— Когда-то ты умел молчать. Еще не разучился?
— С этим, Верочка, рождаются и умирают. Или без этого… Этому не научишься, не разучишься…
— Тогда скажу. Это гектары нашего колхоза. Они везде значатся как болото. Отсюда и течет наш овес.
— И никто не знает?
— В колхозе — все знают! На сев сюда возим людей, на уборку. А болтать нельзя — это тоже все понимают. Проболтаешься — общее хозяйство подрежешь. Всем станет хуже. Начальство в этот угол не возим — болото. Вот познакомлю тебя с Потапычем — он расскажет. Уж тому, кто сюда попал, — расскажет. Хотя в другом месте слова из него не выжмешь.
— Кто это — Потапыч?
— Президент независимого государства. Сторож здешний. Со старухой тут живет. Для них и везем всю «валюту»…
Мы выгрузили свои покупки возле пустого бригадного домика, дверь которого была приперта слегой. Вера быстро, ловко распрягла кобылу, стреножила, пустила в густую, нехоженую траву. Двуколка опрокинулась, задрав к небу оглобли. Я отбросил слегу, перенес припасы под крышу и увидел на столе кринку молока, прикрытую марлей, пузатый кувшин с пахучим варенцом и плотной коричневой пенкой, горку крупных белоснежных яиц, припертых с трех сторон плоскими камушками, — словно бильярдные шары перед началом игры. И будто шар, которым разбивают всю кучу, — лежал перед яйцами крупный шматок сала, завернутый в ту же марлю.
Нас тут ждали…
Я вышел из домика и огляделся. Со всех сторон горизонт был закрыт густым, хотя и — чувствовалось — недолгим смешанным лесом. Да и откуда бы тут взяться долгому — лесостепной район… Пониже бригадного домика, почти вплотную к стене леса, стояла крепкая изба-пятистенка с просторным крытым подворьем. От подворья почти до бригадного домика тянулся огород. От избы вниз, к лесу, видимо — к ручью, убегала тропинка. За «спиной» первого бригадного домика стоял второй — явно более старый. Дверь его была заперта на замочную щеколду, завязанную скрученным пучком соломы. Глубоко в овсы, этаким каплеобразным полуостровам, вдавалась громадная, крытая соломой рига с плетеными стенками. Возле нее тянулся врытый в землю длинный стол — на целую бригаду. По обе стороны стола — врытые в землю лавки. Готовый, удобный, хорошо продуманный полевой стан.
Тишина тут была потрясающая, фантастическая. Всех и звуков-то — ошалевшие от жары птицы в лесу да глухой переступ нашей стреноженной кобылы по траве.
Президента Потапыча было не видать. Старухи его — тоже. Да, признаться, и не спешил я с ними знакомиться. Не из-за них сюда приехал, не из-за первобытной этой тишины, не из-за потайных овсов, до которых какое дело мне — городскому чиновнику…
Часа через полтора уснул я в громадной риге с плетеными стенками, утомленный дальней дорогой и жаркой Вериной лаской. Проснулся уже в густых вечерних сумерках, выпил два сырых яйца, залил их молоком, прижал к себе Веру покрепче — и уснул снова. И только для новой ласки просыпался средь ночи и под утро. Ни о чем больше не думал, ничего не ждал, ничего не хотел. Словно вся моя предыдущая жизнь для того только и тянулась, для того только и была вообще на земле, чтоб привести в конце концов к этой вольной, бездонной и бесконечной Вериной ласке. А что уж там будет потом — не все ли равно? Главное — свершилось!
Когда наконец отоспался я и выбрался из риги — солнце уже подкрадывалось к зениту. Вера нигде не просматривалась. И вообще никого вокруг — один в независимом государстве! Делай что хочешь!
Никто тебе не указ. Побриться, что ли?
Я провел ладонью по щеке и шагнул к бригадному домику, где оставил свой чемоданчик. Из-за домика сразу выглянула Вера.
— Давай-ка сюда! Позавтракаем на травке да в тенечке.
Там на самом деле была тень. И в этой тени — молоко, варенец, яйца, сало, сметана в алюминиевой миске, которую мы вчера купили, и круглая, пышная булка домашнего хлеба.
— Твое государство кажется не только независимым, но и вообще необитаемым, — заметил я, макая хлеб в сметану. — Мечта для бездомных и влюбленных! Все влюбленные мечтают о жизни робинзонов. Сбывается — у немногих. Видно, судьба все-таки отметила нас какой-то кратковременной печатью счастливчиков. Сколько дней в твоем распоряжении?
— Отпросилась у председателя на пятидневку, как и ты. В город.
— Значит, он — не в курсе? — Я повел головой из стороны в сторону.
— Спаси и помилуй! — Вера вспыхнула. — Для него это было бы крушением всех основ. Чужак в тайном заповеднике!
— А здешний президент? — Я кивнул в сторону избы-пятистенки.
— Не продаст и не выдаст! Как бог! Прекрасный старикан!
— И похоже — не любопытный. До сих пор еще не расспросил приезжего человека о международном положении.
— Он умен. Знает, что ты придешь к нему сам.
— Откуда такая уверенность?
— От понимания людей. Это женщина может долго обходиться без женского общества. А мужчина без мужского — не может. Не выдерживает… Тем более что ты первый начнешь расспрашивать его о международном положении. У него — приемник. Думаешь, зря я батарейки везла?.. А у тебя даже вчерашней газетки не видать…
Права была Вера — забыл вчера про газеты. Она одна была в голове!
Все получилось именно так, как Вера предсказала. В конце дня сам я пошел представляться «президенту» Потапычу с поллитрой в руке, зажав под мышкой коробку с батарейками. Хотелось хотя бы послушать последние известия. Как-то невозможно было уходить в сон, так и не узнав, что произошло за эти сутки в нашем неспокойном мире.
«Президент» оказался обычным деревенским стариком — сухим, морщинистым, с жидкой седой бородкой, просторной розовой лысиной и полусогнутыми, узловатыми, загорелыми пальцами, которые, похоже, он уже не мог выпрямить в ровную, плоскую ладонь. И жена его — Матрена Ивановна — тоже была обычнейшей деревенской старухой в цветастом выгоревшем платочке, просторной белой блузке и широкой, длинной черной юбке. Щеки ее, как у мужа, загорелые и сухие, тоже избороздили глубокие морщины. И пальцы были как у мужа — коричневые, узловатые, полусогнутые.
— Знакомьтесь, — только и сказала Вера. Ничего больше не объяснила. Видно, все было объяснено заранее.
— Привет дачникам! — отозвался Потапыч. — Для отдыха тут — пока раздолье. До уборки… Нравится вам наша республика?
— Очень приятная, — признался я. — Только еще не определил ее границы.
— Тут уж матушка-природа сама позаботилась. — Потапыч усмехнулся, разливая водку в граненые стаканы, и седая бороденка его шмыгнула из стороны в сторону. — С двух сторон реки — углом. Как раз тут сходятся Малый и Большой Сыч. По ту сторону Большого Сыча — другая область. По ту сторону Малого Сыча — другой район. А от родимого колхоза отсекли нас ручьи да болото. Почти двухкилометровая полоса. После дождичка не проедешь. Разве в броднях вылезешь. Болотный угол — так его раньше и звали. И на картах так. Я смотрел.
— А теперь как зовут?
— По-разному. Я называю республикой. Потому как правление — считаю — народное. Верочка Петровна вот говорит — независимое государство. А в колхозе больше кличут — Овсы. По существу!
— А при посторонних?
— При посторонних совсем не поминают. К чему гусей-то дразнить? Всякие запреты переживали — переживем и запрет на овес. Вечного-то ничего нет на свете… — Потапыч вздохнул. — Кроме Бога… Если он вообще есть… а уж тем более — вечных запретов. Завтра, может, кукурузу обратно запретят! А она по влажным низинкам как баско растет! Видели наш кукурузный лес?.. Так если запретят — все равно будем сеять. Хоть тут же — вместо овсов. Кукуруза тут хорошо пойдет — влаги много, солнца — вдоволь. Сегодня начальству кукурузу показывают, овсы прячут. Завтра, может, будет наоборот. Какого великого ума поставят начальство… Запрещай — не запрещай — у хозяйства свой закон. И хозяин его блюдет. Ежели он, конечно, хозяин… А середки тут, мил человек, нету — или хозяин, или не хозяин. Полухозяев не бывает… И настоящего хозяина запретами не проймешь — он их завсегда обойдет. В Библии вот читал: «При правителе несообразительном много всяких ограничений». А от несообразительного трудно ли укрыться? И грешно ли? Он ведь, ежели здраво рассудить, сам заставляет себя обманывать…
— Вы и Библию читали? — удивилась Вера.
— А что тут такого, Верочка? — Потапыч пожал плачами, звонко хрустнул малосольным огурчиком. — Была у моей матушки Библия. Почитывал я ее иногда. Любопытных историй в ней много. Потом в церкву отдал. Мне соседи говорили: сожги! Посадить ведь за нее могут!.. Я отвечал: нельзя! Потому — книга! Вот уж что грешно — так это книги жечь. Какая она, книга, ни будь — умный-то человек в любой полезное отыщет. А дурака и самая правильная книга не исправит — все одно дураком останется. Его учить — что на воде писать!
Потапыч безнадежно махнул рукой.
— А бывают тут посторонние? — спросил я. — В ваших Овсах…
— Только что если ко мне за медком… Из другого району, из другой области… Им до наших овсов дела нет. А чтоб здесь летом погостить — ты второй за три года запретов, первый тоже был… — Потапыч усмехнулся, — по личным надобностям моей племяшки. Она за него и в ответе. Хотя, ежели правду сказать, — с одинокой бабы какой спрос?.. Тем более — с птичницы… А за тебя вот большая начальница поручилась — Верочка. Мне она — как дочка. Я Петр, она — Петровна. На роду написано друг другу верить. Да и отцу ее я не совсем чужой человек. В одном окружении мы воевали, в одной погибшей армии. От нее живых и тогда осталось — раз-два, обчелся… а нынче… — Потапыч опять махнул рукой, — может, я один… Как Верочка мне про отца рассказала, — совсем стала родная. Помню, кого-то тащил я на загорбке через коридор смерти, под обстрелом, раненого. И вынес из кольца! А кто он был — не знаю. Потом не встречались. Может, ее отец? Его как раз кто-то из той мясорубки вытащил, а кто — он не знал.
— Где же такое было? — тихо спросил я.
— В Мясном Бору. Не слыхал про такое место в волховских болотах?
— Нет.
— И долго еще, может, не услышишь. Про нашу погибшую армию правду не скоро скажут. Погубили ее большие вожди. А списали все на тощего генерала… Ты уж сейчас меня больше не спрашивай! — Потапыч зажмурился, помотал головой. — Страшное там было дело! Может, потом тебе расскажу…