«Ты не с того начала», – пишу я ей.
Отправляю и тут же набираю следующее сообщение:
«Глянь “Джентльменов”, по нему сериал вроде бы снимают.
А еще лучше посмотри “Аладдина” или “Короля Артура”».
Я стою перед красным светофором и нервно постукиваю большим пальцем по экрану, не давая ему погаснуть. С минуту горят точки, означающие, что мне печатают ответ. И я готовлюсь увидеть целую петицию, которую можно было накатать за это время, но вместо нее приходит короткое сообщение:
«Смотри давай “Спеши любить”, как обещал, и не указывай мне».
Усмехаюсь от ее наигранной дерзости, потому что знаю, насколько она ранимая внутри. Видел ее настоящую. Перепуганные глаза и раскрытые от растерянности губы. Не собираюсь сообщать, что давно уже посмотрел ее любимый фильм – такой же слезовыжимательный, как и музыка, которая ей нравится. Не моя тема, но я не буду резко высказываться, потому что уважаю чужие вкусы. В отличие от некоторых.
После переписки с Лилей становится самую малость легче, но время в уютном гнездышке Романовых, которое хотят показать на камеру родители, все равно тянется невыносимо медленно. Я по большей части молчу. Уже весь язык себе искусал, чтобы не вставить лишнее слово в интервью, которое резко превратилось бы в сенсацию. По лицу папочки вижу, что доволен мною. Это главное, потому молчу. А он подхватил волну и расхваливает меня: да, мой сын учится там-то, да, добился того-то, да-да-да… молодец-то какой! А я и не знал. Кажется, он за всю жизнь не называл меня столько раз сыном, сколько за это интервью.
– Данил, выйдем? – И все равно напрягаюсь, когда он машет головой в сторону балкона, пока визажист скачет с кисточками вокруг мамы, так как теперь ее выход.
Поймав в фокус кисти, думаю о картинах, картины ведут мои мысли к Лиле – простая последовательность. Но, вспоминая о ней, каждый раз боюсь услышать, что у отца ничего не вышло, сделал все, что мог, и хватит с меня его помощи. К счастью, вроде бы с ходу не начинает об этом, предлагает закурить.
– Бросил. – Не выдыхаю, все еще настороже, но хотя бы без паники.
– Похвально, похвально.
Он хлопает меня по плечу, а затем дурацким показушным движением проводит по своим свежеокрашенным волосам. Явно только вчера освежил цвет, пряча седину: первые несколько дней после этого у него всегда краснеет кожа на висках. Но, видимо, красота требует жертв. Никогда не пойму. Я унаследовал эту фигню и уже находил у себя пару-тройку седых волос, значит, к двадцати семи буду как он, но… зачем это все? Это естественно, разве нет? У половины пацанов из команды уже в двадцать залысины, но никто не спешит пересаживать волосы в «Реал транс хайр»[22]. Хотя у них и денег-то на это нет, ладно, плохой пример.
– Я много лет пытаюсь бросить, – говорит, прикуривая сигарету.
Ну, видимо, как и любовниц, – безуспешно. Он делает затяжку, выдыхает дым. Я открываю окно, чтобы впустить свежий воздух и не пропахнуть табаком. Когда останусь один, навязчивый запах может довести меня до греха. Отцу в который раз кто-то звонит, я заметил еще на интервью, что ему обрывают телефон, а он не спешит отвечать. Посмотрев на имя абонента, ухмыляется и кладет трубку на подоконник экраном вниз, а та, только замолчав, начинает противно вибрировать снова.
– Возьмешь? А то раздражает.
В этом нескончаемом марафоне по продвижению отца года в городской совет, рядом с ним, курящим, и просто устав до желания отключиться где-нибудь в углу, пока никто не видит, я ощущаю раздражение кожей. Кончиками пальцев, которыми перебираю в карманах в надежде отыскать сигарету.
– Да это Лейла, пусть помучается.
Я моргаю. Не даю той реакции, которой отец ожидал, и он снова затягивается. Я, собственно, предполагал после нашей крайней встречи с ней, что так все и будет, потому что Лейле некуда больше идти, но не думал, что отец опустится до такого.
– Начал подбирать за мной? – Паскудно звучит, но я говорю на его языке. Он на нормальном не понимает.
– Ну а зря я ее тогда по ресторанам водил, что ли? – Смотрю на тлеющий фильтр, чтобы не видеть его мерзкую ухмылку. – Теперь ее очередь побегать за мной.
– Значит, ты счастлив?
Он не считывает сарказма.
– Да не настолько я дурак, а она молода и красива.
А вот мне почему-то кажется, что как раз настолько.
– У меня выборы скоро. И дальше есть хорошие шансы продвинуться по региону, если все гладко пойдет. Мне скандалы сейчас не нужны. Но она пусть старается.
Когда мы возвращаемся в гостиную, меня тошнит – и от плотного запаха сигарет, и от отцовских разговоров, и от маминой фальшивой улыбки. Рад только одному – съемки закончены, но родители продолжают играть. Мама торгует лицом, отец – нами.
– Лиза сейчас в университете, вы с ней знакомы уже. Она серьезно относится к своим художествам, но вы обязательно должны заглянуть к ней на пары. Такого материала же еще не было? Ну, если не сейчас, то на следующей неделе.
