у и попадешь в руки…»
Мысли, мучительные и неотвязные, вконец утомили ее, и она незаметно уснула.
11
Партизаны стояли вокруг Калиновки: в лесу у Заречья, в карьерах кирпичного завода, в кустарниках вблизи аэродрома. Они притаились в укрытиях и с нетерпением поглядывали в небо, прислушивались — скорее бы самолеты, сигнал, скорее бы ринуться на город.
— Ах, беда, еще сорок пять минут ждать, — говорил Злобич не то себе, не то Камлюку и Струшне, переминаясь с ноги на ногу. — Который у вас час, Кузьма Михайлович? Мои, кажется, отстают.
— Что ж, давай сверим. — Камлюк взглянул на свои часы, сверил время и прибавил: — Ты успокойся, Борис, все будет в порядке.
— Трудно сказать, как оно будет… Напрасно мы не договорились, чтобы самолеты прилетели раньше. — Злобич слегка вздохнул. — Она ведь горячая, разве усидит спокойно, видя, как мучают Сергея? Да к тому же еще и не зная ничего о наших планах… Боюсь я за нее…
Его взгляд был прикован ко двору исполкома, где, как говорили Платон и Ольга, находятся Надя и Сергей. Этот двор так недалеко от них — вон он виднеется из-за прибрежного кустарника, — кажется, на крыльях туда полетел бы сейчас.
Так же пристально смотрели на город и Камлюк со Струшней. Они, вместе со всем штабом, находились при бригаде Злобича. Не случайно они выбрали себе командный пункт именно здесь — отсюда, с пригорка на краю Заречья, удобнее всего было наблюдать за Калиновкой.
Неподалеку, вдоль реки, расположились цепи партизанских подразделений. Они так замаскировались в зарослях, что не видны были даже с командного пункта.
Вокруг стояла необычайная тишина. Было слышно, как лист, цепляясь за ветки, шуршит, падая на траву. Доносилось журчание речной волны, обмывающей поникшие прибрежные лозняки. Каждый малейший шорох невольно привлекал к себе внимание.
Вскоре утренняя тишина была нарушена отзвуками фронтовой канонады. Сперва отзвуки эти были редки и глухи, затем постепенно стали нарастать и крепнуть. Чувствовалось, что фронт совсем близко, за ночь он еще придвинулся к Калиновке.
На пороге волнующие события: последние бои на территории района, полное освобождение его, встреча с Советской Армией. Скоро начнется новая жизнь. Как сложится она для тех, кто боролся во вражеском тылу? Как сложится она для него, Злобича?
Камлюк и Струшня имеют от Центрального Комитета и белорусского правительства точные установки относительно подбора кадров для восстановительных работ. Вчера вечером они вместе с Корчиком и Мартыновым специально занимались этим вопросом, всесторонне обдумывали его. Все у них рассчитано, предусмотрено. На каждый участок политической, административной и хозяйственной работы намечен руководящий работник. С первого же дня после прихода Советской Армии необходимо начать восстановление организованно и планово. По этой наметке в районе должны остаться почти все вожаки и активисты партизанского соединения. Злобича назначили на должность директора Калиновской МТС, но он попросил Камлюка не трогать его, так как хочет пойти в армию, на фронт.
Большая часть партизан вольется в действующую армию. Пути-дороги этих людей будут еще и длинные и сложные. Война еще не кончилась, она в самом разгаре. Впереди еще много тяжелых боев: надо завершить освобождение всей советской земли, надо спасти из неволи многие народы мира, надо уничтожить агрессоров и разбросать семена счастья и свободы, братства и мира. Все это со славой совершит Советская Армия. Уже слышна ее мощная, победоносная поступь. Она идет от стен Москвы и Сталинграда, собирая под свои знамена новые и новые армии бойцов. И радостно сознавать, что деятельное участие примут в нем и партизаны Калиновщины. Среди них будет и он, Злобич. На мгновение ему представилось, как он становится танкистом — возвращается к своей прежней военной специальности, как командует фронтовым подразделением, водит боевые экипажи на укрепления врага.
Да, впереди много путей-дорог, завтрашний день волнует, но пока еще надо заканчивать сегодняшние дела. Вот скоро прилетят самолеты, и при их поддержке начнется бой. Как он пройдет? Все ли как следует учтено и рассчитано?
Из глубокого раздумья Злобича вывел Камлюк.
— Давай, Борис, пройдемся по берегу, — сказал он, тронув его за плечо, — поглядим, как твои отряды подготовились к переправе.
— Пожалуйста, — живо отозвался Злобич и первым двинулся вперед. — Поехали.
— На своих на двоих, — улыбнулся Камлюк.
Злобич тоже улыбнулся, но только на миг. Потом, словно спохватившись, он задумчиво сказал:
— Больше двух лет уже без машины, а старая привычка крепко сидит.
— И пускай сидит, дорогой приятель, — заметил Струшня. — Скоро снова возьмешься за механизаторство.
— Правильно! — поддержал Камлюк. — Вот-вот снова начнешь ездить, Борис, на тракторах, на автомашинах, если только согласишься остаться в МТС.
— Нет, дорогие мои, спасибо. Я сперва все-таки хочу поездить на танках, а уж затем пересяду на мирную технику.
— Как оно получится, потом будет видно. Камлюк на ходу посмотрел на часы и прибавил: — Давайте поторопимся, до начала боя осталось всего двадцать минут.
Все прибавили шагу.
12
Стукнула дверь, и Рауберман, вздрогнув, сразу проснулся, как это бывает с людьми нервными и беспокойными. Покосившись на дверь, он увидел высокую фигуру денщика.
— Господин обер-лейтенант, проснитесь!
— Я не сплю, черт бы тебя побрал! — хриплым голосом проворчал Рауберман и, поглядев в окно на улицу, погруженную во мрак, спросил: — Что за дела у тебя в такую пору?
— От гебитс-комиссара прибыл офицер. Самолетом. Ожидает в приемной. И почту летчик доставил. Вам письмо. От жены.
— Что же ты стоишь столбом? Зажигай лампу, неси письмо!
— Вот оно, пожалуйста. — Денщик чиркнул зажигалкой и, передав письмо, стал зажигать лампу.
— Кто прибыл? Звание?
— Унтерштурмфюрер. С пакетом.
— Скажи, что одеваюсь, — проворчал Рауберман и, не думая пока вставать, начал вскрывать конверт. — Поставь столик поближе — темно.
Он понимал, что посланный никаких приятных известий ему не привез. В пакете будут очередные нотации, выговоры, требования, угрозы. Все это только испортит настроение, не даст возможности спокойно прочитать странички, написанные рукой Эльзы. Начальства у него много, а Эльза — одна.
Он вынул из конверта листок, развернул его и наклонился ближе к лампе. Письмо было написано на каком-то порыжелом, оборванном по краям бухгалтерском бланке. Это сразу встревожило Раубермана. «Что случилось? Неужто лучшей бумаги не нашлось?» — подумал он и пробежал взглядом по строчкам, написанным неверной, торопливой рукой.
«Мой милый Курт! Эти строчки я пишу на скамейке развороченного привокзального сквера, за сотни километров от Гамбурга. Пишу, а слезы градом катятся из глаз. Да и как не плакать, когда мы, вчерашние счастливчики, сегодня стали нищими.
Гамбург вчера окончательно разбит бомбами. Груды камня и пепла да тучи удушливого дыма. Проклятая бомба разрушила и наш дом. Я с детьми просто чудом уцелела, спрятавшись в саду. Оставшиеся в живых — эвакуированы, и в их числе — мы. С маленьким чемоданчиком, где у меня немного белья и документы, мы погрузились в товарный вагон. В этом курятнике ехали больше тридцати часов. Нас выгрузили на маленькой станции и сказали: ждите, развезем по деревням. И вот мы, бездомные и брошенные, остались под открытым небом. Что нам сулит завтрашний день?
Приедем на место — напишу адрес. Может быть, ты нам чем-нибудь поможешь? Только на тебя и надежда. На всем свете у меня теперь только ты и дети, и больше ничего. Но я о другом и думать не хочу. Собраться бы нам только всей семьей — тогда и горе легче переносить. Не можешь ли ты взять нас к себе? Как хорошо было бы жить вместе».
— Чтобы вместе в одну могилу лечь, — со злостью процедил Рауберман, окончив письмо.
Ошеломленный страшным известием, он тупо смотрел на подпись Эльзы. Внутри у него все переворачивалось, он ощущал какую-то холодную, ноющую пустоту. Все, что он до войны и за время войны собрал, накопил, что его поддерживало, придавало силы, — все это рухнуло. Бомба разрушила не только дом, но и все его планы, надежды.
— Нет, я верну утерянное, верну! — вдруг крикнул Рауберман и, бросив письмо на столик, вскочил с постели. — Только надо быть жестоким, безжалостным!
Он бормотал что-то и метался по комнате, пока нечаянно не перевернул столик. Послышался звон стекла, и по полу сразу же побежало пламя.
— Пожар! — завопил Рауберман, в растерянности стоя возле кровати.
Денщик вбежал в комнату и на мгновение застыл на месте. Затем схватил стоящее у порога ведро с водой, выплеснул на пламя и кинулся к дверям, должно быть, снова за водой. Но в это время на пороге показался приехавший офицер. Он оттолкнул денщика, подбежал к кровати и, схватив одеяло, бросил его на огонь.
— Вот как надо! — Потушив пожар, приезжий офицер шагнул к Рауберману, все еще растерянно стоявшему в одном белье у кровати, и отрекомендовался: — Унтерштурмфюрер Гопке… Жду приема.
— Прошу прощения, минуточку, — опомнившись, проговорил Рауберман и начал натягивать штаны. — Благодарю вас. Вы нам помогли…
— Оставьте, пожалуйста… Я приехал не пожары тушить и не в приемных высиживать, — недовольно, с укором проворчал унтерштурмфюрер и, морща нос, отошел к окну.
— Фрид, лампу! Пол вымыть!
Денщик принес другую лампу и стал прибирать. Рауберман, одеваясь, обратился к Гопке:
— Я вас слушаю. Какие новости привезли?
— Очень печальные. Во-первых, приказ о ваших задачах в связи с предстоящей эвакуацией…
— Как?.. Ведь фронт еще за сотню километров…
— Так было вчера утром. Сейчас число километров, к сожалению, значительно сократилось.
— Действительно, гремит уже недалеко. Но где же наши остановятся, где стабилизуют свой фронт?
— Командование рассчитывает на Сож и Днепр. На этих водных рубежах мы сможем закрепиться, привести себя в порядок — и там мы должны нанести ответный удар. — Гопке помолчал немного, раздраженно поглядывая на медлительного Раубермана. — Второе печальное для вас известие: начальство разгневано тем, что вы до сих пор не добились от пленного партизана никаких сведений.