Но и эта отчаянная попытка освободиться не принесла успеха. Кто-то из казаков кинул аркан, и спустя пару минут Барков, связанный по рукам и ногам, лежал на земле в кругу весело хохочущих победителей.
Барков поник головой, из его груди вырвался стон: он надеялся, что истязательства на этом закончились, но…
– Только шевельнись, подлюга, забью до смерти! – пригрозил ему Овчинников и зачерпнул ковшом из ведра воду.
Капитан увидел, как в избу вошёл Анжели. Опять на него устремились его насмешливые глаза. Барков сидел посреди избы на скамейке, а француз стоял у двери, но капитан отчётливо разглядел, как побледнело лицо Анжели. Видимо, французу было неприятно видеть, как «высокопоставленный» казак избивает и мучает дворянина.
За дверью из сеней послышался топот сапог, звон шпор. Иван Зарубин-Чика и ещё два «полковника» вошли в избу. Высокий широкоплечий Чика в распахнутом полушубке казался великаном. Входя в избу, он нагнулся, а когда выпрямился, головой едва не коснулся потолка. Лицо «графа Чернышёва» было строго, чёрные глаза гневно уставились на капитана. Чика хмуро посмотрел на Овчинникова и сказал:
– Всё, будя, Андрюха. Государь велел не забивать лазутчика до смерти.
Но разъярённому атаману Овчинникову было всё равно. Он хотел только одного: «наказать злодея»! Кроме того, в избе не было никого другого, на ком ещё можно было бы сорвать свою злобу.
– А он ведь не казак Ерёма Портнов, а дворянин капитан Барков! – сказал Анжели. – К тому же ещё он бывший адъютант губернатора Рейнсдорпа!
Услышав такую новость, Овчинников в первую минуту даже испугался. Он застыл в нерешительности. Но, заметив искорку радости, блеснувшую в глазах француза, он взбеленился снова.
– Чего пялишься, Ивашка? – крикнул он Зарубину. – А ну подсобляй, живо!
Анжели зло ухмыльнулся и нахмурил брови: в нём ещё сильнее заговорила кровь дворянина. Не сказав ни слова, он вышел из избы. Следом за ним вышли в сени и Овчинников с Зарубиным. Они тихо посовещались, затем «войсковой атаман» бунтовщиков вернулся обратно, а Чика покинул избу и направился к Пугачёву.
Остальные казаки, всё ещё стоявшие у избы Овчинникова, разошлись по своим избам и шатрам.
День угасал. На слободу спускались сумерки. То с одного, то с другого двора доносились голоса казаков и конское ржание.
Избитого Баркова вывели на улицу. Впереди шагал Овчинников, за ним плёлся капитан со связанными сзади руками, а за ним два казака. Барков морщился от боли, но шагал молча. Шумели лишь казаки, шагавшие за его спиной. Они оживлённо переговаривались с встречавшимися на пути приятелями. Всюду вокруг слышались окрики казаков, собиравшихся в ночные разъезды по степи, лязг оружия и топот конских копыт.
Баркова заперли в холодном хлеву, немало не заботясь, что на улице уже морозно. Когда за ним захлопнулась дверь, капитан опёрся спиною о стену и с ужасом подумал о завтрашнем дне, который не сулил ему ничего хорошего.
Глава 20
– Ты молода и красива, голубушка! Ты настоящая казачка!
– Почему? Я же стоко выстрадала…
– И что с того, голуба? Несмотря на все страдания, ты и сейчас свежа как цветочек! В тебе столько жизни зараз, что на дюжину людишек хватит!
Авдотья посмотрела Мариуле в глаза и, в страхе закрыв лицо руками, горько расплакалась. Ведунья растерялась, и ей пришлось позвать на помощь всё своё умение, чтобы добрыми и ласковыми словами успокоить казачку.
Прежде чем возвратиться после вечерни из церкви домой, Авдотья Комлева пошла навестить Мариулу, и лишь только затворила за собой дверь, разразилась слезами.
– Мне нужно выплакаться. Не говори, ничего не говори!
Мариула поняла её горе. Она налила в чашку холодного чаю. Потом поднесла её Авдотье.
– На-ка вот, испей, – сказала она. – Зараз успокоишься.
Мариула села напротив казачки. Спросив о здоровье родителей, она сказала:
– Ты чтой-то, дева, совсем пала духом. Выше голову! Ежели эдак казнить себя будешь, то иссохнешь от тоски вся. Ну же, улыбнись! Вот и ладненько. Обскажи правду, разве эдак вот не лучше?
– Что-то и впрямь полегчало, – ответила Авдотья. – Я чуть не померла на похоронах. Как его узрила…
– Это кого ещё ты там узрила? – насторожилась Мариула.
– Луку, – прошептала девушка, покосившись на спящую Анию.
– Луку? Да разве сеё возможно?
– Вот вам крест святой, что зрила! – Авдотья с жаром перекрестилась.
– И каков он? – вкрадчивым голосом полюбопытствовала Мариула, видя, что её гостья не шутит. – Изменился, в могиле лёжа?
– Совсем на себя не похож. Его сейчас и не признать вовсе!
– Это как же?
– Постарел он! Старше отца своего покойного глядится, царствие ему небесное!
И Авдотья снова неистово закрестилась.
– Да разве можно эдак? – развела в удивлении руками Мариула. – А ты, голуба, случаем не попуталась? Разве может покойный по земле ходить? Да ещё среди бела дня?
– Что не говорите мне, но я Луку зрила! – продолжала настаивать Авдотья. – Он у могилки своей присел и ладоньками эдак ласково холмик гладил. А когда меня узрил…
Авдотья умолкла и залилась слезами.
– Ну будя, будя. – Мариула погладила несчастную девушку по голове. – Зрила дык зрила. Я ж супротив ничегошеньки и не говорю.
– Зрю, что и ты мне не веришь, – ещё пуще зарыдала Авдотья. – Он когда на меня глянул, я чуть дара речи не лишилась! Сердечко чуть не лопнуло в груди!
– Он что, сам сказал тебе, что Лукой зовётся? – осторожно поинтересовалась Мариула.
– Да нет. Он закрыл лицо своё руками и бегом с кладбища побег. Ты бы только глянула на него, Мариула. Всё одно, что батюшка евоный покойный бёг. И руками апосля эдак же размахивал!
Мариула глубоко задумалась. Слова казачки не шли у неё из головы. Оснований не верить Авдотье у неё не было. Но и верить в такое…
– Послухай, дочка, – сказала она, прервав свои раздумья, – а Барсуковы… Оне тожа Луку зрили?
– Не знаю, – успев немного успокоиться, ответила девушка. – Я вот в церкви зрила, когда покойных отпевали. Ну… Тогда он в углу стоял. Барсуковы к выходу шли и зараз мимо проходили.
– Ну и что с того? – подалась вперёд Мариула.
– Лука тогда ещё лицо от нех спрятал. Я ещё подумала, почто старик рыло воротит? Вот толька опосля, на кладбище уразумела. Не хотел он, чтоб сродственники лица евоного зрили!
Мариула задумалась. Но в голову почему-то лезли посторонние мысли, а не те, какие хотелось бы.
В люльке завозилась и заплакала Рада. Мариула встрепенулась и поспешила к ней.
– Я пожалуй пойду, – засобиралась Авдотья. – Поздно уже. Матушка беспокоиться станет.
– Ступай, ступай, голубушка, – сказала Мариула, беря девочку на руки. – Приходи завтра после полудня. Я карты раскину и, что они скажут, погляжу!
С того дня, когда сабарманы напали на Сакмарск, у Мариулы значительно прибавилось забот. Оставляя за себя в избе Авдотью, которая нянчила Раду и кормила спящую Анию, Мариула обходила дома казаков и лечила раненых. Сегодня первым она навестила дом Бочкарёвых. Их старший сын Матвей был опасно ранен.
Осмотрев юношу и его рану, Мариула задумалась.
– Глубокая, – тихо сказала она.
– Кто? – переспросила испуганно Лиза, мать раненого.
– Рана глубокая, – ответила Мариула.
– Она смертельна? – ужаснулась Лиза.
– Ничего. Выкарабкается.
Мариула осмотрелась. На постели, тяжело дыша, лежал бледный юноша. С ним рядом, опустив голову, стоял удручённый Семён, младший брат Матвея. У постели сидела Лиза; её осунувшееся лицо было полно скорби.
Мариула склонилась над раненым, чтобы смазать его рану целебным бальзамом.
– Мне что, уже маленько осталось? – прошептал Матвей потрескавшимися губами. – Пущай не отходит мамка от меня, покуда не помру. Страшно мне… – Раненый произнёс это тихим, но ровным голосом. Он не стонал, не жаловался, только спросил, сколько ему жить осталось.
– А ты не спеши помирать-то, сынок, – улыбнулась ему Мариула, смазывая рану. – Поживи ещё да родителей порадуй! Смертушке супротивляться надо. Тогда и одолеешь её!
– Ой, сыночек мой миленький! – не выдержав, зарыдала в голос Лиза и, сорвав с головы платок, вцепилась пальцами в волосы. – Чего ж я батьке-то обскажу, когда он из Оренбурга возвернётся?
– Цыц! – прикрикнула на убитую горем мать Мариула. – Матюша и сам отца встретит. А ты причитай поменьше. Своими воплями ты у сына веру в жизнь подрываешь! Лучше Господу о здравии евоном молись. Да рану его почаще этим вот снадобьем смазывай!
Полечив и утешив раненого юношу, Мариула покинула дом Бочкарёвых и сразу же пошагала к Мастрюковым. Сам глава семьи, Егор, находился с атаманом Донским в Оренбурге, а вот его семья…
– Ведаю, что мне уже никто помочь не сможет, – прошептала раненая в шею Прасковья, едва разлепив веки.
Её дочь Варвара не отходила от постели матери, которой к приходу Мариулы стало хуже.
– Боюсь, не выберется она, – сказала Варваре ведунья, поманив её в сторону.
– О Господи, только не это! – всплеснула руками девушка. – Мариула, Христом Богом молю, подсоби ей! Как же мы без матушки останемся?
Варвара горько плакала. Охваченный горем сын Игнат упал на колени перед постелью умирающей матери и стоял покачиваясь, глядя на геё.
Всю ночь брат и сестра не отходили от матушки. Прасковье становилось всё хуже, есть она не могла, её мучила жажда. Но она так и не застонала ни разу. Утром, скрестив на груди руки, Прасковья устремила сосредоточенный взгляд вверх. Дети и пришедшая Мариула замолчали, зная, что она молится.
– Похороните меня с матушкой рядом, – прошептала Прасковья. – С ней рядышком местечко для меня есть…
И она облегчённо вздохнула.
– Пущай поспит, сердешная, – сказала Мариула, собираясь уходить. – Вот попотчуйте её этим снадобьем.
Она достала из корзины бутыль и отдала её детям, после чего покинула дом умирающей Прасковьи, осторожно прикрыв за собою дверь.