ной Сакмарск, вспоминал Авдотью, горевал по отцу, по матери и очень сожалел, что похоронен будет не в родной земле. Под конец он пожал руку Архипа.
– Брат, прости меня, коли смогёшь! Похорони меня в Сакмарске, ежели…
Шепот его становился всё тише, но руку Архипа он так и не отпускал. Архип молчал. Ему нечего было сказать умирающему, нечем было утешить его. Слёзы накатили на глаза, а слова застряли в горле.
Когда вернувшийся санитар взял Архипа за руку, собираясь перевести его обратно, Лука вдруг открыл глаза:
– Всё бы отдал, чтоб жизнь начать сызнова. Но такого никому не дано. Больше не свидимся, брат… Я уже ухожу из жизни…
Но он ошибся. Лука умер лишь через неделю на руках у Архипа. Он до последней минуты был в сознании. Перед самой кончиной Лука попросил Архипа помолиться за него. Но как только тот прочёл «Отче наш», Лука порывисто вздохнул, тело его срдрогнулось, и лицо исказила предсмертная гримаса.
Когда санитар вернулся, Архип сидел у тела умершего Луки, вытирал рукавом глаза, шмыгал носом и все ещё бормотал губами молитву.
Глава 26
– Всё, Ляксандр Прокофьевич! – объявил Демьян, притоптав землю. – Золотишко захоронено надёжно. Можно и успокоиться теперь!
– Успокоимся тогда, когда сами в землю ляжем, – ответил граф, убирая заступы и лопаты в телегу. – А сейчас нам надо незаметно домой вернуться. Боюсь я, чтобы никто не проследил за нами.
– Не-е-е, золотишко здесь никто не сыщет! – уверенно заявил Демьян, садясь в телегу и отвязывая вожжи. – А вы мудро придумали, Ляксандр Пфокофьевич. Взять и закопать эдакое богатство несметное у всего города под носом! Ей-богу никто даже не сунется в место это!
Вернув на место сторожевую будку, Демьян, как спящего ребенка, вынул из телеги пьяного в стельку городового и бережно перенёс его внутрь.
– Ну вот теперь и стражник на месте, – хохотнул он, вынимая из кармана бутылку медовухи и ставя её рядом со стражником. – Когда зенки продерёт, пущай опохмелится. Он это заработал.
Они вернулись домой далеко за полночь.
Шагая в спальню, граф неожиданно для себя завернул в комнату Марфы.
Девочка лежала в постели. Он встал на колени у изголовья и рассеянно коснулся её волос в темноте. Затем Александр Прокофьевич поцеловал её в лоб. И его поцелуй не был ей неприятен.
– Ты спишь? – спросил он. – Хочешь поболтать?
Марфа кивнула, но не ответила.
– Ты думаешь о своей маме?
– Да, – тихо прошептала девочка.
– Тогда ты всегда о ней помнишь?
От его вопросов с Марфы разом слетели остатки сна. Она открыла глаза, увидела бледное лицо своего благодетеля, озарённого рассеянным, тускло-голубым лунным светом, и ответила:
– Да, я всегда её помню, всегда.
– А отца? Батюшку ты тоже помнишь? – подался вперёд Александр Прокофьевич.
Он заметил волнение девочки, погладил её по голове и снова поцеловал её в лоб.
– Да, – ответила она тихо. – И его я тоже помню, но плохо.
– Ты всегда должна помнить, чтить и крепко любить своих родителей, – вздохнул граф. – У меня тоже есть дочка, а зовут её Машенькой. У меня есть сын, и зовут его Архип. Вот только моих детей нет сейчас со мною рядом. А я очень люблю их и очень за них беспокоюсь!
– А почему их нет с вами? – спросила вдруг девочка дрогнувшим голоском. – Они умерли, как мои мама и папа?
– Нет, они живы, – не слишком-то уверенно ответил Александр Прокофьевич и огорченно вздохнул. – Я их найду, и мы будем жить вместе! – Он коснулся пальцами головы Марфы. – И тебя я к себе возьму. Ты так сильно похожа на мою Машеньку, что я решил… Ты будешь жить вместе с нами! Согласна?
Эти слова прозвучали в темноте подобно какому-то таинственному признанию; голос Александра Прокофьевича звучал нежно и доверительно, в его вкрадчивых нотках девочке почудилось предвестие чего-то необычного и трогательного. Комок, стоявший у неё в горле, растворялся, и она почувствовала вкус выкатывающихся из глаз слёз. А граф продолжил:
– Ты хочешь жить с нами? Хочешь?
Марфа схватила его руку, поцеловала и, смутившись, сказала:
– Хочу. Я буду жить с вами, если не прогоните…
– Я? Тебя? – Граф едва не лишился дара речи, услышав такое из уст несчастной сиротки. – Да я…
– Вы ступайте спать, господин. Вы устали, и вам надо отдохнуть.
Скрывая рвущиеся слёзы, Александр Прокофьевич пожелал девочке спокойной ночи, но продолжал стоять на коленях у её кровати, подперев подбородок ладонями и ничего более не говоря. Он стоял до тех пор, пока Марфа не сделала вид, что заснула.
Александр Прокофьевич вышел из комнаты. А Марфа тут же открыла глаза и посмотрела ему вслед.
– Господь вас наградит, – прошептала она. – Доброй вам ночи!
