Он отмахивается.
— Давай завтра об этом поговорим. Утро вечера мудренее.
— Нет, — твердо говорит мама. — Эсси перешла все границы. — Она поворачивается ко мне и цедит ледяным тоном: — Никакой тебе поездки в город.
От неожиданности я резко хватаю воздух ртом.
— Так нельзя! — Я вскакиваю с дивана, глаза тут же застилают слезы. — Мам, нет! Я же жду этого больше всего на свете! У Беатрис день рождения, я должна приехать! Мы должны!
— Вот поэтому ты и не поедешь, — говорит мама, мои мольбы ее не тронули. — Я хочу, чтобы ты поняла серьезность своего проступка. Пора тебе узнать, что такое настоящие последствия.
— Мам, прошу тебя! Пожалуйста! Нет!
— Ничего страшного не… — говорит отчим, но мама вскидывает руку, и он умолкает.
— Я не передумаю, — добавляет она.
Я плачу навзрыд, заклинаю ее всем, что мне дорого. Я вдруг понимаю, что мне уже неважно что-то доказывать, собирать улики вместе с Беатрис, выводить отчима на чистую воду. Я просто хочу повидаться с подругой и оказаться в родном доме. Мне это необходимо.
— Вы оба гадкие! — Я не сдерживаюсь и начинаю кричать.
Мама вскидывает брови.
— О, давай, устраивай сцену. Так ты точно добьешься желаемого.
— Он гадкий, потому что хоть он и не убивал медсестер, зато убил свою бывшую жену и дочь! А ты гадкая, потому что вышла за него!
Я ожидаю, что после моих слов воцарится тишина. Но неожиданно раздается звон разбившейся посуды, и мы с мамой одновременно поворачиваемся к дверям и видим фрейлейн Гретхен — она только что вошла в гостиную и выронила поднос с чайным сервизом. Осколки фарфора разлетелись по дорогому ковру, но горничная застыла на пороге и не двигается с места. Доктор Блэкрик на шум не обернулся. Он неподвижен. Лицо у него ошеломленное.
— Марш в свою комнату. Быстро, — отчеканивает мама.
— Это правда! — не унимаюсь я, и наконец всё, что я так долго копила внутри, выплескивается наружу. — Кэтрин пыталась общаться со мной. Это ее следы на берегу выходят из реки. Она звонила в колокольчик в моей комнате. Она пыталась меня предостеречь. О нем! — Я тычу пальцем в отчима. — О том, что он сделал с ней и ее мамой!
— Да как ты смеешь! — выкрикивает мама, голос у нее дрожит. — Ты понятия не имеешь, что говоришь!
— А вот и имею! — кричу я в ответ. — И если мы тут останемся, то заболеем, умрем или нас расчленят ради гнусных экспериментов!
— Господи боже, дитя! — восклицает отчим.
И по правде говоря, его реакция странная. Я думала, он поведет себя по-другому, и мне вдруг становится жутко неловко. Вся моя уверенность улетучивается. Взгляд отчима полон боли, а не гнева. Он точно не выглядит как злодей, которого уличили в преступлении. Я бросаю взгляд на маму, она плачет на диване. Лицо у нее раскраснелось и покрылось испариной. Обеспокоенно посмотрев на нее, доктор Блэкрик щупает ее лоб и меняется в лице.
— Ты горячая как печка, — удивленным тоном говорит он.
— Я в порядке, — отвечает мама. — Просто сильно расстроена. Ступай в свою комнату, Эсси, и даже не мечтай оттуда выйти. Фрейлейн Гретхен, не поможете мне? Мне кажется, лестницу я сама не одолею.
— Конечно, мэм, — кивает Гретхен, которая явно еще не оправилась от потрясения.
Я отхожу в сторону, чтобы пропустить маму, и они уходят. Пару минут я неловко топчусь в гостиной, а отчим стоит напротив и изумленно смотрит на меня.
— С нашей первой встречи я понимал, что найти с тобой общий язык будет нелегко. И хоть у меня давно уже нет собственной дочери, я считал, что мне это по плечу. — Теперь он говорит запинаясь, с сильным акцентом. Взгляд у него рассеянный. — Но… но чтобы… так?.. Просто не верится.
На мгновение я почти верю в его искренность, но скоро кусочки головоломки сложатся, и всё станет понятно, так ведь? Они же сложатся? Иначе я совершила губительную ошибку.
Глава 28
Я не всегда была Angsthäschen.
Раньше я была смелой.
По крайней мере, чуть-чуть смелее, чем сейчас.
Сидя с папой на пожарной лестнице, я свешивала ноги через край и не думала, что улица далеко внизу, не представляла, как лечу к земле. Я не была твердой как кремень, в отличие от мамы, или бесстрашной перед лицом опасности, как Беатрис. Не была уверенной в себе, как папа. Но я могла спрятаться в темном шкафу, когда мы с друзьями играли в прятки, могла пользоваться острыми ножами, стряпая ужин, могла первой представиться новой однокласснице в школе.
Пусть я и не стала бы самым смелым человеком в Нью-Йорке, но, по крайней мере, до папиной смерти не была безнадежной трусихой. По крайней мере, я не готовилась заранее к худшему исходу любой ситуации, представляя самый ужасный вариант развития событий.
Мне причинят боль. Меня убьют. Я заболею.
Или всё это случится с мамой.
И я останусь совсем одна.
До папиной смерти я, возможно, была просто трусишкой. Наверное, я навсегда такой и останусь. Мне не по душе внезапные громкие звуки. Я терпеть не могу, когда меня застигают врасплох, неожиданно подкравшись сзади. Я всячески стараюсь держаться подальше от опасных предметов. Если свеча погасла, зачем подвергать себя риску споткнуться и упасть в темной комнате? Лучше вернуться и зажечь свечу заново.
Когда мы с родителями поехали на Кони-Айленд на мое шестилетие, я не купалась в океане и отказалась кататься на страшных горках в луна-парке. Но мне было достаточно просто смотреть, как веселятся родители. Стоило убедиться, что они целы и невредимы, и я расслабилась и смеялась от души. Если бы я поехала на Кони-Айленд сейчас — а воспоминание об этой поездке одно из моих самых любимых, — я бы все время беспокоилась и жалела, что не осталась дома.
До папиной смерти я, возможно, была трусишкой, но я не была Angsthäschen. Не была настолько безнадежна.
Я лежу в своей комнате, вокруг темно, дверь заперта, дышу быстро и прерывисто. Из-за всей суматохи мама оставила меня без ритуала перед сном: не подоткнула мне одеяло, не задернула шторы, чтобы в комнату не светил маяк. Обычно она дожидается, когда я почти засну, а потом сама запирает дверь. Мама очень тихо поворачивает ключ в замке, чтобы не напугать меня. Сегодня же я услышала из-за двери топот, и по тяжелым шагам поняла, что это отчим; его как будто не волновало, что я его слышу. Он с лязгом вставил ключ в замок, запер его, затем несколько раз подергал за ручку, и с каждым рывком я вздрагивала.
Теперь я одна, дрожу от страха и не могу уснуть. Они забыли дать мне на ночь микстуру. Поначалу я испытываю облегчение, но вскоре понимаю, что это заблуждение. Голова идет кругом. В разуме один за другим всплывают всё новые и новые вопросы, и им нет конца. Дальше меня захлестывает потоком самых болезненных воспоминаний, самых горьких мыслей.
И я начинаю сомневаться во всем.
Что, если доктор Блэкрик никакой не злодей? Что, если он без памяти любил своих жену и дочь, а я обвинила его в чудовищном поступке? Что, если он и правда хотел подружиться со мной? Что, если я разбила ему сердце? Что, если теперь он выгонит нас из своего дома и вообще с острова?
Хочу ли я все еще этого? Хочу ли я все еще вернуться в Мотт-Хейвен?
С тех пор как я приехала на Норт-Бразер, я только и делала, что вспоминала всё хорошее о прежнем доме: моих друзей, нашу квартиру, знакомые запахи и звуки, привычный уклад жизни. Но вдали от дома я вижу и его недостатки. Я привыкла к электричеству, хоть и до сих пор не притрагиваюсь к выключателям. Уборная в доме тоже оказалась удобной, а не страшной. В кухне всегда есть свежие продукты. В комнатах всегда тепло. В Мотт-Хейвене я постоянно ходила в истрепанных грязных платьях. И так часто штопала свои чулки, что на них живого места не осталось. В стенах дома шныряли крысы, постель кишела вшами, а в соседней комнате часто селились разные квартиросъемщики, от которых можно было ожидать чего угодно.
Я думаю о фрейлейн Гретхен — как сильно буду скучать по ней, если уеду отсюда. Думаю о прогулках вдоль берега — их мне тоже будет не хватать. Думаю о маме — какой счастливой она выглядела в последнее время: усталой, да, но всегда с улыбкой на лице. К тому же у нее здесь есть любимое дело. К тому же у нее, кроме меня, есть тот, кто ее любит. Что бы там ни говорили о моем отчиме, я больше не могу отрицать, что это не так. Он правда любит ее, и очень сильно.
Неужели я уничтожила наш шанс на счастливую жизнь?
Если бы я была хоть чуть-чуть посмелее, если бы не видела тени за каждым углом, может, этого получилось бы избежать?
Луч маяка поворачивается и заливает светом комнату. Я зажмуриваюсь, но от яркости веки изнутри как будто краснеют. Я слышу, как со звонким лязгом отпирается замок.
Я тут же сажусь в постели, но свет гаснет. Мама, это пришла мама. Она тоже не может уснуть. Она же так сильно расстроилась. Наверное, ей уже лучше — и хватит сил, чтобы отругать меня. Пожалуй, мне стоит извиниться, и, если я буду убедительной и честной, возможно, получится всё исправить.
Ручка поворачивается, и дверь со скрипом приоткрывается — мама заглядывает в комнату.
— Мам? — шепотом зову я ее. Разум отчаянно цепляется за мысль, что мы сумеем обрести счастье, что я не разрушила всё окончательно и бесповоротно.
Комнату снова заливает свет.
Дверь настежь открыта. На пороге никого. И тут из коридора доносится…
Динь-динь-динь-дилинь-дилинь!
Звенит рядом с красной дверью.
Я быстро смотрю на книжный стеллаж. Серебряного колокольчика нет на полке. Затаив дыхание, я прислушиваюсь. Луч света от маяка дважды падает на мою кровать, прежде чем я наконец решаюсь откинуть одеяло и встать.
Мои босые ступни оказываются в ледяной луже.
Вместо того чтобы закричать, отпрыгнуть в сторону или рухнуть на пол — всё это успевает прийти мне в голову в один миг, когда сердце замирает от страха, — я просто застываю на месте. Кожа покрывается мурашками.
Я чувствую, как они ползут от кончиков пальцев вверх по ногам словно множество сороконожек. Затем щекочут мне спину, грудь, шею. Не удивлюсь, если волосы на голове встанут дыбом — как волоски на руках.