– Следующая неделя – зачетная, – аккуратно намекаю я, хотя мое мнение по поводу этого предложения можно легко считать по лицу.
Девочкам не нужен лишний стресс в такое время, но отец ничего не слышит.
– Полчаса для дочери одного из главных спонсоров этой шараги сумеют выделить, – цедит сквозь зубы, чтобы слышал только я, пока гости отворачиваются, чтобы угоститься предложенным кубинским кофе. Отец привез его из командировки, где налаживал контакты не столько с инвесторами, сколько с местными телками, пока мама восстанавливалась после лечения и не могла летать. Знакомые там отдыхали в это время, я многое увидел и услышал еще тогда.
– А, Данил… – Девушка, которая брала у нас интервью, какая-то модная блогерша, улыбается мне не первый раз. – Ваш отец говорил, вы играете в футбол?
И прежде чем я успеваю открыть рот, любимый папа уже рекламирует мою позицию нападающего лучше, чем Месси рекламировал пепси-колу. После трех предложений отец приглашает их снять в новом году мой матч, которого не будет, потому что я больше не играю. Я злюсь, пытаюсь вставить хотя бы слово, но мне не дают.
– Вы увидите талантливого капитана…
– Я не буду играть… – говорю поперек отцовского бреда, но мама цепляет меня за локоть и силой отводит в сторону. Просит помолчать и подождать на кухне, пока журналисты уйдут.
– Да пожалуйста! – психую я.
Пинаю дверь в коридор, и та с громким стуком врезается ручкой в стену. А я говорил, что стопоры нужно делать, но они не по проекту были – так отец сказал.
И он, конечно же, врывается на кухню, пока мама провожает гостей. Глаза кровью налиты, зол как черт. Что ж, сейчас мы хотя бы не скрываем друг от друга истинные чувства, так и говорить проще.
– Совсем страх потерял? Что ты там устроил? – ревет он. – Тебя с детства учили: не лезь, когда старшие…
– Помешал снять очередную телку? – в отличие от него, шепотом говорю я, чтобы мама не слышала, но меня разрывает от желания разорвать его. – Она мне, кстати, тоже глазки строила. Пообщаемся, потом телефончик дам. Тебе же не привыкать.
Он взрывается, хватает меня за ворот футболки и тянет на себя, так что ткань трещит. Или нитки это. Пофиг. Главное, что роста ему не хватает, я на полголовы выше вымахал. И сейчас чувствую какое-то невыразимое удовлетворение от происходящего и секундной паники в его глазах, когда подхожу ближе, нависая над ним.
– Я больше не в команде.
Короткое замешательство, прежде чем его лицо искажается гневом.
– Почему я этого не знал? Что натворить успел? – орет на меня и тут же добавляет по-деловому: – Я поговорю с твоим тренером.
– Да не в этом дело, – отвечаю все еще тихо, чтобы не напугать маму, которая спешит к нам с чудовищем на руках.
– Представляете, Фифа снова… сюрприз оставила! У фотографа оборудование чуть не закоротило!
– Тебе придется сыграть эту игру! – заявляет твердо отец.
Давит, потому что может. И не глядя ему в глаза, я скажу, что увижу там: знание, что он может мной манипулировать. Сейчас да.
– О'кей, в жопу всё! – вскинув руки, психую я, а папаша отшатывается от меня, будто боится, что ударю. Помнит, кто лучше обходится с грушей? – В Канаду на радость тебе не полетел, теперь на радость тебе сыграю в футбол, почему нет? Ты же для детей хочешь лучшего, да?
Он переводит взгляд на маму, сводит брови.
– На радость мне? Не полетел в Канаду? Ну, как бы не так, – с кривой ехидной ухмылкой говорит он, и этот его тон хуже скрежета мела по доске.
Хочется заставить его перестать ухмыляться. Шагаю к нему, но… мама. Как всегда, она. Встает между нами, разводит в стороны. А затем выталкивает меня из кухни, чтобы спасти ненаглядного.
– О чем он говорил? – требую у нее ответа. – Он смотрел на тебя, значит, ты знаешь про Канаду…
– Понятия не имею, о чем ты, – произносит спокойно, и эта ее манера речи убивает хуже отцовской. Так она говорит со мной, когда выбирает его. Снова и снова.
– Почему ты всегда выбираешь его? Он же ужасен. Он…
Мама невольно опускает глаза, чтобы скрыть явные эмоции, которые легко считаю, и я догадываюсь, в чем дело. Понимаю, что она в курсе нашего с ним разговора. И даже больше.
– Так он говорил правду? Ты все знаешь? О Лейле и других? – Она, черт возьми, и правда знает. – И все равно защищаешь его?
Мама не меняется в лице. Не удивлена, смиренна. Поднимает руку, чтобы потрепать меня за щеку, будто я глупый маленький щенок, которого нужно успокоить, пока он слепо тычется носом по углам, пытаясь найти маму. Я чуть поворачиваю голову и вижу на ее запястье татуировку, которую сразу хочется содрать со своей руки. Вместе с кожей.
– Любовь… – Хочет, видимо, выдать какую-то умную мысль, но я отступаю и сбрасываю с себя ее ладонь.
– Это не любовь. То, что между вами. Извращенная взаимовыгода. Не больше. Он тебе нужен, потому что у него статус и деньги, да? Боишься другого такого урода не найти?