Не знаю, что я надеюсь найти среди этой кучи старой одежды, посуды и бумаг. До сегодняшнего дня я считала, что Кэтрин ведет меня к ужасающим доказательствам злодеяний отчима. Я думала, ее душа ищет моей помощи, чтобы завершить дело и упокоиться с миром. Но теперь я понимаю, что это не так. Мое отношение к отчиму изменилось. И Кэтрин вовсе не мстительная и злая. Это видно по ее улыбке, по ее ласковому обращению с Царапкой. Когда я боялась ее, она казалась мне другим человеком. Я видела лишь то, что показывал мне страх.
Я собираюсь с духом и мысленно даю себе обещание: что бы я ни нашла, не остановлюсь, пока не узнаю всю правду.
Внутри кофр в плесени — вот почему пахнет так дурно. В одном углу крышки виднеется трещина, и вся левая сторона испещрена черными пятнами. Трудно понять, что за вещи тут лежат: то ли остатки чепчика с лентами, то ли сгнившие пояса, которые превратились в труху. Рядом лежит кусок ткани с вышивкой, и по выцветшим инициалам Э. Б. в уголке я понимаю, что это носовой платок. Крошечное кружевное платье, которое будет впору младенцу или кукле, превратилось в грязную тряпицу.
Я засовываю внутрь руку, стараясь не дотрагиваться до самых опасных на вид вещей, и начинаю ворошить содержимое. Я нахожу: стопку конвертов, перевязанных бечевкой, — судя по всему, письма, — но бумага истлела, их уже не прочитать; разбитые чайные чашки, завернутые во влажные газетные листы; документы и фотокарточки в рамках с разбитыми стеклами. Нахожу одну целую рамку — семейный портрет, видимо, сделанный в фотостудии, — но лица поблекли от времени. Я сглатываю комок в горле. Жаль, что памятные вещицы испорчены. От этой мысли мне становится грустно, а затем страшно.
Вдруг под этим старьем прячется что-то живое? Вдруг люди, лица которых я не вижу на фотографиях, на самом деле видят меня? Вдруг я порежу обо что-нибудь палец, плесень проникнет мне под кожу и зараза просочится в кровь?
Я хочу всё бросить и уйти. Едва не встаю и не бросаюсь к лестнице. Но затем велю себе успокоиться. Вспоминаю все страшные вещи, с которыми уже столкнулась. Дыхание выравнивается. И вскоре недавние тревожные мысли представляются мне безумными и неправдоподобными. Я снова принимаюсь за дело.
Роясь в кофре, я натыкаюсь на что-то гладкое на ощупь, будто шелк. Поддев ткань за краешек, вытаскиваю розовую ленту. Она обтрепалась на конце, но в целом хорошо сохранилась. Хотя коса Кэтрин была завязана другой лентой, я уверена, что эта розовая тоже принадлежала ей. Тяну ленту сильнее, но она за что-то зацепилась. За книгу. Вообще, лента заложена между страницами, словно закладка. Я осторожно достаю свою находку и вытираю книгу подолом сорочки.
Обложка бордовая, и как ни странно, на ней почти нет следов тления. Я подношу свечу поближе. В центре выпуклая картинка, поблекшая от времени. Поначалу непонятно, что на ней изображено, но, когда я придвигаю книгу к свету, у меня перехватывает дыхание.
Корабль, объятый пламенем. Люди, прыгающие за борт в темную воду.
«Трагическая гибель нью-йоркского парохода» — написано на обложке.
Я открываю книгу на случайной странице и читаю первую попавшуюся на глаза строчку.
«Небо заволокли клубы дыма, сквозь которые с яростью вспыхивающих молний взвивались ввысь снопы пламени».
Я листаю страницы дальше и быстро пробегаю глазами текст.
«…гораздо страшнее пожара в Чикагском театре… бьющиеся в агонии тела среди горящих обломков… толпа истошно кричащих женщин… разлученные со своими малышами… им больше не увидеть вновь их нежные личики… погребены под толщей воды… обреченные пассажиры “Генерала Слокама”…»
Я захлопываю книгу. Сердце колотится так сильно, что меня вот-вот замутит.
Это мемориальная книга.
Я помню, как мы с папой сидели на пожарной лестнице. Помню, как смотрели на клубы дыма от горящего парохода, который пронесся через Хелл-Гейт, стремительно приближаясь к острову Норт-Бразер.
Я не хочу больше читать. Я и так расстроена тем, что увидела. А судя по тому, что уже узнала о прошлом доктора Блэкрика — а теперь еще и нашла ленту, заложенную на этих страницах, — я могу догадаться, что там дальше. Горе и страдания.
Но я пообещала себе, что не остановлюсь, пока не узнаю всю правду.
Дрожащими руками я снова открываю книгу и усилием воли продолжаю читать.
Был ясный и теплый июньский день. Дети бегали и играли. Женщины беспечно болтали друг с другом, то и дело отгоняя детей от лееров, чтобы те случайно не свалились в воду. Всем на борту «Генерала Слокама» было весело. Пассажиры целый год предвкушали этот круиз. Их ждал семнадцатый ежегодный пикник, устроенный лютеранской церковью святого Марка в Маленькой Германии. Из 1400 пассажиров, плывущих в Локуст-Гров на Лонг-Айленде, почти все были женщины и дети.
«Генерал Слокам» пользовался популярностью и выглядел роскошно. Трехпалубный свежевыкрашенный пароход с внутренней отделкой красного дерева, бархатной обивкой и плетеными креслами. Церковь наняла музыкантов, и пассажирам играли их любимый гимн «Бог — наша мощная крепость». Солнце заливало светом палубу, пассажиры пели. В голубом небе реяли американские флаги.
Меньше чем через час почти полторы тысячи человек будут мертвы.
Многие погибли в первые пятнадцать минут пожара в давке из-за поднявшейся паники. Выживший четырнадцатилетний мальчик сказал, что сообщил капитану о пожаре, когда пароход проплывал мимо острова Блэквелла напротив Восемьдесят третьей улицы. Капитан велел ему замолкнуть и не лезть не в свое дело, а позже категорически всё отрицал.
Но дальнейшее отрицать невозможно: вместо того чтобы направить пароход на мелководье, капитан повел «Генерала Слокама» в сторону острова Норт-Бразер на всех парах, отчего пламя разгоралось всё сильнее и сильнее. Капитану удалось спастись, и потом он оправдывал свое решение тем, что неоднократно пытался причалить, но ему не давали из-за опасений, что огонь перекинется на пристань.
Прогулочные и торговые судна проплывали мимо объятого пламенем парохода с холодным равнодушием, лишая перепуганных женщин и детей возможности спастись. Даже сильный пловец не смог бы удержаться на плаву в коварных водах Хелл-Гейта, а большинство пассажиров и вовсе не умели плавать. Потушить пожар не представлялось возможным. Все пожарные шланги оказались дырявыми, а члены экипажа, которых никто не тренировал на пожарных учениях, попросту спасали свои шкуры. Утонул только один стюард: его утянул на дно мешок с монетами.
Пассажирам ничего не оставалось, кроме как прыгать в воду. Почти все полки, на которых должны были храниться пробковые спасательные круги, оказались либо пусты, либо завалены старым хламом и мусором. Некоторые спасательные круги были набиты обрезками металла вперемешку с пробковой трухой — дешевый трюк, чтобы пройти проверку на безопасность по весу. Несколько спасательных шлюпок оказались привязаны к палубе, и охваченным паникой людям не удалось спустить их на воду. Роковую роль сыграл даже свежий слой краски: она была легковоспламеняющейся, и огонь в считаные секунды распространился по всему судну.
Выжившие описывали, как пламя пожирало детей. Как матери бросали младенцев воду, и те тонули у них на глазах. Полный радости и веселья речной круиз обернулся кошмаром. Конечно, были и истории героизма. Одиннадцать мужчин из бронкского яхт-клуба спасли 110 утопающих. Персонал и пациенты на острове Норт-Бразер снова и снова бросались в реку, чтобы вытащить как можно больше людей. Всю ночь на кухне риверсайдской больницы готовили суп для выживших.
Но на каждое доброе дело или счастливую концовку приходится десяток печальных историй. Неисчислимо много детей осиротело. Неисчислимо много детей сгорело. В Маленькой Германии осталось много отцов, которые меньше чем за час потеряли свои семьи и так и не узнали, страдали ли их близкие перед смертью.
Я закрываю книгу вся в слезах.
Несколько недель на острове я усердно собирала кусочки мозаики. Рассматривала каждый кусочек со всех сторон и гадала, подойдет ли он. Но дело в том, что картинка, которую я хотела собрать, ненастоящая. Ее никогда не существовало. Быть может, все это время я знала правду, но страшилась ее увидеть.
Вытерев щеки тыльной стороной ладони, я наконец открываю страницу, заложенную лентой. Мне на колени выпадает газетная вырезка, и я тянусь к ней рукой, чтобы прочесть, но мой взгляд падает на фотокарточку в книге.
Берег реки, усеянный телами. Они накрыты простынями, из-под которых виднеются башмаки и края платьев. Справа стоит дерево.
Я прищуриваюсь: за деревом на заднем фоне виден дом.
Этот берег. Этот дом. Это чердачное окно.
И высокая фигура человека, осматривающего одну из жертв.
Мой отчим.
У меня сжимается сердце от нахлынувшей грусти, и я снова вытираю глаза. В тексте рассказывается, что спустя несколько часов после трагедии тела погибших получалось доставать из воды медленнее. Но в пять часов начался отлив, и мертвых стало выносить на берег. Предполагали, что отныне при каждом отливе на берег Норт-Бразера еще долго будет выбрасывать скорбные подношения.
Я вспоминаю шлифованные стеклышки в доме и ночные прогулки отчима по пляжу, вспоминаю записи, найденные в его кабинете. Доктор Блэкрик заступил на должность главврача спустя несколько месяцев после выпуска этой книги — спустя несколько месяцев после того, как напечатали эту фотографию, на которой он ищет среди погибших свою семью.
Я стараюсь успокоиться. Меня переполняют чувства. Но я близка к финалу — и должна закончить начатое и ради Кэтрин, и ради себя.
Вырезка из газеты на немецком — судя по дате, она вышла через несколько недель после трагедии.
После того как папа увидел на реке горящий пароход, он говорил об этом не переставая. Он следил за заметками в газетах, но американским газетчикам быстро наскучила эта тема. Безусловно, случилась трагедия, но тем не менее все жертвы оказались иностранцами. А на горизонте маячила война, и нужно было писать о политических скандалах и о том, почему женщинам не следует давать право голосовать.