— Если не будем осторожны, скоро все устрицы пропадут, — шептал папа, водя рукой по головой известковой стене в том месте, где обои оторвались, обнажив шершавый ракушечник.
— Поешь хоть немного, — попросила я, поднося к его рту специальную ложку. К ней была приделана маленькая трубочка, и я разбавила кашу водой, чтобы он хотя бы выпил ее.
— Устрицы можно покупать только в месяцы с буквой «Р», — проговорил папа. Взгляд его блуждал по потолку, в глазах блестели слезы, он поднял руку и заслонил лицо от света масляной лампы, горевшей возле кровати. — В этих реках плавали киты. А теперь там нечистоты, и мы от этого болеем… болеем… болеем… болеем…
Папа начал всхлипывать, я тоже.
А потом он закашлялся. Он все кашлял и кашлял, надсадно, хрипло, все его тело сотрясалось. Папа прижал платок ко рту. Я потянулась к нему, чтобы придержать за плечи, но, едва дотронувшись до него, отдернула руку — кожа пылала от жара. Он был горячий как печка.
— Папа! — закричала я. Он закрыл глаза, наконец перестав кашлять, и откинулся на подушку, дыша с присвистом.
— Что полковник Рупперт прячет в своем загородном доме? Какие сокровища? — шепотом пробормотал он.
Поняв, что папа меня не узнаёт и что он где-то далеко отсюда, я развернулась и бросилась к двери.
— Я позову кого-нибудь на помощь! Побудь пока один. Не волнуйся. Тебе помогут!
Выбежав из квартиры, я забарабанила в дверь к соседке. Раньше она всегда была ко мне добра. Иногда угощала выпечкой. А однажды, когда родителей не было дома, починила мою тряпичную куклу, у которой оторвалась голова.
Но в тот вечер она даже слова не дала мне сказать.
— Проваливай! Уходи! — закричала она. — И не смей звонить никому, не то нас всех загребут. Слышишь? Нас накачают ядом и заберут твоего отца и моих детей!
— Но мне нужна помощь! — всхлипывая, умоляла я. — Моему папе очень плохо! Я не знаю, что делать!
Но соседке было все равно — она не ответила.
Другие соседи, к которым я стучалась, повели себя так же. Почти никто из них даже не приоткрыл дверь. Семья Беатрис — а уж они-то точно помогли бы мне — уехала навестить родственников.
И мне ничего не оставалось, кроме как помочь папе самой.
Я вернулась домой, вошла в кухню и, рыдая, сползла по стене на пол. Потом заставила себя подняться и пойти к папе. Я много раз мочила в раковине тряпки и клала ему на лоб, чтобы сбить температуру. Папа не переставая звонил в колокольчик. Несколько раз я пыталась его забрать, но у папы хватало сил сжать его в кулаке. Голова у меня шла кругом. Я валилась с ног от усталости. Папа все больше впадал в забытье. Кашель ослабевал. На платке багровела кровь. В небе бледнела луна.
Папа перестал звонить в колокольчик. Перестал бредить. Он больше не открывал глаза, как я ни просила.
В конце концов я вышла из комнаты, еле переставляя ноги, и снова села на пол в кухне у дальней стены. И стала смотреть на красную дверь. Не двигалась, не плакала. Я будто застряла между сном и явью, полностью оцепенев. И весь остаток ночи, пока мама наконец не вернулась домой, я так и просидела, совершая самый немыслимый поступок на свете.
Бездействие.
Где-то за стеной у меня над головой мерно капала вода из подтекающей трубы, и от этого клонило в сон. По ноге ползал паук, а я его даже не смахивала.
Иногда мне казалось, что я слышу, как папа меня зовет.
Или как звенит колокольчик.
Динь-дилинь-динь-дилинь. Динь-дилинь-динь-дилинь.
Я прижала ладони к ушам. Может, это в голове отдается эхо? Может, он по привычке теребит колокольчик пальцами? А если я пойду к нему, ему полегчает? Узнает ли он меня? Я хотела открыть дверь. Очень хотела. Но страх того, что я там увижу — и никогда не смогу забыть, — приковал меня к месту.
К тому времени как мама вернулась домой, ночь кончилась, наступило утро. Над рекой поднималось солнце, бросая отблески на металлические перила нашей пожарной лестницы. Мама принялась рассказывать: когда она пришла к семье Драгос, один из их детей уже умер, а другой лежал при смерти. Оспа. Скорее всего, зараза распространилась по всему дому, и у соседей наверняка тоже болели. А может, и во всем квартале. Несмотря на мольбы пациентов, мама позвонила в управление здравоохранения. Ей пришлось ждать их приезда, чтобы никто из заболевших не сбежал. Все знали, что служащие управления увозят всех лихорадочных на карантинный остров Норт-Бразер, остров Элис или в другое жуткое место. Сдержать распространение болезни было невозможно, а значит, под угрозой весь город. Десяток смертей перерастет в сотню. Потом в тысячу, в две тысячи. Всё больше и больше.
Нам с родителями делали прививку от оспы, поэтому ее мы не боялись. Папа был болен другой болезнью. Потом врач скажет, что у него был туберкулез, как и опасалась мама, и он поразил мозг, вызвав опухоль. Долгое время мама будет бояться, что мы с ней тоже заразились. От туберкулеза не существовало ни прививки, ни лекарства.
