— На рацию! Камлюку!
16
Нет, Сандро, ты, видимо, не любил, если хочешь так просто меня успокоить… — возражал Злобич, покачиваясь в седле. — Как можно не тревожиться?
— Ничего ведь неизвестно. Ну что может случиться с Надей?
— Может, погибла или фашисты захватили.
— Бросьте, Борис Петрович. Ужасы придумываете.
— Конечно, ужасы… Но что сделаешь? Взвесь все, подумай…
— Никто же определенно не сказал, что с ней… Почему вы предполагаете худшее? Так можно бог весть до чего додуматься! Перестаньте тревожиться, все будет хорошо.
— Нет, мой милый, не так легко отвязаться от горьких дум… Сам пытался унять тревогу — не получается… Кипит в душе… Поверишь, бой шел, и то я не забывал. А ты хочешь успокоить… Да веришь ли ты сам тому, что говоришь, в чем хочешь меня убедить?
— Ах, шени чириме! Видимо, легче Эльбрус сдвинуть с места, чем вас переубедить, — вздохнул Турабелидзе. — Мне так жаль вас…
— Спасибо, друг. Ты добрый.
— А как же иначе?.. Ваше горе — мое горе…
— Тогда и правде в глаза смотри. А то успокаиваешь… Разве мне и тебе от этого легче? Мы солдаты! Какая бы беда ни нагрянула — без чувств не упадем. Знать бы только, какая она, эта беда.
— Скоро, вероятно, выяснится все.
— Да, но что принесет эта ясность? Такое можешь узнать — хуже неизвестности…
Злобич слегка вздохнул и, поглядывая вдаль, в сторону Родников, задумался. Над головой шелестели придорожные вербы, их вершины постепенно теряли свои очертания, тонули в вечернем сумраке.
Вдали, по сторонам большака, слышались редкие выстрелы: это партизаны после засады перенесли, свои основные удары на фланги, расширяют прорыв и одновременно прикрывают большак, по которому стали выходить из блокады отряды соединения.
Злобича теперь интересовала не стрельба на флангах, а то, как быстрей пропустить сквозь сделанный прорыв партизанские колонны. Навстречу ему шли и шли подразделения. Свое движение они начали сразу же, как только на большаке закончился бой. Такая организованность нравилась Злобичу, радовала его. Удовлетворенный, он, однако, волновался из-за некоторых отдельных неполадок. В частности, его беспокоило, почему задерживается Рыгор Ковбец со своим госпиталем. Злобичу хотелось, чтобы раненых эвакуировали в первую очередь. И вдруг — задержка. Было бы не удивительно, если бы госпиталь находился далеко отсюда, а то ведь он почти рядом, в лесу за Родниками. Как же тут не встревожиться? Сразу после боя туда поехал комиссар Новиков, чтобы ускорить эвакуацию госпиталя, но и о нем ничего не слышно. В чем же дело?
Злобич придержал коня и, подождав Столяренко, который с тремя связными ехал шагах в пятидесяти сзади, спросил:
— Семен, что случилось? Никакой вести от Ковбеца…
— Видимо, надо к нему послать связного… Пусть узнает.
— Обязательно. И пусть побыстрей назад возвращается… Ну и Ковбец! Настоящая сядура.
Слово «сядура», распространенное среди населения Калиновщины, Злобич нередко употреблял, когда говорил о каком-нибудь медлительном человеке, и с его легкой руки оно пошло гулять по всему соединению. С иронией и сарказмом партизаны называли сядурой каждого, кто медлил с выполнением задания или долго без дела засиживался в лагере, ленился.
Из мрака выплыли контуры крайних родниковских дворов. Возле Злобича галопом пронесся вперед связной, высланный Столяренко. Он проскакал, видимо, метров сто, и вдруг его, как услышал Злобич, остановил громкий окрик: «Стой! Пропуск!» В воздухе прозвучали лаконичные слова пропуска, и встречные, слышно было, подъехали друг к другу.
— Вот радость! А мы уж думали, какие вы сядуры! — послышался голос связного.
До Злобича донесся конский топот, поскрипыванье телег — ехал обоз. Какая-то повозка страшно скрежетала — казалось, это визжит застрявший в подворотне поросенок. Злобич поморщился, подъехал к обозу и, ни к кому не обращаясь, крикнул:
— На ярмарку едете?!
— Какая тебе ярмарка, Борис Петрович? — вырос из темноты Рыгор Ковбец. — Добрый вечер.
— Здорово! Тебя раненые еще не отлупили?
— За что?
— А ты и не догадываешься? Надо не нервы иметь, а веревки, чтобы выдержать этот поросячий визг.
— Ты про колеса?
— А о чем же? Едешь не на ярмарку. Мимо неприятеля придется пробираться. А ты с такой музыкой… Брось эту скрипку, если дегтя достать не можешь.
— Не очень он валяется. Разжились около пуда — израсходовали… Мне уж Новиков давал жару. А что я сделаю? Не рожу… Пошлю людей — поездят по дворам и ни с чем возвращаются. Вот и опять только что послал по Родникам…
— Как хочешь, хоть роди, а достань… Где Новиков?
— В хвосте обоза, подгоняет.
— Почему задержались? Едешь, как горшки везешь.
— С ранеными сильно не разгонишься, А их — немало. Приходится останавливаться. И дорога, как лихорадка, очень трясет, один тяжелораненый не выдержал…
— Как Перепечкин?
— Ничего. Сильный он, как зубр… Оперировали без наркоза, сжал зубы — и ни слова, только стонал.
— На какой он повозке?
