру доктора Блэкрика, я увязла во сне так крепко и глубоко, что беспрерывно вижу одно и то же: моя рука на дверной ручке, колокольчик, который трезвонит громче пожарной сирены, глаза застилают слезы, по лбу струится пот, со стен где-то рядом мерно капает вода. Жар. Страдание. Запах болезни.
Меня затянуло так глубоко, что впервые за три года я осознаю жуткую истину.
Красная дверь никогда не откроется. Я буду вечно стоять перед ней и воображать то, что за ней скрыто. Я вечно буду ее бояться.
Потому что в этом кошмаре — в этом воспоминании — я делаю нечто немыслимое.
После того как меня заставили принимать снотворное и стали запирать дверь в спальню, у меня осталось не так много возможностей собрать побольше доказательств, прежде чем я поеду в Мотт-Хейвен. Я больше не могу следить за отчимом во время его ночных прогулок, а обыскивать дом днем не получится, потому как вокруг постоянно суетятся фрейлейн Гретхен или Фрэнк. В газете уже несколько раз размещали объявление, что в поместье требуется прислуга, но ничего удивительного, что никто так и не откликнулся.
В общем, лучшее, а точнее единственное, что мне остается, — гулять по острову в перерывах между уроками. Но даже у этих прогулок появились новые ограничения. Из-за случившегося в лаборатории я теперь должна объявляться каждые полчаса. Строго говоря, мне нужно держаться поближе к дому, но я уже несколько раз уходила, и меня не отчитали. Я сверяюсь с расписанием приливов и отливов, которое нашла в гостиной, и подгоняю под него свои перерывы между уроками так, чтобы они совпадали с временем отлива. Благодаря этому я могу быстрее оказаться где нужно, а еще можно собирать выброшенные на берег стеклышки, которые я собираюсь подарить Беатрис при встрече.
Хотя цель моей поездки гораздо более серьезная, оставить подругу без подарка нельзя. А день рождения уже через три дня.
После особенно мучительного урока по чистописанию фрейлейн Гретхен в конце концов отпустила меня погулять. Я целую вечность выводила предложения этой самопишущей ручкой.
Друг познается в беде.
Нет худа без добра.
Рука у меня болит после долгой писанины, и фрейлейн Гретхен соглашается, что на сегодня я достаточно потрудилась. Я иду к двери — Царапка бежит за мной по пятам, — беру свой кожаный кошель и смотрю расписание отливов. Я уже насобирала приличную горстку стеклышек для подруги — отполированные осколочки лежат в маленькой корзинке на моем столе, — но я хочу найти еще несколько штук, так что, если потороплюсь, еще успею до прилива.
Некоторое время я брожу по берегу, и мне на глаза не попадается ни стеклышка. Царапка таскается за мной, не отставая дальше пары шагов. Песок у меня под ногами проваливается и поднимается. Я сама не замечаю, как мы забредаем далеко от дома. Наверное, полчаса уже истекли. В полпятого уровень воды был самым низким, а сейчас она начинает прибывать. Солнце клонится к закату. Я останавливаюсь, Царапка садится возле моих ног.
По ту сторону реки город оживает. Слышно, как пронзительно гудят сирены. Небоскребы от земли до звезд усеяны яркими огоньками. Фуллер-билдинг. Зингер-билдинг. Метлайф-тауэр — самый высокий небоскреб во всем мире. У меня такое чувство, что я будто вижу Нью-Йорк впервые — в каком-то смысле так и есть, ведь я смотрю на него с другого берега. Я по-прежнему скучаю по Мотт-Хейвену, по-прежнему ищу среди зданий наш дом, школу при церкви святого Джерома и белое кирпичное строение — публичную библиотеку.
Но то, что вид на город с этой стороны Ист-Ривер прекрасен, я не могу отрицать.
Это напоминает мне о папе: как он забирался на самую верхотуру и твердил, что с такой высоты мир выглядит совсем иначе.
— Как картинка из волшебной сказки в книге, — говорил он мне и улыбался. — Бродвей светится, как будто его солнечным светом заливает, прямо рай на земле.
Дует порывистый ветер, и я покрепче обхватываю себя руками, представляя вид с вершины мира. Если мне хватает смелости стоять здесь, хватит ли ее, чтобы оказаться там? Без папы, который держал бы меня за руку, — скорее всего, нет.
— Вот бы мне быть такой, как ты, — говорю я шепотом.
Спустя столько времени я по-прежнему не верю, что во мне есть смелость. И не понимаю, как можно забраться наверх, если боишься упасть.
— Это худшая из пыток. — У меня за спиной раздается знакомый голос, и, обернувшись, я вижу Мэри Маллон, которая стоит в нескольких шагах. — Он так близко, но в то же время недосягаем. Глаза б мои его не видели.
Я не встречала Мэри с того дня, как пережидала снежную бурю у нее дома, поэтому удивлена, что она еще здесь. Я думала, что, возможно, она уже уехала, и, как ни странно, при мысли о ее отъезде я испытываю одновременно облегчение и страх.
— Так вы и правда уезжаете? — спрашиваю я. Царапка беспокойно озирается, судя по всему, высматривая собаку Мэри, но, слава богу, ее не видать.
— Со дня на день, — ликующе отвечает Мэри и смотрит на меня пытливо: — А ты сама не надумала принять мое предложение?
— Сбежать с вами? — прямо спрашиваю я, и Мэри хлопает глазами. Должно быть, в моем голосе появилось больше решительности.
Честно говоря, я много об этом думала. Но пришла к выводу, что ни за что не смогу бросить маму одну.
Я мотаю головой.
— У меня другие планы. Если все получится, мы с мамой здесь тоже недолго пробудем.
— Какой уверенный тон, — замечает Мэри. — Это хорошо. С противником вроде доктора Блэкрика уверенность тебе пригодится. Он нажал на все рычаги, чтобы держать меня в плену. Вряд ли в мире найдется более жестокий человек.
Меня коробят ее слова, а почему — не знаю. Я же с ней согласна? Отчима я ненавижу. По-прежнему считаю его убийцей. По-прежнему думаю, что он замышляет против нас что-то дурное. Разве нет? Я должна испытывать к нему только такие чувства, тем более после того, как он заставил меня принимать эту мерзкую микстуру. Чтобы мама не отказалась везти меня в Мотт-Хейвен, я ни разу не пожаловалась, хотя из-за этой микстуры я весь день как в тумане и вялая, даже если спала всю ночь напролет. А в довершение ко всему Беатрис нашла связь между моим отчимом и самым известным ученым-злодеем. Кто знает, может, доктор Блэкрик решил продолжить дело доктора Франкенштейна и по ночам создает жутких монстров у себя в лаборатории. Я знаю, что у него есть тайны. Мрачные тайны. Уверена в этом.
Но беда в том, что отчасти я теперь сомневаюсь, что он скрывает какую-то жуть.
Хоть мама и предала мое доверие, все же ее логичные доводы проникли в мое сознание. Хуже того, факты, которые Беатрис подбила меня вызнать, не сходятся между собой. Всему находятся убедительные объяснения. Не хочу подвергать сомнению то, что раскопала подруга, но, к примеру, Виктор Франкенштейн — всего лишь книжный персонаж. Ну учился мой отчим в том же университете, и что с того? Даже предостережения девочки в промокшем платье (а я уверена, что это призрак дочери доктора Блэкрика) больше вызвали у меня вопросы, чем дали ответы.
А что касается поведения отчима в целом, я не заметила, чтобы он был жесток. По правде говоря, он скорее просто… грустный и не горит желанием разговаривать со мной, так же как и я с ним.