— Видишь? Бояться нечего. Тебе просто нужно быть посмелее, чтобы самой в этом убедиться.
Я не хочу вылезать из кровати. Не хочу смотреть, кто там разговаривает под окном. Но когда свет маяка снова освещает комнату, я заставляю себя вскочить и быстро пробежать по паркету. Слава богу, за мной никто не гонится, и я успеваю отдернуть занавески прежде, чем луч повернется в другую сторону. На мгновение комнату заливает ярчайший свет, но через пару секунд глазам приходится привыкать к темноте.
Сначала я четко вижу стоящую на подоконнике каменную вазу, доверху наполненную разноцветными стеклышками. Затем замечаю остановившийся у парадного входа в дом экипаж. А рядом — три темных силуэта. Через несколько секунд свет падает на них, как луч прожектора, и кажется, будто эти мужчины стоят на театральных подмостках. Один из них необычайно высокий, худощавый, с впалыми щеками. Он в длинном черном шерстяном пальто, в очках с круглыми стеклами и шляпе-котелке. Еще у него отпущена борода, что нечасто встречается. В одной руке трость, в другой — свернутая в трубку газета, которой он потрясает, сердито обращаясь к двоим мужчинам.
Эти двое — полицейские, что ехали с нами на пароме.
Снова опускается темнота, и я ахаю от внезапной догадки. Сомнений нет: высокий мужчина — мой отчим. Мама именно так его и описывала. Но почему он разговаривает с полицейскими посреди ночи, я не понимаю. Ледяной дождь сменился снегопадом, пока я спала. Снежные вихри за окном немного приглушают голоса, но даже при тусклом свете я вижу: доктор Блэкрик сильно рассержен и его терпение на исходе.
Я улавливаю кое-какие обрывки фраз.
— …обвинения… клевета… возмутительно…
Но потом мне удается расслышать сразу половину фразы, сказанной резким тоном, отчего у меня стынет кровь в жилах.
— …эти треклятые пропавшие женщины…
Я вспоминаю, как Фрэнк встревоженно поглядывал на полицейских, когда увидел их на причале. Затем вспоминаю служащего парома и вопросы, которые он задавал маме. Он что-то говорил о пропавших медсестрах. Мой мозг лихорадочно работает. Как можно исчезнуть с такого маленького острова? Почему мой отчим так рассержен? Не считает же полиция, что он к этому причастен? Мама не вышла бы замуж за человека, который замешан в чем-то дурном.
Когда двор снова заливает светом, я вижу, что полицейские садятся в экипаж. Наверное, они переночуют где-нибудь на острове, ведь паром так поздно не ходит. Доктор Блэкрик, оставшийся один под снегопадом, смотрит на смятую в кулаке газету.
Опять становится темно, и я слышу цоканье копыт и скрип колес по булыжной дороге. Я подхожу ближе к окну и, сощурившись, вглядываюсь в черноту, дожидаясь, когда повернется луч маяка. Наконец светло.
Доктор Блэкрик смотрит прямо на мое окно.
Вскрикнув, я отпускаю занавеску и, спотыкаясь, пячусь. В мгновение ока я ныряю в кровать, заворачиваюсь в одеяло и, засунув голову под подушку, крепко зажмуриваюсь. Я пытаюсь забыть увиденное, стереть это из памяти. И хоть я люблю Беатрис и считаю ее невероятно умной, но понимаю: подруга не всегда бывает права.
Не стоило мне смотреть в окно.
И в котельную не надо было спускаться.
Когда мы вышли оттуда, сестра Мод заметила нас и так отходила линейкой, что синяки еще неделю не заживали. И что еще хуже — кроме кашляющего мистера О’Ши в подвале все равно могла быть ведьма. Она могла наблюдать за нами из темноты. Поджидать, когда мы окажемся одни, и только тогда сцапать.
Не каждый оказывается чудовищем.
Но некоторые — да.
Есть вещи, на которые можно взглянуть всего лишь один раз и жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. И есть вещи настолько ужасные, что, как ни старайся, забыть о них не получится.
И то, что мой отчим увидел меня в окне, как раз один из таких случаев. Потому что в ту долю секунды я поняла: никого злее я не видела за всю жизнь.
Доктор Блэкрик выглядел кровожадным.
Глава 7
Всю жизнь у меня были утренние обязанности, а после того как папы не стало, их еще и прибавилось. Прежде чем одеться, сложить обед в старую жестяную коробку из-под папирос и пойти в школу, я должна была много чего успеть. Мы с мамой развешивали выстиранное белье, таскали наверх уголь со двора, пекли хлеб на весь день. Иногда случалось выполнять странную работу, чтобы добыть лишних денег, и мы успевали это делать либо рано утром, до рассвета, либо поздно вечером, перед сном. Меньше всего мне нравилось изготавливать бумажные цветы. Осенью они пользовались спросом в Нью-Йорке, и эту работу можно было проделывать за нашим кухонным столом. Вместе мы навертели почти полторы тысячи цветов, чтобы выручить за них целых восемьдесят центов, и пальцы у меня так саднило, что в школе я еле писала.
Я знала: мама совсем не рада, что мне приходится работать. Она считала, что для меня важнее всего получить образование. И строго говоря, закон запрещает работать детям. Но почти все наши знакомые искали подработки на улице, чтобы помочь своим семьям добывать деньги на пропитание.
Из-за такого образа жизни я привыкла вставать ни свет ни заря. Поэтому, когда я просыпаюсь утром почти в десять и никто не приходит меня будить, я в недоумении. Наскоро одевшись и толком не причесавшись, я иду к двери — наверняка ведь кто-нибудь ждет, когда я приступлю к делам? — и едва не спотыкаюсь о поднос с завтраком, стоящий у порога.
На подносе накрытая крышкой, еще горячая овсяная каша, немного нарезанных фруктов и стакан молока.
Некоторое время я мешкаю, стоя в дверях и гадая, для меня ли эта еда. Но поскольку других вариантов нет, я забираю поднос в комнату и ем за письменным столом. Завтрак вкусный, а вот молоко нет — у него какой-то необычный привкус.
Закончив, я несу поднос вниз. При свете дня дом кажется немного другим — он будто еще больше, но не такой пугающий. Почти во всех комнатах плотные портьеры открыты, и из-за выпавшего на улице снега свет словно ярче. В главном холле ни души, поэтому я иду по коридору в столовую. Там тоже никого, и я прохожу через дверь, ведущую в кухню, и мою свою посуду в большой белой раковине.
После я осматриваюсь. Присутствие Гретхен видно повсюду: от чашки с чаем еще идет пар, влажное кухонное полотенце лежит сложенное на столе. Я медленно поворачиваюсь вокруг себя, разглядывая высокие деревянные шкафчики и супницы с ручной росписью. На полках вдоль стены стоят баночки с сушеными травами. У окна возвышается громоздкая чугунная печь, рядом деревянный холодильный шкаф. Я подхожу к нему и, открыв дверцу, глазею на свежие сливки, мясо и рыбу. Заглянув в левый верхний шкафчик, нахожу там громадную глыбу льда. Поскольку у нас дома не было холодильника, летом мы покупали только то, что можно съесть за день. Зимой мы хранили продукты на пожарной лестнице, но они часто замерзали, а бутылки с молоком иногда взрывались — будто из пушки стреляют.
— Занять позиции! — кричал в таких случаях папа, в притворной панике ныряя под стол. — Захватчики идут на абордаж с правого борта!
Если я стояла как истукан, напуганная громким звуком, папа выкрикивал:
— Эсси, собери всю волю в кулак! Мы должны защищать наше судно! Ну, кроме рагу, которое твоя мама приготовила. Мясо перетушено и совсем не сочное. Отдадим его псам.
В ответ мама с воплем бросалась на папу, а он хватал стоявшую возле стены метлу и принимался размахивать ею перед мамой, как мечом.
— Фанни Кэмпбелл — самая безжалостная на свете пиратка! Назад, Фанни, назад, я кому говорю!
К этому моменту у меня уже проходил весь страх. Я знай фыркала от смеха и думала про себя, что даже в штопаной-перештопанной одежде, которая была ему велика, папа выглядел великолепно — как герой одной из его любимых сказок.
Папа был романтиком, он обожал приключенческие истории, от которых захватывает дух и сердце пускается в пляс. К сожалению, у нас была одна-единственная книга — ирландский песенный сборник, перешедший по наследству от моих бабушки с дедушкой, но читать ноты мы не умели. Иногда папин начальник одалживал ему романы. Папа читал медленно, гораздо медленнее меня, и часто просил помочь разобрать длинные слова, но не сдавался и продолжал. Когда в 1905 году в Бронксе, всего в двух кварталах от моей школы, открылась первая библиотека, папа стал одним из самых преданных ее посетителей.
Мысли о папе напоминают мне, что я хочу кое-что увидеть. Встав на цыпочки, я пытаюсь выглянуть в окно. А это, в свою очередь, напоминает мне о прошедшей ночи — о приглушенных сердитых голосах, снегопаде и угрожающем взгляде доктора Блэкрика. Я поспешно пячусь, подавляя желание передернуться. Впрочем, окно все равно очень высокое и к тому же не выходит на южную сторону, где можно увидеть другие маленькие острова Ист-Ривер.
Выйдя через дальнюю дверь из кухни, я оказываюсь в тускло освещенном зале. Окон здесь нет, людей тоже — это обычные кладовые с бельевыми шкафами, по углам стоят столики, а на них керосиновые лампы и вазы с декоративными стеклышками, и на полках тоже. Я случайно набредаю на спальню, которая, судя по маленькой фотокарточке в рамке, принадлежит фрейлейн Гретхен: на ней запечатлены она сама и привлекательный молодой человек. Я протягиваю было руку за фотографией, но тут же одергиваю себя. Беатрис назвала бы это «расследованием», но, по-моему, это называется «совать нос в чужие дела». Так что я ухожу.
Дверь дальше по коридору ведет на задний двор. Там есть и окно, и я выглядываю на улицу, но отсюда берег плохо видно. Зато открывается вид на сад — деревья без листвы, укрытые снегом, обледеневшие каменные скамейки и дорожки, замерзший фонтан, решетчатая ограда, увитая черными иссохшими лозами. Еще я вижу Царапку — он устроился рядом с кустом. Пару мгновений наблюдаю за ним. Несмотря на свою уродливую наружность, кот держится так величественно, будто он король, обозревающий свои владения. Клокастая черная шерсть гривой обрамляет костлявую морду. Подняв лапу, он принимается вылизывать ее с важным видом.
И тут я замечаю подле него растерзанную мертву