— Не стоит тревожить его. Всю дорогу спит.
— Обессилел?..
— Очень… А дела его могли бы быть скверными. Не вынеси мы его своевременно из боя — началось бы заражение.
— Та-а-ак, — вздохнул Злобич, вспомнив, кто вынес Андрея из боя.
Он невольно подумал, что в беде с Надей виноват только Ковбец. Видишь, не терпелось ему достать молока…
За этот короткий момент молчания подумал, о Наде и Ковбец. Он догадался, почему Злобич глубоко вздохнул и протяжно произнес свое «так». Но Ковбец не считал себя виноватым. Он вспомнил сейчас молодого, с кудрявым чубом, тяжело раненного партизана, для которого Надя захотела принести молока. «И что могло случиться с ней? — думал Ковбец. — Если бы я знал, что произойдет такое, лучше уж сам бы пошел в деревню…»
— Сказали тебе, куда ехать? — нарушил молчание Злобич.
— Струшня сообщил: в Зубровскую пущу.
— Правильно… Газуй быстрей. Вдоль большака — мои патрули, смело можешь ехать. А повернешь на Бугры, держи ухо востро, не сбейся в сторону куда-нибудь… Ничего не узнал про Надю?
— Нет.
Злобич, сильно толкнув коня ногами под бока, поехал. Ковбец взглянул ему вслед, подумал: «Злится…»
Пока они разговаривали, половина повозок проехала мимо них. С пригорка спускался на мосток хвост обоза. На задних повозках везли, видимо, тяжелораненых, потому что теперь над дорогой слышались приглушенные стоны, отрывистые слова бреда.
Злобич тихо и осторожно продвигался вперед, боясь в темноте наехать на кого-нибудь из раненых, идущих по дороге рядом с повозками.
Он взъехал на пригорок и остановился у здания сельисполкома.
— Борис Петрович, ты? — неожиданно из темноты подъехал к нему Новиков.
— Что слышно, комиссар?
— Вот связной от Камлюка. Пакет привез.
— Что пишут? Давай сюда!
Злобич щелкнул фонариком и, вынув из пакета листок, пробежал взглядом по торопливо написанным строкам знакомого струшневского почерка, лотом прочел вслух:
— «Возьмите роту из своей бригады и ведите санчасть. Прибыв в 3. п… распланируйте место для стоянки отрядов, организуйте прием и размещение их, обеспечьте охрану лагеря».
Он свернул листок и взглянул на Новикова.
— Слышал?
— Можно было ожидать.
— Кто привез пакет?
— Я, товарищ комбриг, — послышался голос Закруткина.
— А, Тихон! Из города все наши выбрались?
— Все.
— Штаб соединения далеко?
— Вот-вот будет здесь.
— Хорошо. Газуй назад и передай — пакет получен. Скажи, что я поехал в Бугры, здесь же остались комиссар и начштаба.
Закруткин повернул коня и поскакал в сторону Калиновки.
17
За день страшно опротивело сидеть на одном месте, вблизи старой вербы. И это около той вербы, под серебристыми ветвями которой они когда-то, до войны, так любили проводить свободные вечера… Воспоминания, от которых на душе становится только тяжелее.
— Посмотри, как обгорели снизу листья на вербе…
— Может быть и хуже. Подымит кухня дня три — все листья почернеют, — вздохнула Надя. — Так как же нам, Ольга, убежать отсюда?
— Разве что ночью. Теперь не удастся. Видишь, сколько их вокруг… Что пней на лесной делянке…
— Но ведь и ночью не легче. Загонят на ночлег в какой-нибудь хлев и часового поставят.
— Тяжело… Если бы партизанам сообщить, может, они бы помогли.
— Думала я… Только как это сделать? А связаться обязательно надо. О многом могли бы мы рассказать им, ведь здесь штаб.
— Надька, это идея! — возбужденно проговорила Ольга. — Если бы узнали партизаны, что мы тут, засыпали бы нас заданиями.
— Тс-с-с… — удержала подругу Надя, услышав, как сзади к ним кто-то подъезжает на телеге.
— Не бойся, это Никодим воду везет, — успокоила Ольга, взглянув в сторону дороги, проходившей недалеко от вербы. — Тоже несчастный. У меня душа леденела, когда он рассказывал нам о смерти детей и жены. Почернел весь от горя… Может, через него бы передать в деревню, а там дальше перескажут, так и дойдет…
— Надо сначала разузнать, способен ли он на такое.
Космач подъехал к ним и, натягивая вожжи, крикнул на лошадь:
— Тпр-р-ру, чтоб тебя волки зарезали. Ну и намучился я с тобой — все кишки вымотала.
Действительно, лошадь была никудышная… Обессиленная, худая, она с трудом передвигала ноги, кажется, не могла даже согнать мух со своей ребристой спины. Космачу дали ее сегодня утром, когда он вместе со всем обозом приехал в Ниву. «Будешь воду возить», — сказали ему. И вот начались однообразные рейсы от деревенского колодца к кухне и обратно.
Космач остановил лошадь у огромной бочки и стал снимать с телеги тяжелые, наполненные водой бидоны.
— Стойте, дядька Никодим, поможем! — крикнула Надя и вскочила с места.
— Не надо. Я один, — пробормотал Космач, привыкший все делать сам, без посторонней помощи.
Обхватив обеими руками цинковый бидон, он, с трудом ковыляя, понес ею от телеги и перелил воду в бочку. Затем таким же образом опорожнил и остальные бидоны. Закончив работу, он постоял с минуту, отдышался и взялся за вожжи. Видя, что Космач собирается уезжать, Надя подошла к нему: