– Нет, – улыбнулись ему приветливо тюремщики. – Тебя хочет видеть его сиятельство граф Артемьев!
Наступившим днём узников не выводили на допрос. Целую неделю их допрашивали поодиночке и всё об участии в бунте. В конце недели, вопреки ожиданиям, их вывели всей камерой. Председатель комиссии не терпящим возражений тоном объявил:
– Все вы виновны в бунте против государыни императрицы и против всего государства! Но если кто укажет на тех, кто виновен больше вас, то останется жив и будет сослан на каторгу!
– Час от часу не легше, – прошептал в затылок Архипу стоявший сзади него казак. – Уж лучше пущай зараз сейчас повесят, чем на каторге медленно подыхать.
– Хочешь висеть – пожалуйста, – строго посмотрел на него председатель. – У тебя прямо на лбу написано, что вор ты, милейший, и висельник!
– Да ничего они не скажут, ваше превосходительство! – подал голос, льстиво улыбаясь, писарь. – Мне что написать? Всем списком на казнь этих разбойников?
Председатель осмотрел лицо каждого арестанта внимательным взглядом, но, не увидев раскаяния, воскликнул:
– Так что писать моему писарю?!
Не услышав в ответ ни звука, он озабоченно помассировал кончиками пальцев виски под париком и сказал:
– Отпиши, что все подлежат казни через повешение!
Приговорённые остолбенели. Сидя в камере, они готовились к смерти, но в сердце каждого теплилась крохотная надежда на помилование. Но прозвучавший приговор привёл всех в смятение. Казаки умолкли, словно онемели, и не в силах были произнести ни слова. Архип весь дрожал от возбуждения. На внутреннем дворике острога наступила томительная тишина.
Члены комиссии – кто со злорадством, кто с плохо скрываемым сочувствием – смотрели на приговорённых к смерти казаков. Особенно их внимание привлекло мертвенно-бледное лицо полковника Пугачёва – Соколова-Хлопуши.
– Господи, да разве эдак по-христиански? Разве это по-божески? – крикнул кто-то из казаков. – Я ж только хвосты коням крутил да корм задавал? И что, смертушку за это заслужил?
– Молчать, мразь! – заорал на него председатель. – Вы все принимали участие в бунте и все понесёте за то злодейство должное наказание. Одни людей резали, другие крепости жгли, третьи хвосты коням крутили. А все в одной шайке состояли! Пусть и другие видят, что справедливость торжествует, и ни на что не надеются, ничего не ждут!
Подавленные, не проронив ни слова, вернулись приговорённые к смерти казаки в свою унылую камеру. Архипу пришлось поддерживать Хлопушу, который едва переставлял ноги.
Остаток дня прошёл для узников в ожидании смерти. Все понимали, что оспаривать несправедливость приговора бесполезно. Их просто слушать никто не будет. Архип не находил себе места. Взявшись руками за решётку, он с тоскою смотрел в окно. Таким образом он прощался с Аниёй, с белым светом и Мариулой. А когда наступила ночь, он протиснулся в свой угол и улёгся на соломенную подстилку.
Утро он встретил с опустошённой душой и с открытыми глазами.
Анжели сразу почувствовал, что его встретили сегодня более вежливо, чем прежде. Его носилки поставили прямо перед столом. Не успел Анжели открыть рот, как следователь в чине майора начал допрос:
– Так вы продолжаете утверждать, что являетесь подданным французского короля?
– Именно так, месье, – коротко ответил на французском Анжели.
– Тогда почему вас все бунтовщики называют Никитой Караваевым?
– Я был вынужден назваться этим именем, чтобы скрыть своё происхождение.
– Но для чего?
– Я уже только что ответил на этот вопрос.
Майор пожал плечами, посмотрел на каменные лица членов комиссии, как бы ища у них поддержки. Но, не увидев даже намёка на неё, продолжил:
– Хорошо. Тогда скажите нам, месье, ваше настоящее имя и титул?
– Барон Анжели.
– И это всё?
– Считаю, что этого вполне достаточно.
– Тогда объясните причины вашего участия в бунте?
– Жажда приключений и острых ощущений.
– А может быть, вы выполняли поручения своего короля?
Анжели усмехнулся:
– Ни в коем случае, так и запишите! Я прибыл в Россию как свободное от всяких обязательств перед государством лицо.
– А какие советы вы давали Пугачёву? – наседал майор.
– Самые обыденные. Ничем не связанные с боевыми действиями.
– Тогда почему значились в шайке бунтовщиков советником?
– Просто казакам так хотелось меня называть и не более того.
Следователь широко улыбнулся, словно поймал француза на каком-то очень веским и значительном промахе.
– Занятно было слушать, как вы лжёте и изворачиваетесь, месье, – сказал он. – Единственное, в чём я вам поверил, что вы действительно француз и враг России.
– Но я…
– Слушайте, месье!
Майор посмотрел на членов комиссии и, увидев, что те одобряют все его действия, продолжил:
– Вы прямо или косвенно принимали активное участие в бунте казаков и прочей черни, месье. Вы совместно с вашим покойным соотечественником Флораном состояли на высоких должностях, именуемых «советниками самозванца»! Теперь нам становятся понятны его «высокий профессионализм» в боевых действиях и его удачи в захвате крепостей. А осада Оренбурга? Разве способен простой безграмотный казак организовать осаду города по всем правилам военной науки? Если вы надеетесь прикрыться защитой короля Людовика и ускользнуть безнаказанно, то спешу вас разуверить. Вас завтра казнят, месье Анжели, как вора и проходимца без роду и племени, прибывшего в Россию по собственной воле и принявшего активное участие в бунте.
– Значит, меня повесят? – облизнув пересохшие губы, спросил Анжели.
– Нет, вас четвертуют как самого опасного разбойника, вора и негодяя, месье, – ответил ему майор. – Так что не взыщите!
– Но я прошу защиты у императрицы! – взмолился Анжели, почувствовав, что находится на грани нервного срыва. – Я…
– Мы, члены императорской секретной комиссии, своё слово сказали, – последовал необнадёживающий ответ председателя.
– Но почему не повешенье, а четвертование?
На мгновение в дворике воцарилось молчание. Члены комиссии подняли головы и смотрели не на приговорённого к странной смерти француза, а куда-то поверх него.
– А потому, что ты опаснее самого опасного негодяя, месье француз, – послышался знакомый голос, и в ту же минуту граф Артемьев склонился над Анжели, буравя его суровым, полным неприязни взглядом.
Тот вздрогнул, побледнел, но тут же взял себя в руки. Он радостно улыбнулся графу как своему спасителю:
– Вы как всегда желаете мне только «хорошее», Александр Прокофьевич! Уверяю вас, что появись сейчас возле моих носилок сам Иисус Христос, я бы обрадовался ему меньше, чем вам, ваше сиятельство!
– Искренне тронут таким «почитанием», месье! – вскинув удивлённо брови, ответил граф. – Хотя… хотя это не спасёт твою жизнь никоим образом,
– Это вам так только кажется, – усмехнулся Анжели, начиная свою, как он надеялся, пока ещё не последнюю в своей жизни интригу.
– Смею заметить, что на этот раз ошибаешься ты, месье прохвост, – ответил граф ровным спокойным голосом. – Ты крепко влип, лягушатник! Теперь никакая уловка тебя не спасёт!
– Не вижу смысла прибегать к уловкам, Александр Прокофьевич, – возразил Анжели. – Я просто хочу обменять вашу дочь на спасение своей жизни!
Его слова подействовали на графа отрезвляюще. Он изменился в лице, побледнел и схватил ненавистного француза за грудки.
– Она жива? Где она? – спросил он, едва удерживаясь от невыносимого желания свернуть шею коварному и подлому негодяю.
– Она жива и в надёжных руках, месье, – улыбаясь, ответил Анжели, которому ярко выраженная ненависть графа вернула хорошее расположение духа.
– Скажи, где моя дочь? – затряс его Александр Прокофьевич с такой силой, что голова француза едва не оторвалась от его тела.
– Скажу, но только тогда, когда получу гарантии на спасение своей жизни, – прошептал Анжели, как только граф перестал вытрясать из него душу. – Согласитесь, ваше сиятельство, что выгоднее сделки ни я, ни вы никогда не заключали в своей жизни!
Александр Прокофьевич отскочил от носилок, как ужаленный гадюкой. Он метнулся к столу и, вынув из внутреннего кармана камзола лист бумаги, передал его в руки председателя комиссии. Пока тот внимательно перечитывал текст, граф нетерпеливо барабанил по столу.
Наконец председатель дочитал письмо и благосклонно кивнул Александру Прокофьевичу. Затем он встал из-за стола и сделал знак рукой. Стоявший неподалёку офицер в свою очередь подал знак солдатам, чтобы они подхватили носилки. Отвечая на недоуменные взгляды членов комиссии, председатель развернул письмо и ткнул указательным пальцем на подпись и печать под ней. Лица членов комиссии сразу же вытянулись, и они, словно договорившись, дружно закивали.
Солдаты подняли носилки с французом и двинулись к выходу со двора.
На протяжении всего пути от острога до дома графа Артемьева люди останавливались и во все глаза глядели на необычное шествие. Четверо солдат несли на носилках бледного, заросшего бородой человека. Впереди важно шествовал сам Александр Прокофьевич, вокруг носилок его вооружённые до зубов слуги. Шествие замыкал огромный Демьян, который нёс на плече ружья солдат-носильщиков.
Анжели внесли в дом. Носилки поставили посреди холла, после чего все вышли. Граф и его «гость» остались наедине друг с другом.
Приподняв голову, Анжели осмотрелся.
– Нет, ничего не изменилось с тех пор, когда меня вывезли на кладбище из этого «благословенного» жилища! – сказал он с наигранным восхищением.
– На этот раз ты здесь тоже долго не задержишься, – сказал граф, усаживаясь в кресло.
– В таком случае предложите мне вина и чего-нибудь вкусненького, – усмехнулся Анжели. – Харчи в остроге не слишком-то отменные, а питьё и того хуже.
Начиная злиться от вопиющей наглости француза, Александр Прокофьевич до побеления пальцев сжал подлокотники кресла и сердито бросил: