о в другом: меня просто мучает совесть. Или все же здесь что–то иное?..
— "Кельи", — весело прощебетала Примула, когда мы наконец вышли из–под сени деревьев, — конечно, не дворец. Всего семнадцать спален и пять гостиных, не считая библиотеки. Некоторые люди находят идею построить дом на монастырской земле несколько неуместной, но у нас в роду шутят, что привидения дали обет молчания и с тех пор не заявляют о себе. Это очень старая шутка, так как наша семья живет в этом доме с первого апреля 1561 года. Землю даровал нам сам король Генрих. Мария Кровавая забрала ее обратно, так что строительство началось лишь тогда, когда королева Бесси[6] вернула нам фамильные угодья. Да бог с ними! Если б не было королевских дрязг, то не было бы и истории. Раньше мы, то есть наш род, жили там, где сейчас находится Чейнвинд–холл.
— У вас прекрасная память, — сказала я с задумчивым вздохом, призванным показать, что собственное недомогание не дает мне покоя.
Смех Примулы прозвучал как серебристая россыпь колокольчика.
— Милое дитя, это же не мои личные воспоминания. Это не у меня, а у нашей милой деревушки Флаксби—Мид долгая память. Подобные легенды передаются из поколения в поколение. Вот, например, что рассказывают о моем прапрадеде и тогдашнем местном сквайре. Они затеяли дуэль прямо на обеденном столе, а вместо шпаг использовали ножи для разделки рыбы. Честное слово! А было время, когда мой собственный отец бросил в тюрьму за нарушение границ чужих владений отца Мод Крампет. Он стрелял дроздов, сидящих на наших деревьях.
Повернув влево, мы наконец сошли с Тропы Аббатов и двинулись по узкой мощеной дорожке. Справа виднелись развалины монастыря, а по другую сторону дорожки находился общинный выгон с пасущимся на нем скотом.
— Можешь себе представить, что когда–то эта дорога доходила до самого Уорика? — продолжала болтать Примула. — Прогресс, что ни говори! Хорошо еще, что нас пока не обступили многоквартирные дома. Единственное жилище поблизости принадлежит нашему дорогому другу мистеру Дизли.
Я тотчас насторожилась. Мисс Примула вдруг разрумянилась, а в голосе ее отчетливо зазвучали смущенные нотки:
— "Кельи" (сейчас мы их увидим) после окончания наших с Гиацинтой дней отойдут к сыну нашей кузины, так что мы последние потомки по прямой линии. Фиалка, наша единственная оставшаяся в живых сестра, живет в Америке и уже никогда не вернется в Англию. Ох, Америка! Тот, кто перебрался в эту диковинную страну, вряд ли когда–нибудь сможет вновь привыкнуть к нашим нарядам.
По спине у меня пробежал приятный холодок. Фиалка! Бумага с запахом фиалковых духов!
— Какие у вас очаровательные цветочные имена.
— Как приятно, что ты это заметила! Да, наша милая покойная мама обожала цветы. Ей повезло, что родились одни лишь девочки. Нас было четверо, но бедняжка Лилия умерла.
Холодок превратился в лед, что было совершенно глупо: Лилия могла умереть как в восемь месяцев, так и в восемьдесят лет. Я открыла было рот, чтобы сказать: "Мне очень жаль, а она…", но Примула чирикала без умолку. За группой вязов показались каменные ступеньки.
— Ни слова Гиацинте, милочка, но, честно говоря, самым любимым маминым цветком всегда была примула. А вот мы и пришли, осталось всего несколько ярдов. Осторожней на двух последних ступеньках перед воротами, дорогая. Дальше пойдем по садовой дорожке. Перед домом у нас, как ты видишь, всего лишь скромная лужайка. В наши времена привратников со сторожкой никто не держит.
Эта старушенция могла болтать сколько душе угодно — я все равно ее не слушала. Лужайка и в самом деле была такой, будто ее выкроили из куцего куска зеленой материи, но дом оказался поистине великолепен. Он словно действительно явился из романов эпохи Регентства, и я с первого взгляда страстно влюбилась в это сказочное строение из костволдского камня горчично–кремового цвета. Остроконечная крыша поблекла и казалась сизой, хотя кое–где еще можно было разглядеть розовые пятна. По стенам карабкались вьющиеся растения, создавая изящное переплетение стеблей и листьев, а над трехсводчатым портиком сине–зеленым огнем полыхало арочное окно–витраж.
Дверь открыл… должен был открыть до крайности чопорный дворецкий, но Примула собственноручно повернула дверную ручку. Мы очутились в просторном холле. Мои глаза тотчас углядели бесформенную груду сапог и туфель, тарелку с собачьим печеньем под столом и кучу грелок, сваленных в кресле. Фантазия потускнела, но это было даже к лучшему. В этом нереальном доме жили вполне реальные люди. Но никакой повседневный кавардак не в силах был изгнать из дома дух старины. Стены были обшиты резными деревянными панелями. Предки сестриц Трамвелл хмуро взирали с потемневших от времени портретов. Энгус Грант ответил бы им не менее хмурым взглядом. Но есть ли среди них первая Тесса? Преподобный Хам рассказывал, что семья переехала в этот дом, когда Тесса была еще молодой женщиной.
Мы остановились у подножия роскошной дубовой лестницы, чей сочный благородный блеск был следствием скорее возраста, чем знакомства с патентованной политурой. Ферджи наверняка не преминула бы заметить, что, судя по виду этой лестницы, щетка не касалась ее со времен первой мировой. А еще ей бы вряд ли понравилось, что выцветший персидский ковер весь в складках, но общую атмосферу царящего здесь убожества она назвала бы "первосортной". Для Ферджи всякий, кто опускается до покупки новой мебели, не стоит и ломаного гроша.
— Милый, милый родной дом! — пискнула Примула.
При этих словах дверь, с трудом различимая среди дубовых панелей, распахнулась и оттуда выскочила самая безобразная, самая злобная представительница собачьего рода (помесь бульдога и левретки), которую мне когда–либо доводилось видеть. Существо с оглушительным визгом заскользило по полу, вывалив слюнявый язык и выкатив желтые блестящие глаза. Я отчаянно надеялась, что своим блеском они обязаны близорукости. Как бы не так! Собака нацелилась прямо на мои ноги. А кости мои где она спрячет, под диваном?! Ужас заставил меня юркнуть за спину Примулы и, затаив дыхание, вцепиться в старушку. Губы прошептали сами собой:
— Милая собачка…
Невероятно! Существо тотчас опрокинулось на пол и прикинулось хладным трупом. Теперь понятно, откуда на персидском ковре столько складок!
— Хорошая девочка! Милая моя крошка, — мурлыкала тем временем Примула, любовно взирая на это собакообразное чудовище. — Минерва, будь так любезна сесть и подать нашей дорогой гостье лапку. Вот так, красавица моя.
Я боязливо ответила на дружеский жест Минервы, стараясь не обращать внимания на голодный блеск в желтых глазах, когда "красавица" обнюхивала мою руку.
— А это наша Минни, мисс… — пробормотала Примула. — Ой, как неловко с моей стороны. Можно ли надеяться, дитя мое, что ты уже чувствуешь первые признаки выздоровления?
Щекотливый вопрос. Если мое состояние будет совершенно безнадежным, сестры Трамвелл могут решить, что усилий некоей Мод Крампет окажется Недостаточно. С другой стороны, если плохо сыграю свою роль, то не достигну цели. Поднеся руку ко лбу, я опечаленно прошептала:
— Странно, когда собака ворвалась в холл, появилось воспоминание, будто кто–то пытался причинить мне вред, но потом все пропало. Все в полном…
— …тумане, — закончила Примула, понимающе кивнув.
Бросив сумку и шаль в кресло поверх груды грелок, она уже собиралась проследовать в другой конец холла, когда дверь вновь отворилась и на пороге материализовалась мисс Трамвелл номер два. Сегодня на ней был оранжевый вязаный кардиган, который обвис в плечах и распустился по краям. Пронзительная расцветка кофты подчеркивала желтоватый цвет кожи и делала черные волосы не просто подозрительными, а откровенно бесчестными. И как это я не заметила в кафе этого затуманенного взгляда из–под полуопущенных ресниц?
— Примула, дорогая, чай остывает. Ты знаешь, как я не люблю… — Увидев меня, Гиацинта осеклась. — Добрый день. — Тяжелые веки почти совсем закрылись. — Наверное, это вы заходили на днях за пожертвованиями в фонд незастрахованных автомобилистов? И дворецкий, конечно, сказал вам, что мы попрошайкам не подаем. Примула, нельзя быть такой мягкосердечной.
— Гиацинта, ты ошибаешься! — Примула легонько подтолкнула меня вперед и восторженно выдохнула: — Произошло нечто ужасное! Какой–то хулиган напал на эту бедную девушку на Тропе Аббатов. Какое–то ничтожество в безобразной кожаной куртке с нелепым шейным платком. Ах да! Я уверена, что он был хромой и с огромным шрамом через все лицо… Настоящий изверг! Какое счастье, что память меня пока не подводит. Дорогая, какое ужасное, ужасное бездушие! Но самое жуткое, Гиацинта, состоит в том, что бедняжечка от испуга совершенно потеряла память. Несчастное дитя не помнит, кто она, откуда и кто этот мерзавец.
— Так, значит, она не за деньгами пришла? — В голосе Гиацинты слышалось невыразимое облегчение. — Это так раздражает, когда в дверь стучатся посторонние, тем более если… — тут сестры обменялись многозначительными взглядами, — если знаешь, чьи проблемы не позволяют нам держать под рукой карманные деньги.
Мы с красоткой Минни навострили уши, надеясь услышать подробности о том, кто мешает держать под рукой карманные деньги. Но, увы, нам не повезло! Сестрицы не собирались распинаться о своих секретах.
Гостиная, куда провела нас Гиацинта, поражала своими размерами не меньше, чем холл. На стенах вплотную друг к другу висели картины. Середину дубового пола занимал выцветший от времени ковер, по обе стороны которого несли вахту два изрядно продавленных дивана, обитые розово–зеленым ситцем. Перед массивным камином валялось скомканное лоскутное одеяльце, которое немедленно оккупировала Минерва, предоставив нам счастливую возможность лицезреть ее несравненный профиль. На низеньком ореховом столике, примостившемся между диванами, стояли чайные приборы. Изящно изогнутые носик и ручка серебряного чайничка кокетливо выглядывали из–под полосатого чехольчика. Фарфоровая вазочка для печенья, заваленная крошками неясного происхождения, стояла рядом с молочником в синюю полоску, такой же сахарницей и тремя разномастными чайными парами.