Я тоже буду бояться болезни и смерти. Страх станет таким сильным, что мне начнут сниться кошмары. А потом маме станет грустно, и я начну тревожиться из-за других вещей, даже пустяковых. Я начну тревожиться из-за всего. И мало-помалу я привыкну к этому чувству постоянного страха.
Но в то раннее утро, когда мама вернулась домой и нашла меня сидящей на полу с прижатыми к груди коленями, я не чувствовала ни тревоги, ни страха. Только опустошение.
Красная дверь была плотно закрыта. От плача и крика у меня охрип голос. Я так и продолжала прижимать ладони к ушам. Мама тянула меня за руки, но они словно намертво приклеились к голове, и тогда она пошла в спальню. Я услышала ее крик.
Мы не знали, почему это случилось. Не знали, как теперь всё изменится — не только наша жизнь, но и мы сами.
Мы знали лишь одно: папа умер.
Глава 31
— Эсси…
Пять секунд зловещей тьмы.
— Эсси…
Пять секунд слепящего света.
— Эсси, где ты?
Из коридора слышится папин голос, но я не понимаю, откуда здесь взялся свет маяка. В Мотт-Хейвене никакого маяка за окном нет.
— Эсси, ну же.
Динь-дилинь-динь-дилинь! Динь-дилинь-дилинь-дилинь!
Темнота. Снова свет. Я чувствую запах Ист-Ривер. Ощущаю кожей прохладный ветерок. Слышу, как скрипит дом. Но так не должно быть. Красная дверь — самая первая, настоящая — не здесь. Она была в многоквартирном доме, построенном из бурого кирпича и известняка с вкраплениями дробленых ракушек.
— Эсси!
Я нужна папе. Он хочет, чтобы я встала, открыла глаза и отняла ладони от ушей. Раньше меня переполняло горе, а из-за постоянного страха оно было невыносимым. Но теперь сон изменился.
Здесь, на острове Норт-Бразер, я увидела и услышала много страшных вещей, но благодаря этому стала сильнее. Теперь я знаю: если встречаешься лицом к лицу со своим страхом и смотришь ему в глаза, он перестает пугать. Теперь я знаю: бояться значит сделать первый шаг к смелости. Я не могу спасти папу. Не могу вернуться в прошлое и не дать ему умереть. Но я могу жить так, что, будь папа с нами, он бы гордился мною.
За три года, что мне снился один и тот же сон, я никогда не решалась шагнуть вперед. Но сегодня я протягиваю руку и дотрагиваюсь до красной двери. Кладу ладонь на ручку.
И нажимаю на нее.
— Эсси, проснись же.
Я вздрагиваю и открываю глаза: вот странно — я на чердаке особняка на острове Норт-Бразер. Сквозь маленькое окошко внутрь пробивается тусклый серый свет. Наверное, я уснула, роясь в кофре. Щурясь спросонья, я поворачиваю голову и, к своему удивлению, вижу доктора Блэкрика: он сидит возле меня на корточках и мягко трясет за плечо. Рядом на полу брошена трость. На нем та же одежда, что и вчера вечером. А вокруг нас — ворох моих находок: фотографии, книги, газетные вырезки. Осколки разбитой семейной истории разместились на пыльном полу в хронологическом порядке, один к другому. А в конце, словно подытоживая сюжет, лежит розовая лента.
Отчим берет ее. Долго разглядывает, затем убирает в карман.
Я жду, когда он заговорит. Мне мучительно стыдно по многим причинам. Я одновременно испытываю печаль, жалость и злость. Хуже не придумаешь — доктор Блэкрик нашел меня спящей среди всех этих вещей, живого свидетельства его горя, да еще после всех гнусностей, что я ему наговорила. Я уверена: теперь его терпение лопнет, и он накричит на меня и вышвырнет нас с мамой из своего дома. Если я не испортила всё вчера в гостиной, то точно сделала это сейчас, роясь в его вещах. Разве можно не прийти в ярость от того, что кто-то узнал твою самую страшную тайну и тайна эта на самом деле в том, что на сердце у тебя незаживающая рана?
— Я думал, ты не проснешься, — говорит доктор Блэкрик с непроницаемым лицом. Он отпускает мое плечо, и, мне кажется, он не сердится. — Пойдем со мной. Мы получили сообщение из больницы.
На несколько секунд я словно впадаю в ступор, затем рассеянно спрашиваю:
— Что? — Я хочу потереть лицо рукой, но тут понимаю, что сжимаю что-то в кулаке. Серебряный колокольчик.
— Твоя мама хочет, чтобы ты приехала в больницу, — говорит доктор Блэкрик, помогая мне подняться, а потом ведет меня к лестнице. — Это срочно.
Я недоуменно хлопаю глазами и иду за ним на непослушных после сна ногах. При свете дня нагромождение ящиков, мебели и шляпных коробок не выглядит страшным. Но у меня появляется ощущение, словно я все еще сплю и нахожусь не в своем теле. И только когда мы спускаемся с лестницы и выходим в коридор, я осознаю, что отчим продолжает что-то говорить.
— …сразу уложили в постель. Температура у нее очень высокая. Похоже, болезнь быстро прогрессирует. Я пытался ее уговорить остаться здесь, но она настояла на том, чтобы поехать в Риверсайд. Я тебя отвезу туда, когда ты оденешься. В инфекционное отделение тебя не пустят, но… — Он оборачивается, заметив, что я приросла к месту возле красной двери. — Как ты, Эсси? Твоя мама предупредила, что тебя это сильно встревожит.