Только голова девочки коснулась подушки, ей захотелось помолиться. Она начала нашёптывать «Отче наш». Губы её шевелились, но в голове были совсем другие мысли. Губы Марфы двигались всё медленнее и медленнее. И вскоре она заснула…
Улегшись в постель, граф закрыл глаза, но сон не шёл. Ситуация у стен города казалась ему настолько критической, что он не мог даже поручиться, что Оренбург выдержит осаду до подхода подкреплений от императрицы.
«Итак, осада города началась, – подумал Александр Прокофьевич, – и, судя по всему, конца и края ей пока ещё не видно!»
Шестого октября тысяча семьсот семьдесят третьего года отряд майора Наумова потерпел крупное поражение при вылазке за стены города. Пугачёвцы жгли сено, заготовленное на зиму, и отряд был выслан, чтобы «угомонить» их. Но всё вышло наоборот. Действия отряда поддерживались огнём орудий со стен города. Войско самозванца оказало жесточайшее сопротивление, в результате отряд Наумова «принужден был ретироваться обратно в город».
Военные действия показали, что город обречён. Гарнизон ненадёжен и слаб как численно, так и морально. Если офицеры старались держаться мужественно, то их подчинённые не скрывали «и роптания, и великую робость, и страх». Тревогу вызывало и казачье население (около шестнадцати тысяч человек). Среди защитников ходили тревожные слухи о скорой сдаче Оренбурга самозванцу, от чего участились перебеги в лагерь пугачёвцев…
Двенадцатого октября часть войска, опять же под командованием майора Наумова, снова вышла за стены города. Пугачёв заранее знал об этой вылазке и подготовил «достойную» встречу. Завязалось ожесточённое сражение. Оно продолжалось более четырёх часов. Ненастная погода и страх перед окружением заставили Наумова бесславно возвратиться под защиту городских стен, оставив сто двадцать три человека убитыми на поле сражения…
Двадцать второго октября, используя всю свою артиллерию и большое количество боеприпасов, Пугачёв снова попытался взять город. Он сумел установить под увалом батареи и начал беспрерывную канонаду. С городских стен тоже ответили залпами пушек. Эта перестрелка длилась более шести часов. Но и на этот раз взять Оренбург не получилось. И войско Пугачёва отошло в Бердскую слободу.
Александр Прокофьевич отвлёкся от своих мрачных раздумий лишь к утру. Так и не сомкнув глаз, он встал с кровати и вышел из спальни. После ухода сакмарских казаков на городские стены в большом доме стало как-то пусто.
– Демьян? – позвал он слугу. – Ступай ко мне, бездельник!
Тот явился в ту же минуту. С всклоченной бородой, с заспанным лицом, с торчавшими в разные стороны волосами, слуга представлял собою комичную картину.
– Что стряслось, Ляксандр Прокофьевич? – спросил Демьян, пытаясь разобраться спросонья, почему так срочно понадобился своему барину.
– Приготовь оружие, и мы пойдём на стены, – прояснил все его сомнения граф.
– А я думал, что-то стряслось, – успокоился слуга, сладко позёвывая. – Когда… Прямо сейчас пойдём? Али как?
– Пойдём, когда перекусим! – ответил Александр Прокофьевич. – Распорядись, чтобы накрыли стол и собрали нам с собой что-нибудь покушать.
Граф Артемьев и Демьян остановились у гостиного двора.
– Кажется, я что-то слышу? – сказал Александр Прокофьевич.
– Я тоже, – крутя головой, сказал слуга.
Издали донёсся непонятный гул.
– Толпа гудит!
– И немалая…
К гостиному двору приближалось не менее двухсот человек. Во главе ехали верхом два казака. Один постарше, лет пятидесяти, а второй… Юноша держал в руках верёвку, за другой конец которой был привязан за руки ещё один казак. Пленник с угрюмым видом, опустив голову, шагал за конём.
Крики и громкие разговоры разносились в утреннем воздухе. Люди говорили о пленнике, который не произносил ни слова. Его называли предателем. Пленник якобы следил за теми, кто ехал на лошадях и собирался донести на них губернатору. Гнев и ненависть толпы рвалась наружу. Разъярённые люди подходили, отвешивали несчастному оплеухи, пинали и избивали плётками и палками.
У Гостиного двора толпа остановилась. Верховой казак, тот, что постарше, привстал на стременах и крикнул:
– Вот этот паскудник собирался донести на меня и сына моего губернатору! – Он указал пальцем на пленника. – А за что? Видишь ли, ему не понравилось, что я истину говорю!
– Вот тебе, изменник, получай за то, что хотел донести на нас! – воскликнул юноша и огрел пленника камчой вдоль спины.
– Эдак ему! – похвалил отец и обратился к собравшимся: – Дык вот, браты, государь зараз всех вас примет, приголубит да землицею наградит! Он же отец наш, люди!
Толпа пришла в движение. На пленника снова посыпались тумаки и полетели плевки. Несчастный извивался и уворачивался как мог.
В это время к Гостиному двору подошла ещё одна толпа, чуть меньше первой.
– Вы чего его лупите? – закричали подошедшие. – Кто он? Из какого дерьма выпечен?
– Губернаторский прихвостень! – прозвучал ответ.
– Откель сеё ведомо?
– За лапу сцапали.
– Тогда и от нас врежьте.
Разъярённая толпа двинулась на пленника, но тот неожиданно упал на колени и закричал: